– Что такое МЗБО? – спрашиваю я, указывая на запись.
– «Матери за безопасность оружия», – говорит она. – Какая-то местная организация, продвигающая контроль за оружием. Первый раз вижу. Они регулярно проводят собрания. Может быть, что-то интересное.
– Ты что, правда хочешь пойти туда поболтать об оружии?
– Я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы подобное больше не повторилось.
Я восхищена мамой, честное слово, но я-то хочу двигаться дальше. Я хочу вернуться на работу на следующей неделе и не думать ни о чем, кроме красивых шмоток. Я хочу забыть об оружии раз и навсегда.
Отец не звонит. Наверное, он все еще проходит цифровой детокс, и Секвойя из Испании не смогла до него достучаться. Суббота, считаю я: от его десятидневного ретрита прошло уже семь дней. Не знаю, каких слов или действий я от него ожидаю и как он сможет хоть что-то изменить, но, когда я думаю о нем, меня как будто что-то бьет под дых. Пропасть между сейчас и через три дня кажется огромной, непреодолимой. Он нужен нам сейчас.
Странно, но в эти выходные у меня тоже почти цифровой детокс. Я уверена, что люди все еще пишут, что они «в безопасности», репостят статьи и рассказывают, как чудом избежали смерти. («Я была в “Гламуре” всего за неделю до случившегося!» Хрень собачья.) Часть меня изнывает от любопытства: кто что говорит? Но в то же время мне плевать. Я знаю, что скоро вернусь на работу и в мир, но пока я могу лежать в халате, есть хлопья, листать «Вог», смотреть «Милашек» и лепить стразы на мои туфли с ремешком. Я могу делать и все наоборот, как мама, которая полдня болтает по телефону с работником нашей страховой, а потом оставляет голосовые сообщения на автоответчики потенциальных психотерапевтов.[5]
Джой опубликовала в соцсетях пост о том, что пережила стрельбу, и теперь мою почту завалила лавина сообщений. Некоторые из них – от моих школьных друзей, некоторые – от друзей Джой, некоторые – от Лекса – любви всей ее жизни или, по крайней мере, ее жизни с четырнадцати до девятнадцати лет, – который сейчас находится в туре со своей группой Electric Wheelchair. Лох-Лекс, как я всегда его называла. Но только наедине. В своей голове. А теперь уже и не важно, лох ее бывший или нет. (Все-таки да.) Потому что болезненность всего – каждого разбитого сердца, каждого разрыва – снизилась пропорционально тяжести вчерашней стрельбы.
Перед сном я пишу сообщение Адриану о том, что у меня все хорошо, а потом копирую его Зои. Я знаю, что это плохо и грубо, но это слишком похоже на разговор ни о чем. Привет. Как дела. Как погода. Мы на днях чуть не погибли во время стрельбы. Поболтаем позже.
Я быстро отвечаю своему соседу по офису и другу-по-стажерству Антонио, который также увидел в социальных сетях новость о том, что я стала свидетельницей стрельбы.
Привет, спасибо, что написал. Да, это трудно описать… До сих пор не верю, что это произошло. Надеюсь, увидимся в понедельник!
Еще раз спасибо.
Я заставляю себя спать. Слушаю шум дождя на телефоне и вытесняю страшные мысли из головы. Удивительно, но это работает.
Хотя на следующее утро я встаю выспавшейся и осознающей всю ужасную реальность.
Я ничего не могу с собой поделать. Я просматриваю новости – снова и снова. Вот так я и провожу свое воскресное утро. В интернете появляется все больше статей – теперь не только в «Берклисайд», но и в «Кроникл» и даже в «Лос-Анджелес Таймс». Там та же самая информация, что я прочитала еще вчера, но с некоторыми новыми деталями. Оказывается, Джошуа Ли познакомился с девушкой в приложении для знакомств, а она работала в «Гламуре», хотя в день стрельбы была и не ее смена, а странички Джошуа Ли в соцсетях показывают, что он активно комментировал группы, защищающие права мужчин и Вторую поправку.[6]
Я гляжу на эти факты, будто они на иностранном языке, и не понимаю, что они значат, к чему ведут.
Я смотрю на него, он смотрит на меня в ответ – три фотографии из новостных статей таблоидов. На первой он в зеленой военной фуражке, улыбается как обычный нормальный человек, а не непонятный монстр, который чуть не убил моих маму и сестру. Моя кожа покрывается мурашками. Вторая фотография из выпускного альбома нашей школы. Он в смокинге. Я думаю, что у него мертвые глаза. Я гляжу в эти глаза и знаю, что они принадлежат убийце.
Но это, конечно, вранье, потому что я видела эти глаза на протяжении двух лет, и ни разу такая мысль даже не мелькнула.
Я стучусь в дверь Джой.
– Джошуа Ли встречался с девушкой, которая работала в магазине, – говорю я. – Вот почему он нацелился на «Гламур». Ты тут ни при чем.
Джой сидит по-турецки на кровати, положив руку на нераспечатанный учебник по астрономии, и красит ногти в темно-синий цвет.
– Кто сказал, что я тут при чем?
Мне кажется, будто она это говорила или мама, но, возможно, я ошибаюсь.
– Не знаю, – говорю я наконец.
– Ты приходишь ко мне вся такая радостная, что он выбрал целью какую-то несчастную девушку из «Гламура», – говорит Джой. – Как будто ты, черт побери, в восторге.
