– Я много лет ездил мимо нее и все думал, что там какой-то крутой клуб, – говорит он. – «Акапулько Рок энд Соул». Только недавно я узнал, что там просто продают грязь и написано «рок энд соил». Я все время неправильно читал табличку.[19]
– Забавно, – говорю я. – Наверное, мы видим то, что хотим видеть.
Он ухмыляется, барабаня пальцами по рулю. Бывают в жизни моменты, когда ты задумываешься, что за немыслимая цепь событий привела тебя именно туда, где ты находишься, – и это один из них. Я рада, что знакома с Майклом, хотя и не совсем понимаю, что у него на душе. Мне бы хотелось, чтобы Джошуа никогда не существовало. Чтобы его преступный поступок и его смерть перестали разъедать пространство между мной и Майклом. Конечно, без Джошуа мы бы никогда не сблизились. Я смотрю в окно на мост – поток машин на нем сверкает, как рождественские гирлянды. Я смотрю на множество огоньков жизней, которые я никогда не узнаю, на далекие фары, мчащиеся к чужим домам. Мир такой большой, а я такая маленькая.
– Ты знаешь, что кусаешь щеку, когда крепко задумываешься, Бетти? – мягко говорит Майкл. – Не ешь себя поедом.
– Я правда так делаю? – спрашиваю я, дотрагиваясь до щеки.
– Делаешь, – говорит он.
Я тру щеку. Он прав.
– Я и не заметила.
Я без конца смотрю в окно. Ночь – цвет всего, что мне неизвестно.
Глава 35
После той новогодней вечеринки я больше ни разу не говорила по душам с Адрианом или Зои. Мы лишь перекидывались бессмысленными сообщениями в группе – сплетнями о том, что наша школьная учительница по театру начала встречаться с тренером по плаванию, и о каком-то дрянном реалити-шоу, которое Адриан и Зои смотрели: о людях, играющих свадьбу после быстрых минутных свиданий. Всего несколько месяцев назад Адриан и Зои были моими самыми близкими друзьями. Год назад я думала, что влюблена в Адриана, а Зои – мой платонический соулмейт, но теперь я даже не знаю, кто мы друг другу. Я без конца прокручиваю в голове наш разговор в Новый год, чувствуя, как сводит живот при воспоминании о том, как Зои восторгалась моей мамой, как Адриан сделали странное замечание о ложных флагах, а потом я… Я уверена, что мои слова звучали пьяно и глупо. В одиночестве своей комнаты я мучительно краснею, вспоминая все это. Но почему? Это же была правда.
– Угадай, кто только что брал у меня интервью? – спрашивает меня мама, заходя домой с пластиковым контейнером китайской еды в одной руке и кипой писем в другой. Она скидывает туфли, вешает сумочку и кладет почту с едой на кухонный стол.
– Эм-м… CNN? – спрашиваю я.
– Еще одна попытка.
– Fox News?
– Я уже готова поставить на тебе крест.
– Ну и кто же?
– Зои Хаяси.
– О, клево. – Я не думала, что это выйдет так равнодушно, почти на грани с сарказмом, но…
– Что такое? – спросила моя мама. – Ты поссорилась с Зои?
– Нет, у нас все хорошо. Она типа теперь настоящая воинствующая феминистка и одержима тобой. Все в порядке.
Мама застывает на месте, держа руку над китайской едой:
– Зои увлечена важным делом, и я думаю, что это замечательно. Ты не веришь в необходимость разрушения патриархальной системы? Ты не веришь, что нужно бросить вызов культуре, которая потакает насилию над женщинами?
– Конечно верю, но неужели мы должны говорить об этом постоянно?
– Шутишь, что ли? Как часто ты участвуешь в дискуссиях о политике?
– Не часто, потому что, честно говоря, меня заколебало постоянно слушать о ней вокруг себя, – говорю я ей. – Без обид.
– Окей, Бетс, продолжай затыкать уши и напевать: «Обожаю моду, ла-ла-ла». Уверена, это изменит мир.
Это словно пощечина. Меня так задевает ее замечание, что я отворачиваюсь и достаю тарелки, делая вид, что занята.
– Зои должна невероятно гордиться собой, – продолжает она, распаковывая еду. – Она переехала на другой конец страны, учится в потрясающем колледже и даже организовала акцию протеста в своем общежитии – ты слышала об этом?
Я ставлю тарелки на стол:
– Может, если бы я была из семьи, которая может позволить отправить меня в колледж, я бы тоже занялась разрушением патриархата.
– Ой, не надо, не навязывай мне свою апатию. Нет-нет-нет. Это дерьмо, может, и подействует на кого-то, но точно не на меня. Ходила ли я в модный колледж? Была ли моя семья богата? Мой отец был чертовым телемаркетологом. А моя мать убирала дома.
– Опять эта тема? – спрашивает Джой, заходя на кухню. Она в халате, волосы в хвосте, на губах блаженная улыбка. – Старый монолог о том, что бабушка была уборщицей?
– Никакой это не монолог, – говорит мама, садясь на стул. – И тебе здравствуй, Джой.
– Любое высказывание – это монолог, – бормочу я.
– Чего? – переспрашивает мама, кажется, искренне не расслышав мои слова.
– Ничего.
Мы накладываем еду в тарелки.
– В последнее время Бетти чаще дерзит, заметила? – спрашивает Джой у мамы.
– Скорее, стала угрюмее.
Джой лукаво улыбается:
– А мне нравится эта дерзкая угрюмая Бетти.
