— Здравствуй, добрый молодец! Что ищешь, куда путь держишь?
Иван-царевич рассказал ему про свое несчастье. Старый старичок говорит ему:
— Эх, Иван-царевич, зачем ты лягушечью кожу спалил? Не ты ее надел, не тебе ее было снимать. Василиса Премудрая хитрей, мудрей своего отца уродилась. Он за то осерчал на нее и велел ей три года быть лягушкой. Ну, делать нечего, вот тебе клубок: куда он покатится, туда и ты ступай за ним смело.
Иван-царевич поблагодарил старого старичка и пошел за клубочком. Клубок катится, он за ним идет. В чистом поле попадается ему медведь. Иван-царевич нацелился, хочет убить зверя. А медведь говорит ему человеческим голосом:
— Не бей меня, Иван-царевич, когда-нибудь тебе пригожусь.
Иван-царевич пожалел медведя, не стал его стрелять, пошел дальше. Глядь — летит над ним селезень. Он нацелился, а селезень говорит ему человеческим голосом:
— Не бей меня, Иван-царевич! Я тебе пригожусь.
Он пожалел селезня и пошел дальше. Бежит косой заяц. Иван-царевич опять спохватился, хочет в него стрелять, а заяц говорит человеческим голосом:
— Не убивай меня, Иван-царевич, я тебе пригожусь.
Пожалел он зайца, пошел дальше. Подходит к синему морю и видит: на берегу, на песке, лежит щука, едва дышит и говорит ему:
— Ах, Иван-царевич, пожалей меня, брось в синее море!
Он бросил щуку в море, пошел дальше берегом. Долго ли, коротко ли, прикатился клубочек к лесу. Там стоит избушка на курьих ножках, кругом себя поворачивается.
— Избушка, избушка, стань по-старому, как мать поставила: к лесу задом, ко мне передом.
Избушка повернулась к нему передом, к лесу задом. Иван-царевич взошел в нее и видит: на печи, на девятом кирпиче, лежит баба-яга, костяная нога, зубы — на полке, а нос в потолок врос.
— Зачем, добрый молодец, ко мне пожаловал? — говорит ему баба-яга. — Дело пытаешь или от дела лытаешь[10]?
Иван-царевич ей отвечает:
— Ах ты, старая хрычовка, ты бы меня прежде напоила, накормила, в бане выпарила, тогда бы и спрашивала.
Баба-яга его в бане выпарила, напоила, накормила, в постель уложила, и Иван-царевич рассказал ей, что ищет свою жену, Василису Премудрую.
— Знаю, знаю, — говорит ему баба-яга, — твоя жена теперь у Кощея Бессмертного. Трудно ее будет достать, нелегко с Кощеем сладить: его смерть на конце иглы, та игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, тот заяц сидит в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу, и тот дуб Кощей Бессмертный как свой глаз бережет.
Иван-царевич у бабы-яги переночевал, и наутро она ему указала, где растет высокий дуб. Долго ли, коротко ли, дошел туда Иван-царевич, видит: стоит, шумит высокий дуб, на нем каменный сундук, а достать его трудно.
Вдруг, откуда ни взялся, прибежал медведь и выворотил дуб с корнем. Сундук упал и разбился. Из сундука выскочил заяц — и наутек во всю прыть. А за ним другой заяц гонится, нагнал и в клочки разорвал. А из зайца вылетела утка, поднялась высоко, под самое небо. Глядь — на нее селезень кинулся, как ударит ее — утка яйцо выронила, упало яйцо в синее море…
Тут Иван-царевич залился горькими слезами: где же в море яйцо найти?! Вдруг подплывает к берегу щука и держит яйцо в зубах. Иван-царевич разбил яйцо, достал иголку и давай у нее конец ломать. Он ломает, а Кощей Бессмертный бьется, мечется. Сколько ни бился, ни метался Кощей — сломал Иван-царевич у иглы конец, пришлось Кощею помереть.
Иван-царевич пошел в Кощеевы палаты белокаменные. Выбежала к нему Василиса Премудрая, поцеловала его в сахарные уста. Иван-царевич с Василисой Премудрой воротились домой и жили долго и счастливо до глубокой старости.
ЛЕГЕНДЫ И СКАЗКИ НАРОДОВ СССР
Из сказаний об Олексе Довбуше
Когда Олексе пошел девятый год, он служил уже у одного хозяина в батраках, и хозяин его сильно бил.
Раз покинул он пастуший шалаш на полонине[11], развел огонь в очаге, сидит себе и плачет. Да так горько-горько плачет, что и слушать прямо нет сил.
И вот подходит к нему какой-то седой старичок и говорит:
— Ты чего, хлопчик, плачешь?
Отвечает Олекса:
— Хозяин меня бьет.
Говорит ему старик:
— Стань мне на носки постолов[12].
Потом седой старичок дохнул на него трижды и молвит:
— Ступай, сын, да вырви теперь из земли вон ту ель.
А Олекса пошел да и вырвал. Дохнул на него старик еще трижды и говорит:
— Пойди взвали на плечи эту ель да и неси.
Олекса и понес…
Говорит ему седой старичок:
— Когда твой хозяин придет к тебе, ты с ним поборись.
Вот подходит к Олексе хозяин и говорит:
— Ты чего, дурень, тут сидишь, ничего не делаешь?
