– Кики оставила ее на пороге дома с розовыми кустами. – Джой стягивает маску, щуря красные глаза. – У меня глаза горят, надо смыть это дерьмо.
– Я схожу за ней, окей?
– Хорошо. Спасибо, Бетти.
Я выбегаю на улицу и пугаю еще одного случайного собачника, пока забираю доставку с чужого порога и возвращаюсь домой. Я открываю пакет. Там пицца, шоколад, газировка и бутылка виски.
– Джой? – спрашиваю я, стоя в дверях ванной и показывая ей виски.
– А, да, – говорит она, забирая бутылку. – Хочешь? – Ее таблетки лежат на столике, рядом с пустым стаканом воды.
– Ты же не мешаешь алкоголь с таблетками? – спрашиваю я.
– Ой, отстань, – говорит она.
Она возвращается в свою комнату. Открывает виски и падает на кровать:
– Уж простите, если я хочу расслабиться в пятницу вечером после позорной панической атаки. Ты принесла пиццу?
Я разогреваю пиццу. Я смотрю на мамин бар, на почти пустую бутылку виски и вдруг все понимаю: куда делся алкоголь, почему моя сестра так счастлива, несмотря на обстоятельства, откуда у нее эти перепады настроения, бурный смех, все.
Но теперь я и лучше понимаю. Я знаю, что чем больше заставляю ее, тем сильнее отталкиваю. Вот почему я ничего не говорю. Еще несколько минут я вместе с Джой смотрю неинтересный мне фильм. Она пьет совсем немного, может быть, несколько глотков, и убирает бутылку под кровать. Я делаю вид, что не вижу. Я умываюсь и иду в мамину комнату за свежим полотенцем. Я захожу в ее ванную и вытираю лицо, и почему-то мне становится грустно от вида маминых кремов, засушенной розы в пустой синей бутылочке, флакона с духами на столике. Мне грустно, потому что кажется, что мама уехала совсем не на одни выходные, что мы уже не те, что раньше, и что я одновременно хочу уехать отсюда и не могу представить себе это.
У меня болит поясница от того, что я весь вечер просидела на кровати Джой, поэтому я беру подушку с маминой кровати перед возвращением к сестре. И замечаю на полу между маминой тумбочкой и кроватью свёрнутый листок бумаги. Я беру его в руки, и сердцебиение резко ускоряется. Я точно знаю, что это. Но правда ли я хочу это прочесть? Нет. Но я должна. Когда-то, возможно, я бы просто положила его обратно. Но теперь я изменилась.
Я расправляю белый лист бумаги в руках: скомканный, мятый, изломанный от тени.
«ТВОИ ДАЧУРКИ ТАКИЕ МИЛЫЕ» – написано там.
Вот оно.
Комплимент, пронизанный угрозой. Меня тошнит.
Звенит таймер духовки. Я комкаю письмо и прижимаю его к сердцу, закрыв глаза. На мгновение мне становится так страшно, что кажется, будто я рухну на месте. Возможно, это даже к лучшему. Теперь, впервые за долгое время, я наконец понимаю, что΄ чувствует моя сестра.
Часть 3
Глава 37
СМЕЛОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ: АКТИВИСТЫ ПРОТИВ ОРУЖИЯ СОБИРАЮТСЯ ОТМЕНИТЬ И ИЗМЕНИТЬ ВТОРУЮ ПОПРАВКУ
СПИКЕР ГРУППЫ БЕЗОПАСНОСТИ ОРУЖИЯ: «ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ ЗАДУМЫВАЛИ, ЧТОБЫ КОНСТИТУЦИЯ МЕНЯЛАСЬ»
ОРГАНИЗАЦИЯ «МАТЕРИ ЗА БЕЗОПАСНОСТЬ ОРУЖИЯ» БЬЕТ РЕКОРДЫ ПО ФИНАНСИРОВАНИЮ ПОСЛЕ МАРША В ВАШИНГТОНЕ, ОБЪЯВЛЕНИЕ НОВОЙ СТРАТЕГИИ
Моя мама возвращается из Вашингтона. В ее усталых глазах горит огонь, а голос охрип до кваканья.
– Боже мой, бедная мама, – говорю я ей и обнимаю.
– Я так много кричала и говорила, – хрипло говорит она. – А где Джой?
– Все еще спит, – говорю я.
– В час дня?
– Ты удивлена?
Она снимает босоножки и падает на диван рядом с чемоданом:
– Я не спала с трех тридцати по времени Восточного побережья, так что простите за мой помутившийся рассудок.
– Твой голос звучит ужасно, – говорю я. – Давай я сделаю тебе чаю.
– Спасибо, Бетс, – отвечает она с закрытыми глазами.
Я наполняю бирюзовый чайник и включаю газ. За окном у раковины рядом с соседским домом растет маленькая голая слива. Каждый год я наблюдаю, как она постепенно расцветает, как наливаются плоды, как бледнеют листья и как осыпается зимний скелет. И вот мы снова здесь. Мне нужно так много рассказать маме. С чего бы начать? С записки психопата Ала Смита, которую я нашла в ее комнате, и с того, что я чувствую себя преданной, потому что она ничего не рассказала мне или Джой? С разбитого состояния Джой, которое нельзя больше игнорировать? Я хочу рассказать маме, что, увидев сегодня в новостях ее выступление, фотографию, «дерзкую речь» и «смелое заявление», я пришла в ярость от эгоистичности ее кампании, которая угрожает нашей с Джой безопасности. Кто знает, сколько еще угроз расправы мы получим теперь, когда она объявила крестовый поход на Вторую поправку к Конституции США?
Однако моя мама во многом похожа на Джой: единственный способ с ней общаться – это мягкий вдумчивый подход к сложной дискуссии. Если я начну критиковать или злиться, мама станет только упрямее.
