– Как?
– Пожалуйста, просто отвези меня домой! – почти кричу я.
– Конечно, – выпаливает он так быстро, что мне почти больно. Он встает и направляется вниз по тропинке. – Все что захочешь.
Я смотрю в его спину и механически следую за ним. На тропинке попадается развилка, и я думаю пойти по той, что ведет в темноту, подальше от него. Мы проходим мимо смеющейся пары, ссорящейся семьи, задумчивого собачника. Мое сердце бьется ровно и слишком громко в венах, умоляя, чтобы его услышали. «Я не знаю, – будто говорит оно. – Я не знаю, не знаю, я ни хрена не знаю».
– Вот и правда все? – спрашивает он. – Так все и закончится?
– Лучше оторвать пластырь быстро, – говорю я, вспоминая слова мамы.
Я рада, что иду за Майклом, потому что не знаю, где мы были и куда идем. Глядя ему в спину, такую знакомую и одновременно незнакомую, – потому что он и есть незнакомец, потому что я хоть и получила привилегию определенной близости, но при этом почти не знаю его, – я так сильно хочу его. Хочу идти с ним в ногу, сжать его руку своей рукой, но я не могу. Потому что не знаю, как преодолеть пропасть, такую глубокую, что включает смерть или почти смерть наших близких. «Я не знаю, не знаю, не знаю», – жалко заикается мое сердце, которое, напоминаю я себе, всего лишь несносная мышца, обреченная пожизненно сокращаться.
Глава 39
Такой тошнотворной грусти у меня не было с тех пор, как Адриан порвали со мной год назад. Тогда солнце уже село, но свет еще не потух. Была весна, и моросил дождь; белые почки на фиолетовых ветвях были набухшими и сочными. Мы пришли на фильм Куросавы в Тихоокеанский киноархив, стояли в очереди за билетами. Я хотела взять их за руку. По тому, как они уклонились, я поняла, что сейчас произойдет что-то плохое.[20]
– Слушай, – сказали они. – Мы можем кое-что обсудить до начала фильма?
«О нет», – подумала я. Но мой рот сам произнес:
– Конечно.
Мы с Адрианом вышли из очереди и обогнули здание, направляясь к фасаду – блестящий серебристый космический корабль с экраном, на котором мелькали кадры из премьер. Адриан посмотрели на меня и положили руку на мое плечо.
– Сегодня пришла новость, что мы поступили в Вашингтонский университет, – сказали они.
– Вау, поздравляю!
– Спасибо. Но это значит… что я скоро уеду. И я не смогу уделять тебе столько внимания, сколько ты заслуживаешь. – Адриан улыбнулись. – Ты такая чудесная, красивая, веселая, милая и идеальная. Надеюсь, мы останемся друзьями.
Такая куча лестных прилагательных еще никогда не ощущалась столь болезненно. Я кивнула и заставила себя улыбнуться. Я ничем не выдала, что у меня сжалось в груди.
– Конечно, будем. Я понимаю, правда, – вместо этого сказала я. – Сейчас не время для долгих отношений.
Я понятия не имею, как связано это унизительное воспоминание, которое я похоронила очень глубоко, с моим сегодняшним разговором с Майклом. Люди уходят, люди оказываются не теми, за кого себя выдают, люди никогда не обращают на тебя достаточно внимания и по правильным причинам. Много лет назад именно эти уроки преподал мне папа, и, похоже, мне еще учиться и учиться. Я хочу поговорить обо всем с Джой, но она уже напилась в своей комнате. По крайней мере, мне так кажется, потому что сначала она ноет по телефону, что Лекси ее недостаточно любит, а потом долго бренчит на своей гитаре песню о том, что человек в черном никогда ее не любил. Будь это вчера, я бы написала Майклу, и мы бы вместе посмеялись. Но вчера прошло и больше не повторится.
Я пишу Антонио и спрашиваю, какие у него планы на вечер. Я давно ему не писала. С тех пор как я переехала на другой конец офиса, мы мало общались. Антонио отвечает, что планов нет, он ест кукурузные палочки и пишет стихи, смотря какой-то дрянной сериал.
Такой культурный. Что там с банкиром?
Он больше не банкир. Помнишь, что он пропал и был вне доступа? Оказывается, он бросил работу, купил яхту и переехал в Сан-Диего.
!!!!
Ага, уже как неделю.
Вот же мудачье.
Вообще, кажется, что у него был нервный срыв.
Это долгая история. Но я все еще надеюсь. Я сумасшедший?
У нас все было серьезно. По-настоящему.
Понимаю.
(Потому что понимаю.)
Мы с Антонио решили встретиться в «Звездном плуге» на вечере открытого микрофона. Я надеваю платье в пол, джинсовую куртку и шарф. Две косы, красная помада. «Я отлично выгляжу», – думаю я, глядя в зеркало. И тут же вспоминаю, как близко губы Майкла были к моим. Какой преданной я себя ощутила. Я даже не знаю, почему мне так больно, ведь я обошлась с ним так же гадко, как и он со мной. Он открылся мне, повинился, раскрыл свой главный страх, свое уродство, а я просто сбежала, отвергнув его чувства. Все, что произошло между мной и Майклом Ли, совершенно бессмысленно.
