Единственная проблема: очень тоскливо под землей. Сухо, чисто, прекрасная вентиляция – с этим проблем нет. Но без дневного света, без открытого пространства… Поэтому решаю еще посидеть на солнышке, покурить. Подождет Хирург, от него не убудет. А мне на него смотреть – никакого желания, лучше тут погреться.
Сам Хирург никогда без необходимости не выходит на улицу. Безвылазно сидит в своей лаборатории. Человек он очень неприятный, но все недостатки компенсируются профессиональными качествами. Хирург действительно хирург, специалист высочайшего уровня. Наши ребята имели возможность не раз в этом убедиться. Он прибился к нам после Взрыва – и это стало для всей группировки большой удачей. Странно, конечно, что до Катастрофы в Зоне о нем ничего не было слышно. Но Хирург – он местный, это факт: Зону знает получше иных ветеранов…
Сигарета дотлевает почти до самого фильтра. С сожалением бросаю окурок – уходить с улицы не хочется… Возникает идея: взять из заначки бутылку вискаря, позвать Чекиста с Чапаем, посидеть вон там, за ангаром, выпить-поговорить. Тем более что муторно как-то на душе. Не пойму только, с чего…
Я спускаюсь по наклонному въезду. Здесь, в полумраке между колоннами, расставлен наш автопарк. В основном джипы, но есть и пара «КамАЗов» с КУНГами. Одно время ребята отовсюду собирали, даже из города несколько машин пригнали. Исключительно дизели, по понятным причинам.
Массивная створка ворот приоткрыта, из щели пробивается луч света. С чем в Зоне нет и, видимо, никогда не будет проблем – это с электричеством. Одного артефакта с незамысловатым названием «аккумулятор» хватает, чтобы снабжать энергией все наше подземелье в течение месяца. А потом закинул в аномалию, забрал через день – и еще месяц.
Спускаюсь по гулкой металлической лестнице на минус третий. Широкий бетонный коридор, крашенный в синий цвет. По стене, у самого потолка, тянется вереница тусклых лампочек. В глубоких нишах – выпуклые щиты металлических дверей с кодовыми замками. Насколько я знаю, некоторые все еще не взломаны. Но это скорее от ненадобности – за вскрытыми дверями оказались однотипные комнаты-лаборатории с непонятными приборами или склады медикаментов. Медикаментов у нас достаточно, а химические опыты проводить желающих нет.
Хирург квартирует в самом конце коридора, рядом с операционной. Подхожу к двери, стучу по металлу прикладом. Эхо подхватывает звон, уносит в глубину полутемного коридора. Лязгают замки, дверь приоткрывается – из щели выглядывает узкое, покрытое щетиной лицо Хирурга.
– Принес? – В голосе его звучит привычная брезгливость.
– Принес.
– Давай.
– Полай.
Какое-то время Хирург разглядывает меня. Глаза у него запрятаны глубоко, и сейчас, когда он стоит против света, я вижу только темные провалы под выпуклыми надбровьями. Но взгляд его ощущаю почти физически – тяжелый, злобный. Хирург явно хочет сказать что-то грубое. Но прекрасно понимает: существует опасность, что я его просто пошлю и не отдам то, что принес.
– Заходи, – решает наконец он.
Так бы сразу. Перешагиваю через высокий порог, щурюсь от яркого света – по потолку идут два ряда люминесцентных ламп. Это одна из стандартных лабораторий минус третьего этажа. Небольшая комнатка с выложенными белым кафелем стенами. Здесь пахнет больницей и какой-то подгоревшей пищей. Слева во всю стену узкая стойка с приборами, двумя раковинами и вытяжками, посередине длинный высокий стол, на нем среди колб и этажерок с пробирками раскиданы консервы и грязные тарелки. Справа «жилая зона»: армейская кровать, тумбочка, стул, полускрытый под ворохом одежды, и белый лабораторный шкаф, выполняющий, видимо, роль гардероба.
Хирург наклоняется куда-то под стол: я вижу, что там у него сейф. Поворачивает вертушку замка, достает большой контейнер, с грохотом водружает на стол. Внутри – разделенные перегородками ячейки. В ячейках артефакты. Достает две «бусины», пускает по столу в мою сторону. Ловлю, прячу в карман.