– А ты сама – почему ты все время улыбаешься? – спрашивает мама. – Выглядишь так, будто только вернулась из спа-салона.
– Я проспала четыре часа, – говорит Джой.
– М‐м. А ты уже записалась на предметы? – спрашивает мама.
В блаженной улыбке Джой появляется трещина.
– Еще нет. Но обязательно запишусь.
«Чушь собачья», – думаю я.
И возможно, они правы. Может, я и правда угрюмая и / или дерзкая. Я всегда была покладистой, милой. Никогда не огрызалась. Никогда не говорила то, что думаю. Никогда не острила и не провоцировала. Даже про себя я отгоняла эти мысли. Я всегда старалась мыслить позитивно. А теперь не уверена, какой я вообще человек.
После ужина, чтобы загладить вину за почти спровоцированную ссору, я мою посуду и убираю остатки еды. Я протираю стол, стараясь привести кухню в лучший вид, чем было до этого. Я складываю почту в стопку. Выравнивая конверты по углам, я замечаю обратный адрес на том, что лежит под рекламным буклетом. Я вытаскиваю конверт и читаю. Неровными большими буквами на нем маркером написано: «АЛ СМИТ». Город? «ЛАС ВЕГАС, НЕВАДА».
На мгновение я будто окоченевший труп. Я проверяю Джой – она в своей комнате, играет на бас-гитаре и поет «Позволь мне стать твоей супервумен» за закрытой дверью (ее новый хит) – и иду стучать в мамину дверь.
– Да-да? – спрашивает она.
Я открываю дверь. Мама сидит на кровати в очках для чтения и смотрит в экран ноутбука.
– Только что прочитала историю о собаке, которая застрелила хозяина из пистолета. Можешь поверить, что это реальность, в которой мы сейчас живем? Что такое вообще появляется в новостях?
– Как?.. Ладно, неважно. Мам, вот это действительно пугает.
– Ага, пугает. Собаки случайно застреливают людей, младенцев убивают из огнестрела. Что за больной мир…
– Не это. Это, конечно, хреново, но я говорю вот об этом.
Я протягиваю ей конверт. Она щурится, а затем округляет глаза:
– О, опять этот биомусор.
– Он знает, где ты живешь? Он уже посылал угрозы?
– Это впервые.
– Открой. Что там говорится?
Она разрывает конверт и читает послание. Со стороны я не могу разглядеть, что там написано, только вижу, что большая часть страницы пуста, а остальная заполнена капсом черным маркером. Она сминает бумагу и закрывает глаза. Она выглядит такой спокойной, но на самом деле это предвестник извержения вулкана. Я отступаю на шажок, просто на всякий случай.
– Мам, – говорю я.
– Все нормально, – отвечает она, открывая глаза. – С нами все будет хорошо. Я завтра же свяжусь с полицией и найду охранную фирму, и мы установим сигнализацию. Посмотрю мастеров на Yelp.
– Зачем? Что там написано?
– Ничего, что могло бы тебя обеспокоить. Ничего, о чем тебе стоит беспокоиться.
– Дай мне посмотреть, – говорю я.
Но она качает головой, продолжая держать комок в руке.
– Там угроза? – спрашиваю я.
– Ничего там нет.
Я возвращаюсь в свою комнату, кипя от ярости. Ложусь на кровать и смотрю на окно. Не наружу, не в черную ночь, а на желтое отражение моей комнаты с моделями из бумаги на стенах. Впервые за долгое время мне хочется сбежать отсюда. Не только из этой квартиры, которую вычислил безумный Ал Смит, но и из этого города, из этого штата, из этой страны. Купить билет на самолет и спрятаться в «Доме Намасте», чтобы распевать мантры с папой. Или еще дальше – на необитаемый остров, подальше от остальных людей. Блин, это же фантазия. Я могу отправиться хоть на Луну. Хотя, конечно, как только я наконец окажусь в безопасности, появится другая проблема: мне станет одиноко.
«Хочешь отправиться на Луну?» – пишу я Майклу.
«Конечно! Уже собираю вещи».
Вот почему я люблю его. Я не писала ему два дня, а потом набираю это, и он отвечает мгновенно и положительно. Подождите-ка… Я только что сказала, что люблю его?
Я долго сижу с этой мыслью в голове. Я снимаю очки и ложусь на кровать, трещины в потолке исчезают, мир размывается до знакомой слепоты. Как странно, что мне пришла в голову фраза «Вот почему я люблю его». Я не люблю его. По крайней мере, не так, как я любила кого-то раньше. Я не скучаю по нему так сильно, как по Адриану, когда их не было рядом, и не хочу так, как меня хотела Молли. До этого момента я и вовсе не думала о сексе с ним – и это так странно. У меня никогда не было секса с мальчиком; я понятия не имею, понравится ли мне. И это же Майкл!
– Это же Майкл, – говорю я в пустоту.
А потом добавляю: «Я люблю Майкла», – как бы пробуя слова на вкус.
А потом я встаю и спрашиваю у воздуха:
– Люблю ли я Майкла?
Фильмы, сериалы всегда твердят, что любовь имеет определенную форму. Она в основном гетеросексуальна, страстна и эротична, дарит тоску, бриллианты, медовый месяц, детей, старость вместе; любовь – конец всего, финальная цель. Я наблюдала, как Антонио месяцами гонялся за ней, но встречал лишь сплошные катастрофы: то парень с куклами, то теперь этот банкир. Я видела, как любовь раздавила мою маму, а моя сестра снова и снова от нее глупеет. Не от самой любви, а от ее идеи, обещания, которое никогда не сбывается.