– Я хочу успеть до войны, – серьезно ответила кузина. – Чтобы поехать с Денни… и Рэйчел, само собой, – добавила она, с улыбкой беря будущую невестку за руку.
Рэйчел улыбнулась в ответ, но как-то вымученно.
– Как странно… – сказала она обоим, но глядя на одного лишь Уильяма: ласково и в то же время с тревогой. – Совсем скоро мы опять станем врагами.
– Поверьте, мисс Хантер, – тихо отозвался он. – Я никогда не считал вас своим врагом. Только другом.
Он чуть заметно усмехнулся, но глаза его оставались по-прежнему серьезными.
– Вы понимаете, о чем я.
Рэйчел переводила взгляд с него на Дотти, и Уильям запоздало сообразил, что его кузина собралась замуж за бунтовщика – а значит, и сама будет считаться мятежницей. Скоро война разведет их по разные стороны фронта. Пусть даже сам Уильям не поднимет на них оружия – это их не спасет. Ни Дотти, ни Денни… Ни Рэйчел. Все трое будут виновны в измене. Их могут убить, схватить, посадить в тюрьму…
Что, если однажды он увидит Денни на виселице?!
Или Дотти?
– Да, понимаю, – чуть слышно отозвался он. Однако все равно взял Рэйчел за руку, а она не стала отстраняться. Втроем, в тишине, они принялись ждать решения своей судьбы.
Глава 89. Бумагомаратель
Я возвращалась в типографию на заплетающихся ногах, смертельно усталая и пьяная. В основном от эйфории, хотя и алкоголь был виновен в моем состоянии – лорд Джон после операции предложил откупорить бутыль лучшего бренди, и я не нашла в себе сил отказаться.
Это была одна из самых кошмарных операций, что мне довелось делать в восемнадцатом веке. Прежде я оперировала брюшную полость лишь дважды. Успешно удалила аппендицит Эйдану Маккалуму, спящему под воздействием эфира. И потерпела фиаско с кесаревым сечением садовым ножом. О погибшей Мальве Кристи я вспоминала с тоской и, как ни странно, с неожиданным спокойствием. Наверное, виной тому жизнь, которую я все-таки подержала в руках, – скоротечная, почти сразу угасшая, но такая яркая и настоящая…
Два часа назад, когда я держала в руках жизнь Генри Грея, меня снова охватило то самое чувство. Я вложила все силы в поддержание пламени жизни – и на сей раз оно не угасло, а свечой затеплилось в моих ладонях.
Пуля застряла в кишечнике, но не закапсулировалась, а перемещалась с места на место, раздражая и без того воспаленные ткани. Посоветовавшись с Дензилом Хантером (который настолько увлекся впервые открывшимся перед ним зрелищем – живыми внутренностями мирно спящего человека, – что едва ли мог сосредоточиться на работе), я сочла, что пораженная область слишком велика. Просто иссечь ее нельзя: просвет тонкой кишки станет чересчур узким, а будущие рубцы могут и вовсе его перекрыть.
Вместо этого мы прибегли к резекции. Я невольно хихикнула от странной смеси ужаса и восторга, вспоминая, с каким лицом лорд Джон взирал на груду кишок у нас под ногами. Я бросала их на пол не нарочно – просто нам с Дензилом нужно было оставить руки свободными, чтобы остановить кровотечение.
Юноша, конечно, еще не спасен. Я не знала, поможет ли мой пенициллин или пациент подхватит какую-нибудь инфекцию. Но он очнулся, и его жизненные показатели были на удивление хороши. Возможно, тому поспособствовала миссис Вудкок, которая держала Генри за руку и гладила по лицу, настойчиво уговаривая проснуться – и невольно выдавая свои чувства.
Интересно, что их ждет? Удивившись знакомому имени, я мимоходом спросила ее о муже – и, естественно, убедилась, что это тот самый человек с ампутированной ногой, за которым я ухаживала при отступлении из Тикондероги. Скорее всего, он умер. Если так, может ли у Мерси Вудкок и Генри Грея быть общее будущее? Она ведь свободная женщина, не рабыня… Брак, в общем-то, возможен, причем сейчас на подобные отношения – белого мужчины с темнокожей женщиной или мулаткой – смотрят проще, чем в двадцатом веке. В Вест-Индии такие свадьбы практически в порядке вещей и уже никого не удивляют… Хотя мы в Филадельфии, а не в Вест-Индии, и, если вспомнить, что именно Дотти рассказывала о своем отце…
Впрочем, я слишком устала, чтобы думать… Да и какое мне дело. Денни Хантер вызвался посидеть с Генри до утра. Так что, бредя домой на заплетающихся ногах, я выбросила эту парочку из головы. С самого завтрака я ничего не ела, а день уже клонился к закату. Бренди сквозь стенки пустого желудка попал прямиком в кровь, и потому я негромко напевала какую-то песенку. Вечерело, воздух дрожал туманной дымкой, круглые булыжники под ногами казались ненастоящими, а листья деревьев свисали тяжелыми изумрудами, заполняя легкие ароматом свежей зелени.
Надо бы идти быстрее: комендантский час как-никак. Хотя кто арестует старушку вроде меня? Патрульные солдаты скорее привяжутся к молодой девчонке или подозрительному парню. А меня разве что отчитают и велят идти домой – что я, собственно, и делаю.
