Я не раз видела больных чахоткой в Лондоне тридцатых-сороковых годов двадцатого века, и гораздо больше – здесь, в прошлом. Но я ни разу не видела, как она обтачивает живую плоть с костей тех, кого я люблю, и мое сердце облилось кровью.
Йен всегда был худым, даже во времена достатка. Жилистым и сухопарым – кожа да кости, как и у Йена-младшего. Теперь же…
– Если я кашляну, я не сломаюсь, – заверил Йен Джейми и, шагнув вперед, положил руку ему на шею.
Джейми осторожно накрыл его руку своей; пожатие усилилось, когда он понял, что Йен крепче, чем выглядит. Джейми закрыл глаза, чтобы сдержать слезы. Его хватка окрепла, он словно невольно пытался удержать Йена от падения в бездну, что разверзлась у его ног.
«Можно было бы перечесть все кости мои»[52], – вспомнилась вдруг строка из Библии. И правда, можно – ребра проступали сквозь ткань рубахи, я видела даже, где они крепятся к позвоночнику.
– Давно он болеет? – спросила я Дженни, глаза которой блестели от слез. Она моргнула и сглотнула.
– Несколько лет, – уверенным голосом ответила она. – Он вернулся из эдинбургской тюрьмы Толбут с кашлем, и тот так и не прошел. Но в прошлом году Йену стало хуже.
Я кивнула. Значит, хроническая форма. Острая – ее еще называют скоротечной чахоткой – убила бы его за несколько месяцев.
– Сколько ему осталось? – спросила она так тихо, что я едва расслышала.
– Не знаю, но… недолго, – так же тихо ответила я.
Дженни кивнула – она уже давно знала.
– Хорошо, что вы приехали, – сказала она ровным тоном, констатируя факт.
Йен-младший не сводил глаз с отца. Он выглядел потрясенным, но держал себя в руках.
– Пап, – сказал он хрипло – словно каркнул. Прокашлявшись, он шагнул вперед и повторил: – Папа.
Йен-старший посмотрел на сына, и лицо его осветилось радостью, которая стерла следы болезни и страданий.
– Ох, Йен! Мой мальчик! – сказал он, беря его за руки.
Мы были на нагорье, в гостях у Дженни с Йеном, а значит, здесь высказывалось напрямую все то, о чем в ином месте умалчивали из смущения или такта.
– Я могу умереть завтра или в течение года, – откровенно сказал Йен, когда мы пили чай и ели бутерброды с джемом, подкрепляясь в ожидании ужина. – Думаю, месяца через три. От пяти до двух, если кто захочет побиться об заклад. Хотя не представляю, как смогу забрать выигрыш. – Он усмехнулся, и на миг из-под маски смерти выглянул прежний Йен.
Взрослые издали что-то вроде смешка – в гостиную набилось довольно много народу: узнав, для кого предназначаются хлеб и джем, жители дома выбрались из своих комнат и укромных мест, чтобы поздороваться с блудным сыном. Их бурные приветствия чуть не сбили с ног Йена-младшего, что вкупе со зрелищем, которое представлял собой его отец, изумило его до немоты, и бесчисленные расспросы он встречал вымученной улыбкой.
Спасла его Дженни – взяла за руку и подтолкнула к Йену-старшему, а сама принялась решительным словом и гневным взглядом пресекать зарождающийся бунт и наводить порядок.
Джейми-младший – старший сын Йена и Дженни, названный в честь Джейми, – теперь жил в Лаллиброхе с женой и детьми. Как и его сестра Мэгги, у которой было двое детей, а муж служил в солдатах. Джейми-младший сейчас отсутствовал, но обе женщины сидели рядом со мной. Дети столпились вокруг Йена-младшего, глазея на него и задавая так много вопросов, что все сливалось в сплошной гвалт. Дети толкались и пихались, споря, чья очередь спрашивать и на чей вопрос нужно ответить первым.
На слова Йена-старшего дети не обратили внимания. Они уже знали, что дед умирает, и это их ничуть не занимало, особенно по сравнению с восхитительным новым дядей. Маленькая девчушка с короткими косичками взобралась Йену на колени и принялась водить пальчиком по татуировкам на его лице, то и дело невольно попадая в рот, когда он улыбался и отвечал пытливым племянницам и племянникам.
– Тебе надо было написать нам, – с легким упреком в голосе сказал Джейми сестре.
– Я писала, – напряженно возразила она. – Год назад, когда он начал худеть и мы поняли, что это не обычный кашель. Я просила, чтобы Йен-младший приехал, если возможно.
– А! Мы, должно быть, уехали из Риджа прежде, чем письмо пришло, – расстроенно сказал Джейми. – А ты получила мое – я писал тебе в апреле, что мы приедем? Я отправил письмо из Нью-Берна.
– Если и так, я его не получила. Неудивительно, из-за блокады мы получаем из Америки едва ли половину того, к чему привыкли. Но если вы уехали из Риджа в прошлом марте, то долго же вы путешествовали.
– Немного дольше, чем я рассчитывал, – иронично согласился Джейми. – По пути кое-что случилось.
– Вижу. – Не колеблясь, она взяла его правую руку и с интересом принялась разглядывать шрам и близко сошедшиеся пальцы. Она посмотрела на меня, подняв бровь, и я кивнула.
– Он… он был ранен у Саратоги. Пришлось отрезать палец, – сказала я, ощущая странную потребность оправдаться.
