– Мама, пожалуйста, не уезжай. – Я умоляюще смотрю на нее. Я говорю тем же тоном, что и Джой вчера, который так меня расстроил. Кажется, любовь – это просто еще один вид отчаяния, еще одна возможность превратить нас в попрошаек.
– Элизабет, – произносит она мое полное имя и кладет ладонь на мои руки, и я тут же понимаю, что она вообще не собирается меня слушать. – Все это для меня больше, чем просто работа. Мое время на планете так коротко, ужасно коротко – как и время каждого. Мысль о том, что у нас есть все время в мире, лишь иллюзия. Мне повезло, что меня чуть не застрелили, потому что это помогло мне понять: единственное, что я по-настоящему создала, единственное, что я когда-либо любила, единственное, ради чего я готова умереть, – это вы с Джой. Мои девочки – моя жизнь – вы для меня все. – Из ее глаз капают угольные ручейки, подгоняемые гравитацией. Она вытирает их дрожащими пальцами. – Пожалуйста, разреши мне сделать то, что лучше для всех нас. Сражаться на этой войне. Сделать этот мир лучше, чем он есть. Дай мне шанс делать то, что у меня, как оказалось, получается лучше всего и что важно для мира. Чтобы однажды, когда вы заведете детей – если заведете, – они выросли в мире, где им не грозит опасность в торговых центрах, где им не надо проходить учения на случай стрельбы в начальной школе, где они не будут настолько страдать от ПТСР, что не могут выйти из дома. Я делаю это ради не только вас, но и ваших детей. Ты понимаешь?
Я киваю, хотя мне трудно представить мир, в котором у меня есть дети, тогда как я даже не могу понять собственную тягу и сексуальное влечение к другим людям и принимаю близость с братом Джошуа Ли за любовь. Но я киваю. Потому что в глубине души – там, где только чувства, но нет слов, – я понимаю, о чем она говорит. Она ввязалась в долгую игру. И я уважаю ее выбор.
– А как же Альберт Смит? – спрашиваю я.
– Я уже связалась с частным детективом, он выяснит, кто это такой, и будет за ним следить, раз уж полиция оказалась бесполезной. Если понадобится, я найму частную охрану. Но я уверена, что, когда перееду на Восточное побережье, а у вас с Джой будет свое жилье, он отстанет от вас. Вы всегда можете использовать фамилию своего отца, если захотите.
– Ты же знаешь, что я не буду этого делать, – говорю я. – Папа не заслуживает того, чтобы мы носили его фамилию.
Она смеется, хрипло, прерывисто, и я тоже начинаю смеяться. Она похлопывает меня по колену – на ее ногтях маникюр, со сколом на указательном пальце.
– Ты точно моя дочь, – говорит она.
Я накрываю ее руку своей, а затем подаюсь вперед и обнимаю ее. Я зарываюсь лицом в мамино плечо:
– Я буду очень скучать.
Она сжимает меня, вдыхает:
– Я еще даже не согласилась на работу. Я обдумываю.
– Похоже, ты уже все обдумала.
Мы отстраняемся и смотрим друг на друга. Впервые я вижу в ней себя, во всяком случае, настолько. Я замечаю свои миндалевидные глаза в ее, и круглую форму наших щек, и наши непослушные волосы, то ли прямые, то ли кудрявые. Видит ли она то же самое во мне – более молодую, дикоглазую, не такую самоуверенную версию себя? Возможно, я – это она, а она – это я, и тысячи миль этого не изменят. Это не похоже на моего папу и непреодолимое море; мама никогда бы не оставила нас, не так, как он.
– Я склоняюсь к «да», – говорит она. – Но мне нужно решить еще пару вещей.
– Я тоже склоняюсь к «да», – говорю я, поглаживая ее по руке.
Она кивает, открывает рот, чтобы что-то сказать, а затем, словно эмоции поглощают это слово, снова закрывает рот.
– Спасибо, – наконец произносит она срывающимся голосом. – Это так много для меня значит.
– Я так тобой горжусь, – говорю я. – Я надеюсь, что когда-нибудь стану такой, как ты.
– Ты уже такая. Ты даже больше. Лучше. Неужели ты не видишь этого? В твоем возрасте я мечтала лишь о том, чтобы влюбиться и родить детей и, может быть, еще получить высшее образование. А посмотри на себя: ты готова перевернуть «Ретрофит», стать штатным сотрудником в успешной молодой компании меньше чем через год после окончания школы, и все благодаря собственным упорству и целеустремленности. Никто тебе не помогал.
– Спасибо, – говорю я, улыбаясь.
Но правда в том, что я очень понимаю ее: в том, что такой жизни недостаточно, что нужна более значительная цель, и в этом плане я, возможно, гораздо сильнее завидую ее увлеченности этой целью, чем злюсь из-за того, что она бросает нас ради нее. «Ретрофит» – это здорово. «Ретрофит» – это хорошая возможность. Может быть, как намекала Тэмми, скоро откроется вакансия и я получу официальную работу на полный день. Но все же тоненький голосок внутри меня спрашивает: «И этого достаточно? Этого ли я вообще хочу?»
Я ухожу после разговора с мамой, разбившего на части мой мир, с мыслью, что, вполне возможно, я не знаю, кто я, что мне нужно и хочу ли вообще того, ради чего так старательно работаю. Я не знаю, во что верю; или, может, верю, но не могу сформулировать. А где-то глубоко внутри, как биение сердца, пульсирует цель – цель со своим ритмом и местом, моя цель, негромко гудящая под штилем повседневной жизни. Она где-то там. И теперь, когда я знаю, что мама, вероятно, покинет нас, чтобы следовать ритму своего сердца, может быть, пришло время начать прислушиваться к моему собственному.
