согнусь к самому дну, и никто не заметит, буквально пару затяжек, даже одну…. И в этот момент с берега донеслись тихие голоса.
Говорили по-немецки. Двое. Молодой голос то ли жаловался, то ли злился. Тот, что постарше, вроде как шутил, пару раз даже засмеялся – мелким таким, издевательским смехом. Молодой вспылил, тон его стал угрожающим. И вдруг он будто бы захлебнулся, и тут же пролаяла короткая пулеметная очередь.
Пару долгих секунд стояла полная тишина. Но я уже знал, что это последние секунды. Взметнулась целая гроздь ракет, и кусты не устояли, протекли болезненным синеватым светом. А потом на берегу затрещало, захекало – к лодке выскочила большая черная тень. Была она какая-то скособоченная: один край слишком большой, другой совсем маленький. А потом тень разделилась на Коваля с Нурбаевым – между ними, обвиснув на заломленных руках, болтался фриц. Они швырнули пленного прямо на меня и одновременно прыгнули следом.
Бедная лодка вздыбилась кормой, зачерпнула воды и уперлась в какой-то ствол. Нурбаев, пройдясь прямо по мне, перелетел в воду, с треском вырвал лодку из кустов, оттолкнул…
И тут по зарослям ударили в несколько стволов. Но мы уже выскочили на реку, и Коваль уже сидел на веслах, а Нурбаев, непонятно когда завладевший моим автоматом, лупил от пояса по вспышкам на берегу.
Целая гирлянда ракет гналась следом, обгоняла, выжигая глаза ядовитым светом. Ожил наш берег, засверкал звездочками выстрелов. Ударили минометы. Коваль греб, матерясь во весь голос. До меня вдруг дошло, что за фонтанчики поднимаются вокруг лодки. Но в этот момент сержант лихо завернул за утес, прогреб еще несколько метров, а потом так же стремительно повернул к нашему берегу.
Вершина утеса наполнилась острыми огоньками, и в неверном, мерцающем свете я смог разглядеть черные фигуры фашистов. Автомат Нурбаева протрещал над самым ухом, одна из фигур, оступившись, полетела вниз. А Коваль уже не матерился, он только хрипел, весла летали над бортами, поднимая снопы ледяных брызг.
Я обернулся – вот он наш берег, стремительно несется навстречу лодке. И в этот момент что-то огромное, тяжелое упало совсем рядом и, будто срикошетив от воды, со всего размаху врезалось в меня и выбило из лодки навстречу черноте.
«Вот, шеф, – подумал я напоследок с полным спокойствием, – говорил же вам, что плохая это затея…»
– Это, лейтенант, не затея, а приказ! – ответил Мощин раздраженно. – Не забыл, что означает слово «приказ»?
– Никак нет!
– Ну вот и молодец.
– Разрешите выполнять?
Полковник окинул меня долгим взглядом и со вздохом опустился на стул.
– Садись, – сказал он устало.
Я насупленно уселся напротив, прикурил от лампы и замер в ожидании. Шеф молчал. И я молчал. Пару раз незаметно посматривал на него и тут же отводил взгляд: сидит, старый черт, разглядывает в упор. И ведь, если поразмыслить – хорошую идею предложил шеф. А если не просто поразмыслить, но и отбросить эмоции, а попросту говоря, прекратить поджимать хвост, то придется признать: идея, предложенная Федором нашим Степанычем, – отличная идея.
Я должен возглавить разведроту 1078-го полка. Вместо сбежавшего Андреева. Это позволит нам работать «изнутри», а кроме того – решать оперативные задачи на территории врага. Не стоит также забывать, что нужно проработать связи лейтенанта Андреева…
Я не боялся войны, не боялся фашистов. Я боялся командования ротой бойцов. Работа в сыскной бригаде МУРа – это, ребята, совсем не то, что война. Там отвечаешь только за себя, а здесь от твоих решений может зависеть жизнь и смерть других людей, которые обязаны выполнять приказы, какими бы бестолковыми они ни были.
Примерно в таком ключе я и обрисовал ситуацию товарищу Мощину. Товарищ Мощин с пониманием отнесся к моим опасениям, и совсем уж было завязался у нас конструктивный разговор, но тут вмешался Сан Саныч. Многоумный сержант счел своим долгом пояснить, что разведрота нашего полка – она только по названию «рота». На самом же деле личного состава там всего семь человек, не считая сбежавшего командира. А все потому, что этот участок фронта вообще не был бы участком фронта, когда б на ту сторону реки в середине прошлого месяца зачем-то не пришел батальон СС. Согласно сведениям, имеющимся у штаба, никаких активных действий фрицы здесь не планировали. И, главное – Сан Саныч с такими выводами был полностью согласен. Даже более того, тщательно проанализировав ситуацию на фронте, он, Сан Саныч, склонялся к мысли, что это направление вообще трудно считать подходящим для удара. В штабе, несомненно, пришли к такому же выводу, поэтому и послали сюда, на северный берег Припяти, недоукомплектованный, кое-как сбитый из резервов полк, единственной целью которого было не пустить фашистскую гадину на наш берег. А учитывая, что фашистская гадина не очень-то и стремилась лезть на наш берег…
Я попросил Сан Саныча заткнуться. В кои-то веки шеф не одернул меня за грубость. На душе было муторно.
– Они там прекрасно понимают, что я не кадровый офицер.