– Отлично сработано. Сильно болит, Джейми? – спросила она, осторожно сгибая его пальцы.
– Только в холодную погоду, а так не беспокоит вообще.
– Виски! – выпрямившись, вдруг воскликнула Дженни. – Вы ведь промерзли насквозь, а я даже не подумала… Робби! Беги и достань особую бутылку с полки над котелками.
Долговязый мальчишка, который мялся с краю окружавшей Йена толпы, неохотно посмотрел на Дженни, но, уловив в ее глазах предостережение, тут же побежал выполнять приказ.
В комнате было жарко, почти как в тропиках: горел огонь в камине, люди говорили, смеялись и нагревали воздух теплом своих тел. Но каждый раз, когда я смотрела на Йена-старшего, сердце мое леденело.
Он сидел в кресле и улыбался, но усилие, которого ему это стоило, костлявые плечи и ввалившиеся глаза выдавали полное истощение.
Я поймала задумчивый, сомневающийся взгляд Дженни, но она тут же отвела глаза в сторону. Нужно поговорить с ней.
Они впервые спали в тепле, лежали, обессиленные, прижавшись друг к другу, и вокруг был Лаллиброх. Проснувшись, Джейми услышал ветер, который поднялся ночью и теперь жалобно выл под стрехами крыши.
В темноте Джейми сел на кровати, обнял руками колени и прислушался. Будет буря – он чуял снег в песне ветра.
Рядом спала, свернувшись, Клэр. Темное пятно ее волос выделялось на белизне подушки. Он прислушался к ее дыханию, благодаря за него Бога и вместе с тем ощущая вину за то, что Клэр дышала легко и тихо. Он весь вечер слушал кашель Йена, его затрудненное дыхание отпечаталось в памяти и стояло в ушах, когда он пошел спать. Вчера он отложил в сторону мысли о болезни Йена, но по пробуждении они снова вернулись к нему, тяжелые, словно камень на его сердце.
Клэр шевельнулась, почти перевернувшись на спину, и на него нахлынуло желание. Он колебался, не желая будить ее, болея душой за Йена и ощущая вину за то, что Йен утратил, а он по-прежнему имеет.
– Наверное, я чувствую себя так же, как ты, когда прошла через камни, – шепнул он тихонько, чтобы не будить Клэр. – Мир вроде бы на месте, но он не тот, что раньше.
Он был уверен, что она не проснется, но ее рука поднялась из простыней и зашарила в воздухе. Джейми взял ее, и Клэр вздохнула во сне, протяжно и тяжело, и потянула его к себе. Обняла и прижала к своей теплой, мягкой груди.
– Ты – мой мир, – шепнула она. Ее дыхание участилось, и ему стало легко и спокойно.
Глава 77. Memorarae[53]
Завтракали они на кухне, вдвоем – Йен-старший и Йен-младший. Отец проснулся от приступа кашля задолго до рассвета, а потом заснул так крепко, что мать не стала его будить, а сам Йен весь вечер охотился в холмах с братом и племянниками. На обратном пути они остановились передохнуть в доме у Китти, и Джейми-младший заявил, что нужно немного поесть и поспать, но Йеном овладело странное беспокойство, его почему-то тянуло вернуться домой.
Быть может, именно для того, чтобы увидеть, как отец трясет солонкой над кашей, – Йен наблюдал это все те пятнадцать лет, пока жил с семьей до отъезда в Америку. И с тех пор ни разу не вспоминал, но, когда снова увидал, ощутил себя так, будто никуда не уезжал, будто каждое утро сидел за тем же столом и смотрел, как отец ест кашу.
Им овладело странное желание запомнить этот миг, охватить взглядом и ощутить все до мельчайших подробностей – сглаженное дерево под локтями, пестревший пятнами разделочный стол из гранита, луч солнца на потрепанных шторах и на уголке рта отца, когда он жует колбасу.
Отец внезапно посмотрел на него, словно ощутив его взгляд, и сказал:
– Прогуляемся до болот? Хочу посмотреть, появились ли у оленей оленята.
Отец оказался на удивление вынослив. Они прошли несколько миль, говоря ни о чем – и вместе с тем обо всем. Йен знал, что они могут снова сблизиться и поговорить о нужном, – но боялся этого.
Наконец они остановились у дальней оконечности болота; отсюда виднелись сглаженные складки гор и маленькие озера, блестевшие, словно рыбки, под бледным полуденным солнцем. Помолившись, они напились из ручья какого-то святого – у запруды стоял каменный крест, – а затем сели рядом.
– В похожем месте я умер в первый раз, – вдруг сказал отец, проведя мокрой рукой по вспотевшему лицу. Он выглядел румяным и здоровым, пусть и худым. Йен-младший волновался, зная, что, несмотря на обманчивый внешний вид, отец умирает.
– Да? И когда это было?
– Во Франции, когда я лишился ноги. – Йен-старший равнодушно посмотрел на деревяшку, заменявшую ему ногу. – Вот я еще стою и стреляю из мушкета, а вот уже вдруг лежу на спине. Я даже не понял, что меня ранили. Хотя трудно не заметить, что в тебя попало шестифутовое металлическое ядро, а?
Отец усмехнулся, и Йен скрепя сердце улыбнулся ему в ответ.
– Трудно. Но ты же наверняка понял – что-то случилось.