Мы гадали: куда ушел он, теперь уж навсегда?
Мы удивлялись: как смерть его нас свела!
Но смех замирал, проходил и задор.
И в тишине, когда умолкали страсти,
Мы слышали далекий шепот поездов.
Ты ушел, разбив мое сердце на части,
Я вытираю щеки и виню лишь дождь.
Я яростно аплодирую, до боли в ладонях. Когда Антонио возвращается к столику, я стискиваю его в объятьях и шепчу, какой он замечательный поэт и человек. Мы садимся и смотрим еще несколько выступлений: бородатого мужчину с банджо, студента с уморительными лимериками о кошках. Прикончив лимонады, мы выходим наружу прогуляться по окрестностям. Наше дыхание создает маленькие облачка в кусачем февральском воздухе.
– Это стихотворение, Антонио… очень крутое, – говорю я. – Поверить не могу: сидел со мной рядом, а потом вдруг вскочил на сцену и прочитал такое стихотворение. Которое ты написал сегодня. Кто ты и что сделал с Антонио?!
– Иногда приятно выплеснуть все наружу, понимаешь?
– Это стих о вашей первой встрече с банкиром?
– Ага.
– Я знала, что вы встретились благодаря задержке метро… Понятия не имела, что кто-то умер.
– Вот и я о чем. Как я не догадался, что эти отношения обречены?
– Это было проникновенно.
– Тебе тоже стоит написать стихотворение, Бибс. Организуем кружок.
Я улыбаюсь:
– Может, я и правда попробую.
Мы обнимаемся и расходимся на углу Аделин и Вулси, где кто-то красным баллончиком написал на тротуаре слова: «Личное – политичное». По пути домой я размышляю о стихотворении Антонио, о том, как печально, что тот человек покончил с собой – кем он был? Что он скрывал внутри, что его мучило, что он оставил после себя? Я хочу знать каждую историю, каждый секрет, но не могу, и это величайшая трагедия жизни. И все же, несмотря на все, что мы не можем знать и контролировать, – несмотря на всех незнакомцев, которые по какой-то причине убивают или кончают с собой, – иногда даже худшие моменты могут объединить людей. Возможно, они даже могут послужить новой и прекрасной цели. Я гадаю, сожалеет ли Антонио о встрече с банкиром, но, кажется, уже знаю ответ.
Подходя к дому, я замечаю впереди припаркованную пожарную машину и моргающие огни полиции. Я с любопытством ускоряю шаг. Это в моем квартале. Напротив моего дома. О господи. Я срываюсь на бег. Даже быстрее бега. Я лечу домой, а живот скручивает от тошнотворных воспоминаний о стрельбе в «Гламуре». Это мой дом. Входная дверь распахнула, окно разбито, а наш домовладелец разговаривает внизу с полицейским. В голове проносится тысяча вариантов, один ужаснее другого. Я взлетаю по лестнице.
– Простите, – говорю я полицейскому, стоящему в дверях. – Я здесь живу. Что происходит? Где моя сестра?
– Вы здесь живете? Как вас зовут?
– Элизабет Лавелл. Где моя сестра?
– Она там, – говорит он. – Разговаривает с моим коллегой. С ней все в порядке. И все уже хорошо.
– Что случилось? Могу я ее увидеть?
– Буквально через минуту. Давайте сначала зайдем и переговорим.
Мы садимся на диван. Наша квартира кажется крошечной по сравнению с ним. Горит свет, на полу стекло и следы крови.
Я начинаю задыхаться:
– Что, черт возьми, произошло? Это кровь Джой?
– Это кровь злоумышленника, – говорит он. – Мы скоро поможем все убрать.
– Злоумышленника?
– Он вломился в квартиру, вероятно, с целью ограбления. Судя по всему, он ничего не взял. Ваша сестра его спугнула, и он сбежал.
– Сбежал? Вы его не поймали?!
– Пока нет. Мы ищем. Ваша сестра сказала, что у вас установлена система видеонаблюдения, так что мы просмотрим записи с нее, как только получим пароль. Вы знаете пароль и логин?
– Моя мама знает. Она в Вашингтоне, – говорю я. – Кем был тот злоумышленник?
– Мы пока не уверены. Полицейские ведут расследование.
– Я должна увидеть сестру, – говорю я.
Я встаю и иду в комнату Джой. Она сидит на кровати с другим полицейским. Она плачет и, возможно, пьяна. Я уже ничего не знаю.
– Бетти, – говорит она, – какой-то ублюдок вломился к нам домой.
– Знаю, – говорю я, подхожу и обнимаю ее. – Ты его разглядела?
– Нет, я услышала его, выскочила и завизжала, а он выпрыгнул обратно в окно. Было темно. Я ничего не разглядела.
Меня трясет. Я обнимаю сестру, которая тоже дрожит. Я проклинаю маму. Во всем виновата мама – громкая, назойливая, самоуверенная, она сделала нас всех мишенями, а потом посмела бросить здесь совсем одних, переехать в Вашингтон, чтобы быть там такой же громкой, назойливой и самоуверенной. Наверное, мне стоило испытывать какие-то другие чувства, но я злюсь.
Я рассказываю полицейским об Альберте Смите, и они тщательно записывают информацию, а также контакты моей мамы, чтобы получить доступ к видеозаписям. Джой онемевает, услышав эту информацию. Она ничего не говорит, только открывает свой оранжевый пузырек и глотает таблетку. Когда полицейские уходят, Джой без конца повторяет, что этот человек вернется.