Так что, выглянув в коридор и убедившись, что сестра все еще спит, я приношу маме чашку чая с ромашкой.
– Вот, держи, – говорю я ей.
Мама открывает глаза и берет чай.
– Спасибо, – говорит она хриплым голосом.
Я сажусь рядом. Я начну с истерики Джой на крыльце. Так я заведу разговор, а потом упомяну, что видела письмо Ала Смита, пришедшее по почте, – это станет своего рода резюме, почему мама должна что-то сделать, что-то изменить, как-то исправить ситуацию ради нас. Ведь, в конце концов, она вообще ввязалась в это МЗБО, потому что любит нас и хочет для нас лучшей жизни. Если я намекну, что мы в ней нуждаемся, она точно прислушается. Она – наша мать. Защищать нас – ее обязанность.
– Мам, – начинаю я.
– У меня есть новости, – она перебивает меня и делает глоток чая. – Мне тяжело это говорить, но лучше сорвать пластырь быстро: МЗБО предложила мне работу на полную ставку в этой новой кампании в Вашингтоне, и я подумываю согласиться.
Эта новость парализует все подготовленные мною слова. Мой язык немеет, и я с трудом пытаюсь найти ответ. Часть меня, отвечающая за логику, говорит: «Бетти, держи себя в руках. Не рассказывай ей о своих чувствах». Но, похоже, в последнее время эта часть меня редко берет верх.
– Не могу поверить своим ушам, – говорю я, так сильно стараясь контролировать голос, что он звучит странно глухо.
– Ты хоть следила за новостями о марше и нашем заявлении? – спрашивает она, а потом бормочет: – Конечно нет, зачем я вообще спрашиваю.
– Да, мама, следила. – Странно, я говорю прямо как Джой сейчас. – Вы собираетесь добиваться отмены и изменения Второй поправки. Отцы-основатели задумывали, чтобы Конституция переосмысливалась и изменялась со временем, и вы хотите возвращения к «хорошо организованному» в «хорошо организованном ополчении», которое защищает Вторая поправка.
Признаться, даже не знаю, кто больше удивлен моим связным резюме кампании – я или мама. Я и не подозревала, что в глубине меня скрывается такой хорошо информированный ответ. Думаю, чтение статей в телефоне все-таки было не пустой тратой времени.
Мама поднимает бровь:
– Хорошо сказано.
– Все это, конечно, круто, но что насчет нас? – Слезы наворачиваются за стеклами моих очков, и я прикрываю глаза, умоляя их не проливаться. Но они все равно текут по щекам. Я мечтаю провалиться сквозь землю. С закрытыми глазами я могу притвориться, что мама меня больше не видит. Но слезы все текут и текут. Я прикусываю губу, чтобы не всхлипнуть, не выдать себя. Мама все равно замечает.
– Малышка моя, – шепчет она и обнимает меня за плечи. – Неужели это так плохо?
– Какой-то безумец намекает, что хочет тебя убить, и прислал нам письмо, в котором написал: «Твои дочурки такие милые». С Джой все совсем плохо, мама, совсем, ты хоть заметила? Она не выходила из дома с момента стрельбы. Она бросила колледж, работу, все. Она тайком пьет виски в своей комнате. Как ты можешь притворяться, что у нас все хорошо?
– А ты думаешь, я считаю, что у нас все хорошо? Не обижайся, любовь моя, но ты понятия не имеешь, о чем я думаю. – Ее голос звучит так странно, будто передо мной не мама, которая кричит во всю силу легких о безопасности оружия, а перегоревшая, измученная ее версия.
– Ты услышала мои слова о том, что она не выходит из дома уже несколько месяцев?
– Ты думаешь, я слепая? – Мама убирает руку и смотрит на меня. Даже скорее показывает, что видит меня.
– Тогда почему ты ничего не делаешь? – спрашиваю я.
– Я делаю все что могу каждый гребаный день, – говорит она. – Каждую минуту всей этой работы с МЗБО я думаю о вас, мои девочки, как о пламени, что я держу перед собой, чтобы освещать путь, чтобы напоминать мне, зачем я вообще ввязалась в эту борьбу.
В этот момент я понимаю, что глаза мамы тоже полны слез.
– Тогда как ты можешь думать о том, чтобы нас покинуть? – спрашиваю я.
– Потому что я должна спросить себя: где я могу принести больше всего пользы?
– Здесь, рядом со своими прекрасными дочерями! – почти кричу я.
– Бетс, – вздыхает она. Она игриво дергает меня за косичку и отпускает. – Тебе восемнадцать. Джой двадцать один. Я не могу заботиться о вас вечно.
– Но это же ты виновата, что этот психопат нас преследует! – Мой голос повышается. – Ты должна защитить нас!
– Как бы мне ни было больно это говорить, милая, – говорит она (а когда мама произносит такое общее нежное слово, как «милая», стоит готовиться к худшему), – лучший способ защитить вас – это переехать на другой конец страны. Подальше от вас. Потому что дальше будет только хуже.
– Ты собираешься нас бросить, – говорю я, чувствуя, что слезы уже засыхают на щеках.
– Как драматично, – говорит она, снова дергая меня за косу.
– Хватит.
– Ты уже взрослая, – напоминает мне мама. – Пора задуматься о своем будущем.
– Я работаю на неоплачиваемой стажировке, а Джой безработная. Ты оставишь нас на улице, если переедешь в Вашингтон.
– Не нагнетай. Я не перееду в Вашингтон еще по крайней мере месяц. И конечно же, я могу предоплатить вам квартиру на несколько месяцев, чтобы у вас было время решить, что делать дальше.