– Мам, – произносит Джой, закрывая глаза. – Тебе обязательно все время быть такой… мамой?
– Что? Тебе не нравится идея с лайф-коучем? – спрашивает мама.
– Я просто устала, – говорит Джой. – Может, забудем пока о завтрашнем дне? Завтра – это именно то, от чего я хотела сбежать.
– Конечно, я пришлю тебе несколько вариантов, посмотришь их, когда будешь в состоянии, – говорит мама. – Я позвоню на работу и скажу, что завтра меня не будет. Они хотели, чтобы я поработала на выходных и успела сдать несколько проектов.
– Ты не должна пропускать работу из-за меня, – говорит Джой. – Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.
– Что они могут сделать, уволить меня? – спрашивает мама. – Я уже подала заявление. Нет уж, я останусь дома, чтобы побыть с тобой завтра, Джой.
– Все время это завтра, – бормочет Джой.
Мама выходит из палаты с телефоном в руке. Уже почти вечер. Люди с моей работы недавно вернулись домой и, наверное, как раз ужинают. Темнота за окном кажется странной. За последние шесть часов столько всего произошло, что мне кажется, будто я уже должна была поседеть.
– Ты помнишь, как очнулась возле нашего дома после приезда скорой? – спрашиваю я Джой.
– Не-а. Я ничего не помню между приемом таблеток и тем, как проснулась здесь.
– Ты спросила, не в «Доме Намасте» ли мы.
Она фыркает:
– Наверное, я думала, что умерла и попала в ад.
– Серьезно. Почему ты вообще такое спросила?
– Черт его знает. Я приняла кучу наркоты. Я и сейчас под ними. Сейчас я под таки-и-им кайфом.
Она и звучит так, будто под кайфом. Но она гораздо более вменяема, чем я ожидала, когда входила в палату. Видимо, нужно много чего, чтобы высосать Джой из Джой.
– Это ты меня нашла? – спрашивает она.
– Да.
– Как это вообще случилось?
– Ты написала мне. Была странно милой. Назвала меня «сестричка».
– Сестричка, – мечтательно произносит она, глядя в пустоту, и я понимаю, что она видит. Она видит маленьких нас с более светлыми, более кудрявыми волосами, с непоцарапанными душами, яркими глазами и бесконечным будущим.
– Я ушла с работы, вернулась домой и пробила дыру в твоей двери, чтобы открыть твою дурацкую щеколду.
Она ахает:
– О нет.
– Ага.
– И что ты увидела?
– Ты лежала на полу с блевотиной на рубашке и выглядела мертвой. – Мои губы дрожат. – Это был худший момент в моей жизни. Это было похоже на то, что было после стрельбы в «Гламуре», – тошнотворное мерзкое чувство, что я потеряла тебя и ничто никогда не будет как прежде.
– Ты думаешь, что все еще может стать как прежде? – спрашивает она.
– Нет. – Я кладу руку на ее плечо, поверх кожанки. – Но все определенно может стать лучше, чем сейчас.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что оно должно, – говорю я.
Она кладет свою руку на мою. Я смотрю на наши ладони, на ее обломанные черные ногти и руку с капельницей. Мне кажется, что во всем мире нет никого более восхитительного, чем моя сестра сейчас, именно такая, как она есть: все еще существующая, все еще знакомая мне Джой, свирепая, с кучей недостатков, совершенная в своем несовершенстве.
– Сестричка, – говорит она, улыбается и качает головой. Затем она глубоко задумывается, и улыбка тает, лицо пустое, глаза бегают. – Спасибо, что, кажется, спасла мне жизнь.
– Кажется?
– Я должна поправиться, и тогда я буду точно знать, правда ли это. – Она смотрит на меня, и по ее щеке бежит слеза. Джой смахивает ее, как досадную помеху. – Мне было очень тяжело.
– Я знаю, – говорю я и обнимаю ее. – Я знаю.
Мы еще немного болтаем, пока Джой не устает и не ложится спать. Мы с мамой едем домой на такси, и в машине я пишу Майклу первое сообщение после того ужасного разговора во время прогулки по величественным секвойным лесам. Что мы вообще обсуждали? Какое это имело значение? Мне трудно вспомнить сейчас, я оцепенела после сегодняшнего дня. Но кое-что мне хочется ему сказать, и я это пишу: «Привет, Майкл. Я хотела поблагодарить тебя. Ты сыграл роль в спасении жизни моей сестры сегодня».
Меня не должно удивлять, что он не отвечает, – после того, как я с ним обошлась.
Глава 42
Джой выписывают из психиатрического отделения в центре Беркли в первый день весны – день, когда солнце иссушает лужи, а вишневые деревья стоят в цвету. Вчера шел дождь, и это, кажется, делает сегодняшний день ярче и искристее. Припаркованные машины приобретают особый блеск, трава сверкает, мир еще влажный и насыщенный красками. Я прихожу забрать Джой, на ней солнцезащитные очки и кожаная куртка. Она сидит на ступеньках здания психиатрической лечебницы – простого белого здания с рядами одинаковых окон.
– Разве сегодня не роскошный денек? – спрашиваю я.
– Ненавижу солнце, – говорит она.
– Ну вот ты и снова стала готкой.
– Не зря у меня началась агорафобия.
– Травма была слишком сильна?
– Ну вообще-то да. А еще я наполовину вампирша.