Я вдруг поняла, что вполне могу заняться так называемой «работой мистера Смита», как завуалированно обозначила ее Марсали, – то есть распространять письма Сынов свободы. Пусть скандальные листовки летят, словно листья, подхваченные весенним штормом, по городам и деревням, где их переписывают от руки или перепечатывают на станке, если таковой удается раздобыть…
Сыны свободы наладили обширную сеть распространения, но курьеров частенько перехватывали. Их письма не раз носил Жермен, и я ужасно за него переживала. Проворный мальчишка привлекает меньше внимания, чем юноша или торговец, но британцы ведь не глупы и в любой момент могут его схватить и обыскать… А вот меня…
Обдумывая свою будущую карьеру шпионки, я вошла в дом, где от тяжелых мыслей меня тут же отвлекли запахи вкусной еды, детские крики… и два письма от Джейми.
«20 марта 1778 года от Рождества Христова.
Из Лаллиброха.
Возлюбленная моя Клэр,
Йен мертв. С той поры минуло уже десять дней, и я наконец нашел в себе силы написать. Однако эти слова, скупо изложенные на бумаге, вновь вызывают у меня приступ горя. Слезы опять бегут по лицу, и я то и дело откладываю перо, чтобы их утереть. Смерть моего зятя была не из легких, и надо бы радоваться, что отныне он свободен от боли и обитает на Небесах. Однако мне тоскливо и одиноко, как никогда в жизни. Утешает лишь одно – возможность довериться тебе, возлюбленная моя жена.
Завещание Йена огласили, и мистер Гован проследит, чтобы его волю исполнили надлежащим образом. Имение отошло, как и ожидалось, юному Джейми. Что до прочего имущества, то небольшие земельные участки достанутся младшим детям. Супругу он предоставил моим заботам (правда, перед смертью уточнил, готов ли я к сему испытанию. Я ответил, что, мол, нечего спрашивать обо всяких глупостях. Этот оболтус рассмеялся и сказал, что счел нужным все-таки предупредить заранее – чтобы я копил силы. Боже, как мне его не хватает…)
Остались кое-какие пустяковые финансовые обязательства, но все долги я, как мы и договорились, прощу.
За Дженни я волнуюсь. Она всем сердцем тоскует по Йену, но не плачет, а только сидит неподвижно и глядит в пустоту, будто бы что-то видит перед собой. Такое спокойствие пугает – словно душа ее отлетела вместе с супругом на Небеса, оставив нам лишь пустую оболочку. Хотя сейчас, когда я пишу, в голову пришло сравнение скорее с моллюском, которого Лоуренс Стерн показывал нам в Вест-Индии. Помнишь: такая большая раковина из множества камер, только все пусты, кроме срединной, где свернулось клубком, укрываясь от невзгод этого мира, крохотное создание.
И, раз уж я говорю о Дженни – она просила передать извинения за свои необдуманные слова. Я сказал, что мы с тобой уже все обсудили и ты не держишь зла, прекрасно понимая, в каком она была отчаянии.
В день смерти Йена она говорила со мной на удивление рассудительно и сказала, что, скорее всего, покинет Лаллиброх, потому что здесь ее ничто более не держит. Я был ошеломлен ее словами, но отговорить сестру не пытался, решив, что подобные мысли вызваны горем и бессонницей.
С тех пор, однако, она не раз говорила об этом, причем со столь твердой решимостью, что стало понятно: она не отступится. Я собираюсь ненадолго во Францию, уладить некоторые дела, о которых не буду здесь распространяться, а затем, убедившись, что Майкл и Джоан устроились со всеми удобствами (они вдвоем уехали на следующий день после смерти Йена), отправлюсь в Америку. Дженни я сказал, чтобы она хорошенько обдумала свои намерения, пока меня не будет (хотя она утверждает, что все давно решила), и, если она не передумает, я возьму ее с собой в Колонии. Не волнуйся, жить она будет не с нами. (Представляю твое лицо, когда ты добралась до этих строк. Даже на расстоянии вижу, как ты ужаснулась.)
Она поселится с Фергусом и Марсали, где ничто не будет напоминать ей об утрате и где она сможет поддержать Йена-младшего, если ему вдруг понадобится ее помощь (или, по крайней мере, она будет знать, что с ним все хорошо).
(Я, кстати, только сейчас понял, что супруга Джейми-младшего отныне станет леди Лаллиброх, а двум хозяйкам в одном доме не ужиться. Дженни достаточно прозорлива, чтобы понять всю сложность грядущего положения, и достаточно умна, чтобы не доставлять сыну и невестке хлопот.)
Как бы то ни было, я отплываю в Америку уже в конце месяца. Сердце мое греет надежда поскорее с тобой увидеться и более никогда не покидать.
«Париж, 1 апреля.
Возлюбленная жена моя!
Я только что вернулся в свое парижское жилище. Час столь поздний, что дверь была заперта, и я едва дозвался хозяйки. Та, конечно же, принялась брюзжать из-за того, что ее подняли с постели. Я, впрочем, тоже мало обрадовался, потому что в комнате не оказалось огня, ужина тоже, а на кровати нашелся лишь тощий скрипучий матрас и ветхое заплесневелое одеяло, каким побрезговал бы даже нищий.