– Просто подумала, ты захочешь узнать, – говорю я.
– Неправильно подумала.
– Лекс никак не может до тебя дозвониться.
– Я знаю. Мы переписывались, – тихо говорит она.
Если вы хотите размягчить мою сестру – до такой степени, что она почти сломается, – упомяните Лекса.
– А еще «Лос-Анджелес Таймс» и «Кроникл» написали о том, что произошло…
Она в отчаянии закрывает глаза:
– Мы можем поговорить о чем-то другом, кроме стрельбы, или это теперь единственная тема в этом доме?
Я быстро закрываю дверь. Я оставляю ее на кровати с закрытыми глазами. На сегодня Джой с меня достаточно.
Моя сестра обладает невероятным даром заставлять меня чувствовать себя тупицей, хотя, наверное, я и сама как-то ей в этом помогаю. Но бывают и светлые моменты – когда мы смотрим фильмы ужасов в ее темной комнате и смеемся над спецэффектами, когда она покрасила мои волосы в фуксию в прошлом году, или на прошлой неделе, когда я столкнулась с ней перед колледжем Беркли, а она на глазах у всех своих друзей-панков закричала: «Это моя младшая сестренка!» – и обняла меня.
Я ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что буду продолжать гуглить. Я хочу перечитать статьи, осмыслить всю информацию. Я хочу найти профиль Джошуа Ли в соцсетях. Я знаю, что Джой не понравится, если она узнает об этом.
Глава 11
Я дружелюбная. Я улыбаюсь даже тем, кто смотрит хмуро. Я начинаю задавать множество вопросов, когда долго сижу на автобусной скамейке с незнакомцем.
«Иногда ты говоришь, как будто берешь интервью», – сказала мне однажды мама.
Ничего не могу с собой поделать. Мне любопытны люди, то, что у них внутри. Это любопытство как струна, что тянет меня вперед в этом мире. Туда устремляются мои мысли, когда я наблюдаю за картиной жизни из окон. Так много людей, так много душ, так много прожитого опыта, который по большей части непознаваем и бесконечно глубок и увлекателен.
У меня много друзей: серебряных и золотых, как поется в той песне. Друзья детства, как Зои, может, и пошли своим путем, но навсегда остались в моем ближнем кругу. Я дружу со своими бывшими – со всеми тремя. Адриан, Молли и Хасан.[7]
С Хасаном мы встречались в девятом классе: улыбающийся уголок губ, очки в проволочной оправе и деловой стиль в одежде. Мне нравилось, как он держал меня за руку, но я ненавидела его язык у меня во рту.
Я любила играть с ним в видеоигры, но ненавидела то, что он посвящал стихи моим мягким губам. Мы по-прежнему дружим. Иногда мы переписываемся, а перед его отъездом в Массачусетский технологический институт мы целый день рубились в пинбол в музее, посвященном ему в Аламеде.
Затем была Молли. Никто и никогда не заставлял меня смеяться так сильно, как Молли, – до рези в животе, до одышки. Молли – невысокая, кругленькая, с непослушными волосами – театральная зануда, преображающая комнату, только войдя в нее. Мы с ней то встречались, то расставались на протяжении всего десятого и одиннадцатого года старшей школы. Я обожала ее, но этого всегда казалось недостаточно. Я не жаждала ее так, как она, кажется, жаждала меня. Я всегда была рада провести с ней время, но, если она уезжала на неделю, я не скучала. Она окончательно, официально и по-настоящему рассталась со мной в конце одиннадцатого класса, потому что она и Кейси Блут влюбились друг в друга после поцелуя в «Двенадцатой ночи», и я сказала: «Рада за тебя», потому что я действительно была рада, а Молли уставилась на меня и сказала: «Это жестоко». Молли, буквально три года подряд получавшая награду за лучшую женскую роль в нашей школе, вулканическая, до невероятности талантливая, была не той девушкой, с которой можно легко расстаться. Все ее бывшие теперь ее заклятые враги. А я? Мы созванивались по «Фейстайм» в ее первую неделю в Лос-Анджелесе. Я отправила ей посылку в общежитие. Я не могу смириться с мыслью, что потеряю человека, с которым мы разделили столь многое, независимо от того, что пошло не так или, может, все с самого начала было не так.[8]
И еще есть Адриан Рока, самый вдумчивый, артистичный и сложный человек, которого я когда-либо встречала. Адриан со своими длинными юбками ручной работы и брюками клеш, на которых перманентным маркером написаны стихи. Адриан – флейтист, художник с безупречными чертами лица и твердым взглядом римской статуи. Мы никогда не говорили, что встречаемся, на протяжении этого года, но мы обнимались, и признавались друг другу в любви, и засыпали, общаясь по «Фейстайм» каждую ночь. Я так сильно влюбилась в Адриана, что порой мне становилось не по себе, потому что от Адриана я никогда не слышала подтверждения наших отношений. Когда я позволила себе влюбиться, то больше не чувствовала себя в безопасности. Я гадала, не это ли чувствовала Молли. Потом настало время колледжа, и всё: мне пришлось смириться с тем, что теперь Адриан живут в Сиэтле. Каким-то образом расстояние принесло мне облегчение. Я почувствовала, что могу начать все сначала. Теперь я могла любить Адриана свободно, без груза возможностей.