Меня подташнивает.
Брэнди хочет знать все о «Ретрофите», пока Майкл готовит на кухне ужин (чана масала, пахнет изумительно). Я сижу, сложив руки, за пластмассовым столом в столовой вместе с его мамой и рассказываю, как я пришла к написанию рекламных текстов, а Брэнди так сильно облокачивается на стол, что я боюсь, как бы она его не сломала. По ее виду кажется, будто я интересный человек, определенно интереснее, чем того заслуживаю.
– Знаешь, я работала в сфере моды, – говорит она. – Майкл тебе рассказывал?
Я качаю головой. Она говорит так легкомысленно, так свободно, что кажется намного моложе. «В чем они с Майклом похожи: носы, скулы. В чем отличаются: у Майкла кожа более оливковая, у нее же пухлее губы».
– Я работала в Нью-Йорке в середине девяностых, – говорит она. – Переехала туда из Кентукки. – Она встает, распахивает окно и показывает мне свой вейп. – Не против, если я покурю?
– Без проблем, – говорю я.
Она выдувает струйку в окно. Ароматизатор манго окутывает меня со всех сторон.
– Ага, я работала стажером в Sassy, – продолжает она. – Ты молода. Наверное, и не слышала никогда о Sassy.
– Не-а.
– Это журнал для подростков, его выпускали задолго до твоего рождения. Меня взяли на работу за несколько месяцев до его закрытия. Я хотела писать о моде.
– А где вы работали после этого?
– После этого я встретила таксиста, влюбилась, залетела, родила Джоши и устроилась делать медицинские расшифровки. Потом я бросила мужа – он был абьюзивным мудаком, уж прости за выражение, – и переехала в Калифорнию. Там я встретила Амира и родила Майки.
У меня голова идет кругом. Джоши. Майки. Брэнди прямо как фонтан. Она выплескивает информацию – важную информацию – слишком быстро и открыто, чтобы мой мозг поспевал за ней. Все это нужно обязательно записать позже.
– Я многие годы мечтала вернуться в Нью-Йорк и поступить в школу моды, – говорит она. – Но мой первый муж был такой мразью, понимаешь. Таким дерьмом. До сих пор не могу без содрогания смотреть на желтые такси.
От этого замечания чуть не вздрагиваю уже я.
– Боже, мне так жаль, – говорю я.
– Но, блин, как я люблю Нью-Йорк, – говорит она, будто ходячая курящая сувенирная футболка. Она закрывает окно и снова садится рядом. – Так ты училась вместе с Майки в старшей школе?
– Ага, – говорю я.
– Вы двое… были тогда друзьями?
– Нет, увы.
– А ты знала Джоши? – спрашивает она, глядя на меня ясными глазами, но в дрожи ее голоса я слышу предвестник слез.
– Не знала.
– А… – Она кивает, будто ее это огорчает.
– Хотелось бы мне знать.
Я не лгу, но меня шокирует собственная смелость, побудившая произнести это вслух. На мгновение повисает тишина. На кухне Майкл слушает Slayer, визжат гитары, и я слышу звон тарелок и столовых приборов.
Брэнди вытирает глаза, хотя те сухие.
– Хотелось бы мне, чтоб весь мир его знал – хотя бы с лучшей стороны.
Она встает, идет на кухню и возвращается с пивом. Майкл идет за ней со стопкой тарелок, салфеток и вилок и начинает накрывать на стол. Он уходит за едой. Брэнди пьет пиво.
– Хотелось бы мне, чтобы к нему не было такого пристального внимания, к Джоши, – сдавленно говорит она, будто с трудом сдерживает ярость. Мне кажется, будто пиво глоток за глотком медленно гасит в ней этот огонь.
– Наверное, – говорю я.
Я не знаю, к чему это «наверное», что вообще сказать и как мы дошли до этого разговора.
– То, что с ним случилось, это эпидемия, – настойчиво говорит она. – Да, он совершил преступление. Но он также жертва эпидемии.
– Эпидемии чего?..
– Соцсетей, – говорит она. – Я пытаюсь уговорить адвокатов выдвинуть иски против тех групп хейтеров в интернете. Мальчики не просто так становятся радикалами, знаешь ли.
– О нет, только не это, – говорит Майкл, входя с двумя тарелками. Он ставит их на стол. – Что угодно, только не это.
– А почему они должны уйти безнаказанными? – спрашивает она, накладывая нам еду.
– Потому что люди сами ответственны за свои поступки, – бормочет он. – Ладно, хватит об этом. Я бы лучше послушал твои модные идеи, ма. Ты же хотела рассказать Бетти про свою идею с сумочкой, помнишь?
– Сумочки меня больше не волнуют, – тихо говорит она, уставившись в тарелку.
– У мамы возникла идея сделать сумочку, которая трансформируется в средство защиты, – говорит Майкл. – Чтобы женщины чувствовали себя в большей безопасности.
Брэнди встает, и ее стул издает мучительный скребущий звук. Она идет на кухню, берет еще одну банку пива – вторую она выпила почти залпом – и свой вейп.
– Было приятно познакомиться с тобой, Бетти. – Сложив пухлые руки в жесте «намасте», она выходит из комнаты.
Это ужасно неловко, и я уверена, что совершила ошибку, приехав сюда, и что Майкл втайне со мной согласен. Но когда я поднимаю глаза и смотрю на него, он наслаждается едой и ухмыляется мне, будто это не у его мамы только что случился странный сбой настроения после разговора со мной о мертвом сыне и не она сбежала из гостиной. Как будто в этой комнате изначально были только мы.
