Грязные, неровные, оставленные сапогами, прошедшими через старое кладбище, следы вели внутрь. Василиса шагнула ближе, и ветер ударил в лицо, принеся запах — не земли, не травы, а иной, едкий, с ноткой серы, как от спички, только что потухшей. Она знала этот запах. Знала, что он значит. Лена была здесь, и перстень был с ней.
Внутри часовни было темно, сыро, а запах плесени и гнили, оседал в горле, словно пыль. Стены, покрытые трещинами, блестели от влаги, и капли стекали вниз, падая на пол с тихим шлепком. Алтарь, старый и сломанный, стоял в центре, заваленный обломками, а над ним висел кривой, перекошенный крест с облупившейся краской. Лена стояла у алтаря, спиной к двери, и её фигура, высокая, стройная, казалась тенью, вырезанной из мрака. Белая рубашка, испачканная кровью, липла к телу, а чёрные джинсы блестели в слабом свете, пробивавшемся через щели в стенах.
Она подняла руку, и перстень на её пальце ярко вспыхнул красным, как кровь, пролитая на снег светом. Этот свет пульсировал, отражался от стен, от пола, от креста, и каждый толчок был громче, сильнее, словно сердце, бьющееся в пустоте. Василиса замерла, ощущая, как холод сжимает грудь, как голоса в голове оживают, шепчутся, низко, хрипло:
— Она близко… она откроет нас… ты не остановишь её…
Лена медленно обернулась и её голубые глаза - глубокие и ледяные - впились в Василису. Девушка холодно улыбнулась и шагнула к алтарю, сжимая перстень в кулаке. Свет его стал ярче, почти ослепляющим, воздух задрожал, загустел, как перед грозой. Голоса глухо, с треском, как ломающиеся сучья засмеялись:
— Ты пришла… ты видишь… ты умрёшь…
Василиса сжала посох сильнее, до боли в пальцах, и её дыхание вырвалось хрипом, паром растворяясь в темноте. Она знала, что это место — не просто часовня. Это дверь. И Лена была ключом, готовым её открыть.
Глава 8: Врата Междумирья
Деревенский день уже угасал, растворяясь в серой пелене, словно пепел, осевший на землю после пожара. Небо висело низко, тяжёлое, с тучами, что давили на лес, на деревню, на часовню, притаившуюся среди деревьев. Туман клубился густыми волнами, стелился по земле, цеплялся за траву, за кривые ветви, и в нём Клинцовка казалась тенью, исчезающей в собственной пустоте. Тишина лежала над лесом, мёртвая, вязкая, и только скрип двери часовни, высокий, тонкий, как визг лезвия по стеклу, резал её, оставляя следы в ушах.
Василиса стояла у входа, сжимая посох в руках, и её сухие с жёлтыми ногтями пальцы впились в дерево, оставляя вмятины. Дыхание было хриплым, а каждый вдох тяжёлым, горьким, с привкусом земли и крови. Мешок висел на её плече, давил на спину, а его содержимое: травы, кости, книга, тянуло вниз, к земле, что шевелилась под ногами, словно живая. Старуха смотрела внутрь часовни, в густую и липкую, как смола, темноту и сердце её сжималось, холодное, как лёд, тающий в груди.
Лена стояла у алтаря, спиной к двери, и её фигура казалась вырезанной из мрака. Даже в этой тьме было заметно, как неземной свет перстня дрожит в её руке. Камень — кроваво-красный, тёплый, как живая плоть, — пульсировал, и каждый толчок отражался от стен, от пола и кривого креста, висящего над алтарём.
Василиса шагнула ближе, пол под её ногами скрипнул, громко и протяжно, словно стон раненого животного. Лена обернулась, медленно, и её ледяные глаза впились в старуху. Губы тронула тонкая улыбка. Рука с перстнем поднялась вверх. Свет его вспыхнул — ярко, ослепляюще - красным, как кровь, — и воздух задрожал, стал гуще, как перед грозой. Голоса в голове Василисы ожили, они низко, хрипло, с эхом, доносящимся из глубины шептали:
— Она близко… она откроет нас… ты не остановишь её…
Лена шагнула ещё ближе к алтарю, медленно, уверенно, и её шаги отдавались в пустоте часовни, как удары молота по камню. Она подняла обе руки, сжала перстень в кулаке, и свет его начал пульсировал быстрее, быстрее, быстрее, словно сердце, бьющееся в агонии. Каменные стены задрожали, трещины на них расширились, и капли воды, стекавшие вниз, зашипели, испаряясь в воздухе. Алтарь, старый, сломанный, заваленный обломками, затрещал и пыль поднялась с пола, закружилась в красном свете, как дым от костра.
— Откройся, — прошептала Лена, и голос её был хриплым, надломленным, как стекло, треснувшее под ударом. Она сжала перстень сильнее, до боли, так что кожа на её пальце треснула и тёмная, густая кровь капнула на алтарь, впитавшись в камень. Свет вспыхнул ярче, ослепил, и воздух разорвался — резко, с треском, словно ткань, разодранная когтями. Над алтарём открылся овальный, мерцающий портал, с краями, дрожащими, как раскалённый металл. За ним была пустота — не лес, не небо, а бесконечная тьма с огоньками, далёкими и холодными, как звёзды в космосе, где нет жизни.