Мы идем по Шэттак мимо магазина тканей и клиники иглоукалывания. На другой стороне улицы стоят палатки, где бездомные устроили лагерь. Джой задерживает на них взгляд, пока мы ждем зеленого на светофоре.
– Мне нужно понять, что делать со своей жизнью, – говорит она.
– А ты уже думала об этом?
Она пробыла в лечебнице три недели, отвыкая от противотревожных препаратов и принимая новый антидепрессант, а также посещая группу борьбы со злоупотреблением психоактивными веществами. Каждый раз, навещая ее, я удивлялась тому, насколько счастливой она выглядела и как хорошо переносила лечение. Она играла с собаками-терапевтами, участвовала в вязальной терапии и каждое утро медитировала, с гордостью рассказывая окружающим, что ее отец – гуру. Она радостно присоединилась к программе «Двенадцать шагов», чтобы бросить пить и злоупотреблять препаратами. Но она пока не говорила о своем будущем, а я и не спрашивала. Мама донимала ее этим за нас двоих, даже завела Джой дневник целей, который она быстро заполнила текстами хеви-метал-песен о ядовитых женщинах-змеях и драконоборцах.
– Немного, – говорит она. – Думаю, следующей осенью я вернусь в колледж. Может быть, буду изучать психологию. Знаешь же эту историю? Кто-то сходит с ума и тут же решает, что из него выйдет отличный психолог. Это реально американская мечта.
– И правда.
– А пока я даже не знаю. Может, я попрошу Лекси сделать меня роуд-менеджером для Electric Wheelchair.
– Это ужасная идея.
– Но я хочу куда-нибудь попутешествовать, а это хотя бы будет бесплатно. И тогда тебе не придется беспокоиться о том, чтобы искать квартиру для нас двоих.
Мы должны съехать первого мая. Мама улетает в Вашингтон в конце марта, всего через две недели. Все меняется слишком быстро.
– Джой, ты не должна ощущать себя обузой. Это не так.
– Я знаю. Но это трудно объяснить. Я заперла себя так надолго, а теперь лев выбрался из зоопарка, и я жажду убраться отсюда нахрен.
Существует куча причин, почему я не хочу, чтобы она роудила (такое слово вообще есть?) с Лексом. Во-первых, он полный придурок. Во-вторых, он постоянно тусуется, и Джой снова вернется к своим вредным привычкам. В‐третьих, какой же это прогресс? Таскать усилители и продавать футболки для группы своего бывшего? Но я знаю Джой. Мне нужно быть мягче со своими предложениями, иначе она их сразу завернет.
Я не знаю, что будет со мной, и уже сама начинаю паниковать. «Ретрофит» отдал работу Антонио, и он, безусловно, ее заслужил. Но он сказал, что слышал, будто скоро откроется еще одна вакансия копирайтера, так что я не теряю надежды, что смогу попытать счастья в следующий раз.
В нашей квартире царит хаос. Куски ее исчезают, и на местах, где стояли стулья или висели картины, появляются пыльные пустоты; в маминой комнате осталась только кровать. Она собрала всю свою жизнь и отправила ее в Вашингтон в коробках. Она кучу раз предложила остаться, но мы с Джой продолжаем отказываться. Чем ближе к дате ее отъезда, тем больше панических списков и писем с различными ссылками мы от нее получаем. Мама начала присылать мне различные вакансии. Она составляет нам резюме. В ночь перед отлетом в Вашингтон, чтобы въехать в свою новую квартиру – студию в кирпичном здании, с балкона которой, очевидно, видно здание Капитолия, – она дарит нам свое обручальное кольцо и говорит, чтобы мы заложили его, если понадобится.
– Мам, мы не будем продавать твое обручальное кольцо, – говорит Джой. – Мы не в таком отчаянии.
– Продайте его, – говорит мама. – Оно все равно ничего для меня не значит.
– Это слишком странно, мам, – соглашаюсь с Джой я и отдаю шкатулку с украшениями маме обратно.
Мы сидим в креольском ресторане в нескольких кварталах от нашей квартиры – местечке с новоорлеанским флером, манекенными головами с бусами Марди Гра и кучей китчевых картин в рамках на оранжевой глянцевой стене. Мы ели тут много раз, и мне постоянно приходится отвлекать себя от чувства глубокой утраты в связи с маминым переездом. Я не заикаюсь о том, как боюсь ее отъезда и своего нырка во взрослую жизнь, потому что иначе она останется. А ведь она сейчас такая оживленная, показывает фотографии своей новой квартирки, нового офиса, округа Колумбия, покрытого снегом, памятников, музеев и всего того, что ей так интересно исследовать. Она как будто выглядит моложе, чем за всю мою жизнь, глаза горят в нервном ожидании грядущего.
– Ладно, – говорит мама. – Я пока придержу его. Но если вам будут нужны деньги, сразу звоните, и я продам его и переведу вам.
Мы едим молча. Какое чудо этот момент, как долго мы втроем не ели вне дома вместе. Я лелею это время, пытаясь запечатлеть все мелочи в памяти.
– Я горжусь тем, сколь многого ты добилась, Джой, – говорю я ей.
– Отвали с этим своим снисходительным тоном, – говорит Джой.
– Джой, – раздражается мама, – обязательно так грубить?
Я улыбаюсь.
– Как я рада, что ты вернулась, – говорю я сестре.