– Пока-пока, – говорю я Джой по пути к двери, просовывая голову в ее комнату. – Иду на открытый микрофон.
Она сидит с телефоном в руке с кислым лицом – полностью накрашенная, одетая к выходу, никогда не подумаешь, что она не может / не хочет выходить из дома.
– Повеселись.
– Уверена, что не хочешь с нами?
– Ты когда-нибудь прекратишь? – спрашивает она.
– Нет.
– Просто проваливай уже, – сердито говорит она.
Я замечаю, что ее тени размазались больше обычного:
– Ты плакала?
– Не твое дело.
– Ты пила?
– Ты что, моя новая мамочка? Хочешь меня удочерить?
– Нет, но, кажется, мне придется это сделать, когда мама переедет.
– Пошла ты, – говорит она, закатывая глаза.
– Джой, прости…
Она встает, выталкивает меня и закрывает дверь.
– Джой…
Мгновение висит тишина, а потом Iron Maiden начинает грохотать так громко, что кричать становится бесполезно. Я чувствую вину, но в то же время это кажется уже странной новой нормой. Я выхожу из дома, боясь опоздать.
Антонио в галстуке в горошек и красных подтяжках у дверей «Звездного плуга» – как глоток свежего воздуха. Я подбегаю к нему и крепко обнимаю. Я закрываю глаза, вдыхая его одеколон. Мы стоим на улице, рядом с красочным граффити людей в баре, и болтаем. Я пытаюсь как можно подробнее рассказать обо всем, что произошло с Майклом, но ничего не могу объяснить. Как только я формулирую мысли, все кажется еще более запутанным.
– Подожди, так… типа… вы оба захотели узнать друг друга получше из-за стрельбы? – спрашивает он.
– Типа того.
– И поэтому ты… разозлилась? – Он поднимает руку. – Я правда пытаюсь понять тебя, Бибс.
– Просто… все это было притворством, понимаешь?
– Но для тебя это было чем-то настоящим?
– Да, – после паузы говорю я. – Я не хотела, чтобы так вышло, но оно вышло.
– А почему ты думаешь, что для него это не так?
– Он подружился со мной, потому что ему было жаль меня. Представляешь, как это хреново?
Антонио некоторое время молчит, а потом произносит:
– Я сочувствую ему. Он через многое прошел. Представь, каково это – постоянно мучиться от такого чувства вины? Понимать, что ты мог это предотвратить, но не сделал этого?
Я могла быть в «Гламуре» во время стрельбы. Я могла зайти туда с сестрой и мамой. Я могла глазеть по сторонам, как обычно это делаю, и заметить вошедшего мальчика, выглядящего не совсем обычно, с сумкой на плече, заметить, как он открыл ее и достал оружие. Я могла крикнуть маме и сестре, и мы бы могли выбежать до начала стрельбы. Я могла бы включить пожарную сигнализацию. Я могла бы набрать 911 на телефоне. Я могла бы посмотреть Джошуа Ли в глаза и выкрикнуть нужную комбинацию слов, чтобы он понял: то, что он собирается сделать, никогда не изменить, что он лишит незнакомку по имени Шандра Пенски жизни, которая только началась, что это не тот способ, которым стоит запомниться миру. Я тоже могла остановить Джошуа Ли.
– Могу представить, – говорю я.
Мы заходим внутрь. В зале много народу, но мы находим маленький угловой столик и заказываем лимонад. Мы наблюдаем, как беловолосая женщина фристайлит о садовых инструментах под ритм, исходящий от детской клавиатуры Casio; затем трио казуистов; оперный певец по имени Билли Боб Билби; затем ведущий называет имя Антонио, и, к моему бесконечному шоку, Антонио играет мне бровями и выбегает на сцену. Он не сказал мне, что собирается читать свои стихи! Я встаю и тут же начинаю снимать его на телефон. Антонио берет микрофон, и толпа в ожидании затихает.
– Это стихотворение о любви, которая стоила каждой минуты боли, – начинает он. – Я написал его только сегодня. У него нет названия.
Мы опоздали. Мы все опоздали,
Неизвестный умер,
Последний автобус ушел.
Нас связали туннель, люди и шпалы,
Скорой мигалки и корвалол.
Шепота тучи, обрывки слов:
«Суицид», «сам прыгнул»,
Гомон, слезы и вскрики,
Тихий, назойливый зов мертвецов.
Сотни испуганных чужих глаз.
И ты был там.
И я был там.
Смерть и любовь второго шанса не дают.
Я встретил тебя в миг страшных минут,
Но ты, незнакомец, подошел и спросил:
«Подбросить тебя?»
Я согласился, про смерть позабыл.
Я подумал о том, кто нас задержал,
Кто мир весь ждать обязал,
Потратив на это целую жизнь
И платформу в церковь на ночь превратив.
Мы бежали прочь, под дождем сцепив пальцы,
И в мыслях крутилась смерть чужая,
Наши губы встретились, будто скитальцы,
Но незнакомец застыл между нами, мешая.
Его призрак врывался в любой разговор,