Глава 38
Всю неделю льет дождь. Из хорошего – я достала свой радужный плащ, красные резиновые сапоги и платки. Из плохого – в нашей квартире куча протечек, и кухня заставлена кастрюлями и сковородками.
Джой восприняла мамины новости о переезде на другой конец страны спокойно – даже, пожалуй, слишком спокойно. Выслушав мамины сердечные объяснения, она просто сказала: «Круто! Тебе стоит это сделать». И вернулась в свою комнату, чтобы продолжить бренчать на бас-гитаре песни для своего «нового альбома». Наверное, она опять напилась и закинулась таблеткой. Я написала Лексу в соцсети, чтобы узнать, все ли в порядке у моей сестры. Он ответил только в три часа ночи, прислав бессмысленное сообщение, похожее на белый стих:
«хэй, старушка, твоя сеструха – неудержимая душа даже если она не выходит из дома чего париться?
мы все еще чатимся,
рачок всегда будет моей королевой, ладненько я в дороге пытаюсь вести тачку прямо сейчас
твоя ава кстати секси скажи Джой я все послушаю позже».
Я не рассказываю Джой об этой стремной переписке, которая мне ничего не дала, кроме подтверждения, что Лекс все тот же лузер, каким я его помню. Не знаю, на что я вообще надеялась – на то, что кто-то вмешается? Кто-то поможет собрать осколки? Стать ее новым соседом? Я до поздней ночи смотрю вакансии, сгрызя все ногти, потому что я не знаю, как смогу позволить себе жить здесь без мамы, и понимаю, что мне придется придумывать что-то не только для себя, но и для сестры. Я не понимаю, как Джой может продолжать смотреть телик, петь песни, принимать таблетки и делать вид, что мира за пределами ее четырех стен не существует. Неужели Джой не понимает? Даже безопасное убежище ее комнаты обречено. Я часто выглядываю из-за шторы, ожидая увидеть Альберта Смита; я представляю его с мешком за спиной и безумным взглядом.
Однажды ночью мне снится кошмар, что в моей комнате человек с пистолетом, и я просыпаюсь, отчаянно дыша. Электронные замки и камеры наблюдения не могут защитить меня от Альберта Смита, проникнувшего в сны. Я пролистываю свой дневник, в котором записано все, что я узнала за месяцы общения с Майклом, – страницы записей, сделанных разноцветными ручками, – и пытаюсь вынести какой-то урок, который я могла бы применить в этой ситуации. Но, похоже, никакого реального прогресса я так и не добилась. Я открываю ноутбук, ввожу поисковый запрос и пролистываю тонну Альбертов Смитов: все они могут быть как безобидными, так и опасными. Это все равно что смотреть на фотографию Джошуа Ли. Контекст – вот что делает монстра чудовищным. Еще один поисковый запрос подсказывает мне признаки, как выявить психопата.
Я делаю несколько заметок, но вздыхаю, перечитав их про себя. «Ложь, обаяние как инструмент, отсутствие эмпатии» – да, это чек-лист. Но все это абстрактные модели поведения. Ничего из того, что я могу легко и быстро заметить в незнакомце. Этот чек-лист не помог мне помешать Джошуа Ли расстрелять людей в «Гламуре» или оценить уровень опасности по профилям Альбертов Смитов. Я в разочаровании швыряю дневник через всю комнату.
В день, когда дождь наконец кончается, мама снова уезжает на все выходные в Вашингтон. Солнечное небо не отражает мое внутреннее состояние. Майкл спрашивает, не хочу ли я сходить в небольшой поход. В новом году он пообещал себе чаще бывать на природе и следует этой резолюции: он постоянно шлет мне селфи из лесов, с берегов и русел ручьев. Он забирает меня в воскресенье утром на минивэне своей мамы. Он делает нам домашние сэндвичи и берет термос с травяным чаем, потому что он настоящее чудо. Кроме того, он подстригся, и теперь я могу видеть форму его шеи и линию челюсти. Он красив, ужасно мил, и я его за это ненавижу. А может, не ненавижу. Может, как раз наоборот.
– Привет, – говорю я, застегивая ремень безопасности. Он отъезжает, а я касаюсь подвески «Брэнди» на зеркале заднего вида. – Как мама?
– В глубокой депрессии, – бодро отвечает он. – А твоя?
– Планирует бросить нас ради работы в Вашингтоне, а моя сестра притворяется, что все окей.
– Вот же веселуха.
– А еще Джой тайно пьет.
– Становится все лучше и лучше, не правда ли?
– О да, я живу в сказке, – говорю я, вспоминая о кружке Тэмми.
Мы оба смеемся. Я вдруг осознаю, что такое поведение Майкла – вечно жизнерадостного перед лицом, казалось бы, бесконечных трудностей, – это не просто защитный механизм. Это на самом деле приносит облегчение. Особенно если ты не один.
Майкл едет в парк Редвуд, что на Оклендских холмах. Это укромный лесной уголок, который заставляет меня забыть о безумном клубке автострад, о грохочущих поездах метро, о лиловом мегаполисе, пораженном раком небоскребов. Когда мы выходим из машины и начинаем идти в самую гущу, мои легкие наполняются запахом деревьев и свежей земли. Спокойствие разливается по всему телу, пока я следую за Майклом по пустой тропинке в тени зелени, мои руки в карманах, его – тоже, мы синхронно шагаем. Некоторое время мы идем молча, лишь время от времени обмениваясь взглядами и улыбками; он показывает на ястреба над нами. Я останавливаюсь и смотрю вверх на изящный размах его крыльев. Когда я оглядываюсь на Майкла, он уже не смотрит на ястреба. Он смотрит на меня.