– Вопрос твоего назначения уже согласован, – сказал полковник сочувственно. – Завтра можешь принимать командование.
Я снова прикурил от лампы. Глубоко затянулся. Представил, как буду принимать командование ротой, вздохнул… Что ж это ты, лейтенант Зуев? Сдрейфил? Лучшие специалисты МУРа ушли воевать – чтобы раздавить гадину, прогнать с нашей земли нелюдей. И мы сейчас здесь именно за этим. Чем быстрее задушим фашиста, тем быстрее вернемся к выполнению своих прямых обязанностей. Сам же просился на фронт – не пустили. А теперь что? Стыдно, лейтенант Зуев!
Вспомнилась маленькая комнатка в коммуналке, седая старушка у окна… Когда мы пришли проведать мать Васьки Басаргина, из второго отдела. Васька – едкий, язвительный юморист, про такого никогда бы не подумалось, что он может броситься под танк со связкой гранат… Стыдно, Зуев.
А ведь есть еще семеро пропавших бойцов. И если про шестерых ничего утверждать нельзя, седьмой, ефрейтор Святошин, точно по нашей части – я видел его разорванный труп. И тот фельдфебель… хотя, конечно, никакой он не фельдфебель, а русский… Глок – он тоже по нашей части. И лейтенант Андреев, несомненно.
Так что наутро, после построения, я твердым шагом спустился вслед за сержантом Ковалем по сбитым бревенчатым ступенькам. Бойцы уже были там, расселись по лежанкам с котелками. Блиндаж был заполнен многоголосым скрипом ложек.
Первая ошибка – отметил я безжалостно: надо было назначить сбор перед блиндажом, а не внутри, в темноте и духоте. Учтем.
Сержант по-быстрому представил личный состав, тыкая в повернутые на меня лица пальцем. Клименко, Попов, Багдасарян, Стельмах, ефрейтор Нурбаев, Федотов… Я запоминал. В полутьме, освещенной двумя коптилками, вглядывался в лица, отмечал приметы.
Душно было в блиндаже. Пахло мокрым деревом и плесенью. Стены выложены тонкими березовыми стволами, поставленными вертикально. А потолок был плохой – низкий, черный, и между бревен кое-где свешивались белые, похожие на червей корни.
– Пошли покурим, – предложил я сержанту Ковалю.
И с ходу, еще и спичку не успел потушить, поставил перед ним задачу: достать языка. Это была вторая моя ошибка. Думал продемонстрировать деловой подход, активность вперемешку с инициативностью. Но, поймав чуть насмешливый прищур сержанта, внезапно понял, как это видится ему: прибежал какой-то штымп и тут же шашку наголо! Оно и понятно, перед начальством надо выслужиться, под пули-то лезть не ему…
Здоровый мужик был этот сержант Коваль. Мне приходилось задирать голову, чтобы видеть его румяное лицо с массивным раздвоенным подбородком. Может быть, из-за этой позы – снизу вверх – показалось мне, что смотрел он на меня с каким-то презрительным любопытством. И тогда, повинуясь внезапно возникшему импульсу, я заявил:
– Пойдем вместе. Я, ты… Еще кого-нибудь третьего подбери. Понял?
И вот сейчас, когда, выброшенный из лодки, со всего размаху ударился о жесткую черную поверхность реки – я со всей отчетливостью понял, что это решение было третьей моей ошибкой, самой серьезной. Ледяные волны сомкнулись где-то высоко вверху, и сразу же наступила тишина.
Глава 8
Паутиныч наполняет чашку из самовара, ставит на блюдце и протягивает мне. Я снова бросаю короткий взгляд в сторону комнаты.
– Ее зовут Ольга, – говорит Паутиныч.
– Чего? – Я поначалу не понимаю.
– Ольга ее имя, – повторяет дед. – Хотя это и неважно теперь.
Его внучку зовут Ольга. Но это действительно неважно. Для нее. А для меня? Она худа, у нее длинные волосы, расчесанные на прямой пробор и чистые. И вся она тоже чистая. Видимо, дед отмыл ее, когда нашел. «Отмыл» – так можно сказать только о вещи. Но, если разобраться, она и есть вещь. Очень красивая вещь, но от этого только хуже…
Мы сидим у стола, накрытого блеклой клеенчатой скатертью, протертой на сгибах до ворсистой подложки. Самовар только что вскипел, в его медном нутре еще что-то шипит и побулькивает. Комната наполнена сладковатым ароматом березовых углей.
К чаю у нас мед. Паутиныч держит пчел. У него здесь целое хозяйство с фруктовым садом и огородом – он заведует этой метеостанцией еще с советских времен. Самое интересное, что его деятельности не помешал ни развал Союза, ни авария на АЭС, когда образовалась Зона. Паутиныч продолжал фиксировать погоду. Нужно было разрушить весь мир, чтобы он остался без работы. Но это еще не факт – возможно, старик по инерции продолжает снимать показания. Когда цивилизация восстановится, этим записям цены не будет. Если восстановится…
– Могу картошкой угостить, – предлагает старик.
– Спасибо. С медом как-то не сочетается.
На Паутиныче ветхая полосатая рубаха, бывшая когда-то зеленого цвета. Седые волосы подстрижены под горшок, борода свисает длинным клином – он похож на старообрядца. Рядом с тарелкой меда на столе плетеная ваза с яблоками.