Василиса попятилась, споткнулась и её посох ударился о пол, гулко, как колокол в пустой церкви. Она знала этот свет, знала этот запах — серы, крови, гнили, — знала, что это не просто дверь. Это Междумирье, место, где голоса шепчутся, где тени ждут, где разум тонет, как камень в болоте. Голоса в её голове снова, в очередной раз глухо, с треском, словно ломающиеся сучья засмеялись:
— Ты видишь… ты знаешь… ты умрёшь…
Лена шагнула ближе к порталу, мрак которого отразился в её глазах, сделал их красными, как кровь, что текла по её руке. Рядом с ней появилась её призрачная, прозрачная, сотканная из мглы и света сестра. Её лицо — такое же, как у Лены, с острыми скулами и глубокими глазами — было мягким, тоскливым, как у ребёнка, потерявшего свой дом. Она протянула руку, коснулась плеча Лены, неощутимо, холодно, и голос её, тихий, как ветер в поле, прорезал гул портала:
— Мы вернёмся вместе… или не вернёмся вовсе.
Лена посмотрела на неё, и губы её дрогнули, не от страха и не от боли, а от чего-то другого, глубокого, как рана, что не заживает. Она медленно кивнула и голоса в её голове — те же, что шептались Василисе, — перестали шептать. Они громко, хрипло, с эхом, от которого стены часовни задрожали начали кричать, и от этого крика заложило уши, а разум пошатнулся:
— Открой нас! Отдай нас! Ты наша!
Крики бились в её голове, как волны о скалы, и каждый удар оставлял трещину, тонкую, но глубокую, как разлом в земле. Лена сжала перстень сильнее, кровь текла по её руке, капала на пол, шипела и быстро испарялась в этом огненно - красном свете. Она шагнула к порталу, сестра последовала за ней, её призрачные ноги оставляли слабый след в пыли. Они вошли в него вместе, медленно, уверенно, и тьма портала сомкнулась вокруг них, поглотила их, как вода, утягивающая на дно.
Василиса упала на колени, цепляясь за свой посох, а её дыхание вырвалось хрипом, тяжёлым и судорожным. Она видела их уход: видела свет, крики, тьму, и знала, что всё только начинается, что самое страшное ещё впереди. Голоса кричали теперь в её голове, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:
— Она ушла… она наша… ты следующая…
Портал дрогнул, края его заколебались, но не закрылись — остались открытыми, мерцающими, пульсирующими, как рана, что не затягивается. Свет перстня угас, растворился во тьме, но голоса остались, они продолжали кричать, они смеялись, тянули свои лапы к ней, Василисе, к часовне, к её Клинцовке. Василиса до боли в пальцах сжала посох. Она знала, что Лена открыла дверь. Знала, что Междумирье теперь ближе, чем когда-либо. И знала, что ей придётся войти туда, если она хочет это остановить навсегда.
Часовня затихла, но тишина эта была ненастоящей. Она была живой, дышащей, словно старые обшарпанные временем стены шевелились и ждали, ждали, ждали. Василиса с трудом поднялась на ватных ногах и её взгляд застыл на портале — на тьме, что смотрела обратно, на огоньках, горящих в ней, как глаза, ждущие добычу.
Глава 9: Призрак
Сумерки угасали, растворяясь во тьме, словно пепел, сметённый ветром с остывшего костра. Воздух был сырым, холодным, с запахом гнили и плесени, смешанным с едкой горечью, будто где-то под землёй тлело что-то живое.
Василиса стояла у алтаря, сжимая в своих руках посох. Её хриплое дыхание вырывалось наружу и растворялось в темноте, а каждый вдох был горьким, с привкусом крови. Развязанный мешок лежал у её ног, а его содержимое, банки с травами, кости, книга, блестело в слабом свете портала, что мерцал над алтарём, овальный, с краями, дрожащими, как раскалённый металл. Тьма за ним дышала, пульсировала, и далёкие огоньки в ней горели, как глаза, ждущие добычу. Голоса шептались в голове старухи, низко, хрипло, с эхом, доносящимся из глубины:
— Ты не остановишь её… она наша… ты следующая…
Василиса знала, что Лена ушла в Междумирье. Знала, что перстень открыл дверь, и шёпот, а иногда даже крики, что бились в её сознании, были лишь началом. Она сжала посох сильнее, до боли в костяшках, и её взгляд застыл на портале. Ей нужно было туда. Нужно было увидеть, понять, остановить. Но одной ей не войти — не хватит сил, не хватит жизни. Ей нужен был проводник.
Она медленно опустилась на колени, с хрустом в старых костях, и развязала мешок шире. Пальцы её прошлись по банкам, стеклянным и мутным, и она вытащила три — с травами, пахнущими горечью, мхом и чем-то кислым, как уксус. Открыла их одну за другой и высыпала содержимое на алтарь — горстки чёрной, серой и бурой пыли закружились в воздухе, как пепел от костра. Запах ударил в ноздри, резкий, едкий, с ноткой полыни и плесени, и она вдохнула его, глубоко, жадно, чувствуя, как он оседает в горле, как жжёт лёгкие.
Из мешка она достала мелкие, птичьи, пожелтевшие кости и со всей силы, до хруста сжала их в ладонях, так, что они превратились в пыль, которая осыпалась на алтарь и смешалась с травами. Раскрытая книга лежала рядом, открытая на странице с размытыми от времени буквами. Василиса провела пальцем по строчкам, шепча гортанные, низкие, с шипением, как ветер в сухой траве, слова:
— Кровь зовёт… кость отвечает… тень поднимается…