– Он выследил нас, – говорит она. – В нашем собственном доме. Вот к чему привели эта сраная сигнализация и умный звонок. Безопасности нет. Нигде нет спасения. Что, если он вернется? Снова влезет в окно?
– Я не допущу этого, – говорю я ей. – Джой, я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось.
Наш домовладелец поднимается наверх и прибивает доски крест-накрест к разбитому окну, не переставая ворчать под нос. Джой принимает еще одну таблетку и отрубается. А я до омерзения бодра. Я беру с кухни большой нож и кладу под кровать. Не знаю, как смогу заснуть. Я так зла, так зла. Я звоню маме и оставляю дюжину голосовых сообщений, зная, что она возвращается сегодня вечером и, скорее всего, уже в самолете. Я подумываю позвонить Майклу, но это совершенно неуместно по сотне причин, первая из которых, что сейчас почти два ночи.
Но если здесь почти два часа, то в Испании уже почти одиннадцать.
Хотя я редко туда звоню, номер «Дома Намасте» в моем телефоне сразу за «Джой». Позвонить в «Дом Намасте» и сразу попасть на моего папу – это примерно то же самое, что выиграть в лотерею. Я дозваниваюсь до Секвойи, старой доброй Секвойи, прошу позвать «сеньора Паса» (в «Доме Намасте» его называют по-испански «Отец Мир», что заставляет меня морщиться всякий раз, когда приходится произносить это вслух) и говорю ей, что это срочное семейное дело. Каким-то чудом Секвойя понимает меня и просит подождать, а потом я долго слушаю музыку, звон водопадов и ветряных колокольчиков, и это так расслабляет, что я сажусь на пол в комнате и чуть не засыпаю. Но потом я вскакиваю, чтобы проснуться, и разглядываю каждый постер с винтажной моделью на стене, кричащий цветом, на идеально ровном расстоянии друг от друга. Почему? Почему они вообще когда-то для меня что-то значили? Сейчас они лишь окна в небоскребе, заполненном куклами. Музыка в трубке все звучит, а мое сердце замирает, и я понимаю, что папа не появится, что он снова меня подвел. Я начинаю рыдать. Я разрываю на части каждую страницу журналов со звуком рвущихся бинтов на ранах, пока на полу не остается небольшая гора из обрывков, с глянца на меня смотрят лица, великолепные и бессмысленные.
– Лиззи? – Я слышу голос папы и зажимаю рот рукой от неверия. – Лиззи? Какое срочное семейное дело?
– Папочка, – говорю я, делая глубокий вдох. – Папочка, ты взял трубку.
– Конечно взял. Что случилось?
– Кто-то вломился в наш дом, – говорю я. – Копы были здесь, все это так страшно.
– Но кто это был? Вы в порядке?
– Я в порядке, Джой тоже. Я не знаю, кто это был, и мы ждем итогов полицейского расследования, но мне так страшно. Я положила нож под кровать.
Я слышу, как он втягивает воздух и выпускает его.
– Пожалуйста, не делай ничего неразумного. Ты знаешь, что ножи, ружья – все это скорее навредит тебе самой. Негативная энергия притягивает лишь негатив.
– Я не знаю, что делать! – почти кричу я.
– Что ж, – говорит он в растерянности. – А что твоя мать? Где она?
– Она в Вашингтоне, пап. Она нас покидает. У нее эта ее новая работа, она теперь знаменитая активистка с великой целью, и она нас бросает. О, и еще за ней охотятся все эти фанатики оружия. Так что, вероятно, этот взломщик один из них – наверное, это тот чувак, который слал ей письма с угрозами. Угрожая расправой и нам с Джой.
– Это все… я впервые об этом слышу. Я испытываю сейчас очень сильные вибрации.
– Ага, я тоже, – говорю я. – Мои вибрации сейчас очень сильны, учитывая, что мне угрожает какой-то сумасшедший из интернета, наше окно разбил чувак, которого до сих пор не поймали, чья кровь забрызгала пол в нашей гостиной, а моя сестра переживает медленный нервный срыв в соседней комнате, мама собирается бросить нас, чтобы переехать в Вашингтон и пожертвовать собой ради отмены Второй поправки, а у меня нет оплачиваемой работы и я живу в самом дорогом районе страны. О, у меня очень сильные вибрации, папа.
– Все это звучит очень агрессивно, – говорит он. – Ты пробовала медитировать?
– Агх. – Я плюхаюсь на кровать. Я ожидала услышать от папы чепуху, но это уже выходит за все рамки.
– Хотел бы я тебе помочь, – говорит он.
– Ты можешь. – Я закрываю глаза, потому что они слезятся. – Ты можешь, папа. Просто сядь на самолет, прилети сюда и помоги нам. Джой разваливается. Ты можешь приехать и помочь ей – знаешь, как много для нее это будет значить? Если бы ты вошел в нашу дверь, удивив ее словами, что пересек океан ради нее? Знаешь, как много это бы значило для меня?
– Я знаю, – говорит он ужасно тихо.
– Мама всегда была рядом, – продолжаю я. – Каждый день. Она пожертвовала всем, чтобы быть с нами. Она делала все это так охотно, будто ей самой только это и надо. А что насчет тебя? Что ты сделал? Когда ты вообще был рядом? Черт возьми, да ты хоть раз позвонил мне в день рождения или отправил подарок, который был бы интересен хоть одной из нас? Твоя тату – ложь, ты никогда не был рядом, даже в каких-то банальных ситуациях. Вот, давай. Накачайся наркотой, мне все равно; найди себе животное эмоциональной поддержки; помолись Будде; очисти чакру; но найди уже