– Я же говорил, что с моей мамой тяжело, – говорит он.
– Ну, она через многое прошла.
– С ней всегда было тяжело, даже до всего этого. – Он дует на вилку с помидором и нутом. – Я очень хочу, чтобы у нее все было хорошо.
– Так она не работает?
– Она на инвалидности. Депрессия, фибромиалгия. Она почти не выходит из дома.
– У нас с тобой есть кое-что общее, – говорю я ему.
– Вот почему ты мне так нравишься, – он продолжает есть. – Как друг, – добавляет он с полным ртом.
– Конечно. – Я делаю паузу. Я не могу понять, шутит он или нет. И сама не знаю, шучу ли. – Не могу поверить, что ты такой… жизнерадостный после всего случившегося.
– Не могу поверить, что ты не ешь мою еду.
Я помешиваю еду в тарелке, затем беру кусочек и дую на него, как он.
– Другого пути нет, если честно, – говорит Майкл. – Улыбка – это клей, который удерживает меня целым.
– Ты всегда был таким?
Он задумывается:
– Да, наверное, всегда.
– Что-то не припомню, чтобы ты часто улыбался на совместных уроках.
– Это же был первый урок. Слишком рано для улыбок. И не притворяйся, что вообще замечала мое существование.
– Ты тоже меня не замечал.
– Ты понятия не имеешь, что я замечаю.
Он отличный повар, а этот странный разговор, кажется, на грани флирта, или мне так только кажется. Может, я просто изголодалась по любви и потому вижу ее там, где ничего нет. В то же время я поражаюсь тому, насколько комфортно себя здесь чувствую, в этой столовой-гостиной, даже после общения с Брэнди, даже в окружении фотографий мертвого террориста – мальчика, Брэнди назвала его своим мальчиком. Джошуа, вероятно, сидел за этим же столом, а потом пытался застрелить мою сестру. И вот я здесь, наслаждаюсь едой, и мне лишь чуть-чуть тошно.
После ужина я помогаю загрузить посудомоечную машину, и Майкл показывает мне свою комнату. Сначала я нервничаю, что он может попытаться меня поцеловать, но он вместо этого нацепляет на меня противошумные наушники и играет на барабанах. Эта огромная барабанная установка втиснута в самую маленькую в мире спальню рядом с матрасом. Все стены и даже потолок завешаны плакатами – отовсюду глянцевый блеск. Я смотрю на Майкла, как сильно он бьет по барабанам, как крутит палочки в руках, словно фокусник. Я хлопаю, когда он заканчивает.
– Очень круто, – говорю я.
– Спасибо, спасибо.
– А соседи не жалуются?
– Тут из соседей бар внизу и в соседней квартире – хозяин здания, буквально глухой. Так что нет, не жалуются. Хотя, когда Джошуа жил со мной, он это ненавидел. В нашей старой квартире я никогда не мог играть, когда он дома.
– А что он мог сделать? – спрашиваю я, не в силах сдержать любопытство.
– О, залетел бы сюда и стукнул меня. У меня на двери была защелка. – Он убирает палочки в чехол, давая понять, что закончил играть. – Он всегда приходил и начинал драку. Хэй, кстати, ты слышала мою первую группу? Давай я покажу тебе нашу семидюймовку…
Он показывает мне свою коллекцию пластинок и даже ставит несколько. На фоне музыки мой разум шепчет: «Стукнул бы меня». Я представляю, как Джошуа врывается в дверь в приступе агрессии. Жаль, что здесь нет Джой; она бы смогла подобрать слова для пластинок Майкла намного лучше меня. А я же задаю такие вопросы, как: почему такое название группы? Что за смешная обложка? Это хеви-метал? А Майкл отвечает на них, как терпеливый воспитатель детского сада.
– Я подвезу тебя домой? – спрашивает он через некоторое время.
Пока он везет меня обратно, я размышляю о двух вещах. Первая: неужели я правда ему не нравлюсь? Не то чтобы я хотела быть с ним, но, если он действительно общается со мной так тесно, на грани флирта, и при этом я ему даже не нравлюсь… тогда стоит задуматься о том, что во мне нет ни искры, ни привлекательных для других людей черт. И это пугает.
Вторая вещь гораздо важнее, поэтому я спрашиваю вслух. Иначе зачем вообще все это было?
– Как думаешь, почему твой брат сделал это?
Он долго не отвечает, так долго, что я убеждаюсь: задавать этот вопрос совсем не стоило.
– Он сделал это, потому что был в полном дерьме и нуждался в помощи. И никто его не остановил, – говорит он.
– Какой помощи?
– У него были проблемы. Он то принимал, то бросал лекарства от СДВГ, приступов гнева и кучи другой херни. Он всегда был неуравновешенным, даже в детстве. Устраивал припадки, истерики. Был жестоким. Его отец тоже был жестоким, не знаю, может, он перенял это в детстве. Честно говоря, понятия не имею, что могло бы ему помочь, но уверен, этого не случилось.
– Похоже, ты очень сожалеешь об этом.
– Я учусь с этим жить, – говорит он, а потом его голос становится намного бодрее: – Эй, замечала когда-нибудь этот знак?
Он указывает на большую табличку, мимо которой мы проезжаем по автостраде. На ней написано: «Акапулько Рок энд Соил».