Отвечает ему Олекса:
— А тебе что? Ты думаешь, я боюсь тебя? А ну, выходи со мной биться.
Разъярился хозяин и говорит:
— Да дурак ты, куда тебе со мною тягаться?
Смеется Олекса и говорит:
— Ты меня под мышки хватай, а я тебя одним пальцем-мизинцем под плечи возьму.
Рассвирепел хозяин, и как начали они бороться, ударил его Олекса трижды оземь, и пришлось хозяину о пощаде просить.
На пятнадцатом году собрал Олекса молодцев и пошел бить панов-помещиков, которые крестьянам зло делали. И когда был он еще хлопцем, забрали его было в солдаты. И тогда стреляло в него все войско, но пули от него отскакивали, словно от чугунной плиты. Стреляли ему и в рот, а он выплюнет пулю, словно вишневую косточку, и хоть бы что.
Потом не захотел он служить ни начальникам, ни царю и скрылся в горах-полонинах.
Давно, когда был я еще маленьким хлопцем, была, сказывают, панщина. Крестьяне обязаны были задаром работать на панов от ранней зари и до самой ночи, а кто на работу немного опаздывал и к раннему утру не являлся, тому давали десять ударов палкой и приказывали взлазить на высокую, метров в восемь, горку, на самую вершину, и там кукарекать.
Вот прокричит этак крестьянин до полудня, а потом слезет, и дадут ему еще десять ударов палкой, а потом опять полезай да кукарекай до самого вечера. А на ночь еще десять ударов палкой отсчитают.
Вот терпели-терпели крестьяне такое от пана издевательство, а потом собрались да и пошли искать Довбуша: может, он им что присоветует да в беде поможет. Искали его по лесам и дебрям так, может, с месяц, а как нашли, то поклонились и попросили:
— Ой, друже Олекса, заступись ты за нас, уж такой у нас злой-презлой пан.
Побеседовал с ними Довбуш по душам да и говорит:
— Ступайте домой и не бойтесь; я к вам приду.
Собрал он вскоре своих молодцев и идет к тому пану.
А у пана дом каменный, столбы, двери железные — не боится он опришков. Стоит себе пан наверху у окна да из ружья в них нацеливается. Тут вышел Довбуш, стал напротив него, протянул вот так руку вверх и говорит:
— Стреляй, может, и попадешь в меня.
Пан прицелился, выстрелил — вдруг осечка, нет огня.
А надо сказать, что у этого пана собирались строить конюшню и лежали на дворе дубовые тесаные бревна, цепи, петли, скобы и всякая всячина.
Вот взяли опришки самый большой дуб. взвалили его на телегу, привязали цепями и оставили конец в два метра. Подтащили поближе к усадьбе, разогнались и как бабахнут дубом тем в двери — разбились двери, развалились, вот так и вошли опришки в дом. Явились к пану в светлицу, а Довбуш и говорит:
— Ну что, пан, будешь людей бить да заставлять их кукарекать?
Пан вмиг на колени:
— Ой, смилуйся, пан Олекса, надо мной, дам я тебе что хочешь, только меня не губи.
Постращал Довбуш пана, а потом говорит:
— Давай бочонок червонцев.
Вынесли ему из подвала. Ссыпали их опришки в бурдюки и потом двинулись дальше.
А Довбуш и говорит пану:
— Смотри, если будешь мучить людей — хоть в Туретчину убегай, а уж тогда по-иному с тобой поговорим.
И присмирел с той поры помещик.
Три брата
Было этим весенним утром темней да зябче, чем зимней ночью. А троим казакам, троим братьям родным — светлым-светло, теплым-тепло. Бежали они тем утром из вражеского плена, тяжкой неволи. Младшему брату не тепло — жарко: старший со средним на конях скачут, а он за ними пеший бежит.
На твердых камнях ноги бьются, на скользких корнях спотыкаются. Буйный ветер пешего казака подгоняет, не дает отставать от братьев.
За камнями, за корягами пошли пески невылазные. Солнце тучи разогнало; слепит глаза песок белым блеском. Коням и то трудно, а пешему невмоготу: ноги сбиты, исколоты, что ни шаг — остаются кровавые следы.
Старший брат страшится, как бы их, беглецов, погоня не настигла. Хлещет коней нагайкой.
Видит младший: вот-вот отстанет от братьев. Их за стремена хватает, говорит, просит:
— Братья родненькие! Соколы ясные! Станьте, коней придержите, подвезите меня хоть немного, ну хоть версту подвезите!
Молчит старший брат. Шибче коня нагайкой нахлестывает.
Стал пеший казак отставать. Кричит старшему вдогонку:
— Не хотите меня подвезти, так лучше убейте и схороните. Не оставьте тела казацкого хищным птицам, зверью на поживу…
Средний брат младшего слышит, говорит старшему:
— Надо меньшого подвезти. И впрямь лучше голову ему разом скосить, чем на долгую муку покинуть. Так разве сердце позволит, рука поднимется?
Молчит старший, а младший уже далеко позади остался. Средний братнего коня придержать хочет. Подскакал, за уздечку тянет.
Старший среднего нагайкой огрел.
— Отстань, — говорит, — хочешь, чтобы нас погоня нагнала, в худшую неволю вернула, а то всех троих в клочья изрубила?