– Давай, – брезгливо говорит Хирург.
Паутиныч передал ему небольшой плоский ящик. Металлический. Как он открывается и открывается ли вообще – я так и не понял. По виду просто брусок алюминия, формой и размерами напоминающий небольшую коробку из-под обуви. Ни щелей, ни ручек. Но внутри что-то елозит. Кладу ящик на стол и толкаю в сторону Хирурга. Все это напоминает сцену из какого-то американского фильма.
– Свободен, – бросает Хирург, взвесив коробку на ладони.
Знал бы ты, Хирург, как хочется съездить по твоей недовольной харе. Но приходится сдерживаться. Homo Sapiens non urinat in ventum[2].
– Еще к Паутинычу надо будет?
– А тебе-то что?
– Я готов сходить.
– Понадобишься, позову.
Хирург встает, двигается на меня, недвусмысленно оттесняя к двери. Подхватываю рюкзак, начинаю отступать. Но все-таки решаюсь спросить:
– Скажи, Хирург, а шатуны – они совсем безнадежны? Или чисто теоретически есть шанс, что сознание к ним вернется?
– А, вот оно что! – Сухой рот растягивает едкая улыбка.
Он понял. Во всяком случае, решил, что понял. И взгляд стал такой мерзостный, под стать улыбочке.
– Она – живой человек. Это я тебе как врач заявляю. Все системы функционируют. В том числе и репродуктивная. Можешь попробовать, Паутиныч частенько отлучается. С точки зрения науки это будет весьма интересный эксперимент. И очень смелый…
Я вначале не врубаюсь, потом мгновенно доходит, о чем это он. Хирург что-то еще говорит, но я его уже не слышу. И даже не вижу. Я вижу пустые, будто нарисованные глаза на ее лице, цветастый сарафан, безымянный палец с оторванной фалангой… И неожиданно для себя бью Хирурга по лицу.
Он перекатывается через стол, увлекая за собой и тарелки, и колбы, и даже металлический ящик Паутиныча. Грохот и звон заполняют комнату. Я смотрю на происходящее как бы со стороны, и – как постороннему – мне интересно, что будет, когда Хирург поднимется. Злости на него нет, она исчезла сразу после удара. Есть легкое сожаление: больше не будет повода ходить к Паутинычу. Но я ведь могу и без повода. Поверхность стола теперь практически пуста, только на дальнем углу чудом удержался какой-то пузырек с длинной формулой на этикетке.
Хирург поднимается. Его свитер густо обсыпан блестками битого стекла. Из левой ноздри неспешно сочится кровь. Мельком взглянув на меня, он идет к тумбочке, достает бинт, с хрустом отрывает полосу, смачивает из какой-то пробирки и, запрокинув голову, прикладывает к носу.
– Спирт будешь? – спрашивает Хирург гнусаво.
Глава 9
Высказав все, что у него накипело (а судя по выражениям, процесс кипения происходил долго и со свистом), полковник Мощин велел мне собираться и вышел из палатки. Я быстро покидал свои немногочисленные пожитки в мешок, еще раз на всякий случай проглядел тумбочку…
– Фуражка на стойке! – донеслось снаружи.
Точно! Чуть не забыл. Забрал фуражку и лихо выскочил на улицу. Слишком лихо, надо признать, – перед глазами поплыли белые пятна, земля чуть завалилась на сторону и нехотя выровнялась. Я отвернулся – вроде как прикуриваю, а сам незаметно стер выступивший на лбу пот. Поосторожнее надо.
– Пошли, контуженый, – буркнул шеф.
И, не дожидаясь, решительно двинулся в проход между палатками. Я огляделся – к сожалению, товарища военфельдшера, а попросту Леночки, нигде не было видно. Ладно, потом забегу – это знакомство я твердо решил развить. Сейчас надо нагонять грозное начальство. А оно взяло такой резвый темп, что нагнать получилось только на лесной тропинке.
Некоторое время шли молча. Я наслаждался погожим деньком: солнце било сквозь поредевшую листву березняка, вкрадчиво щебетали птицы, поскрипывали полковничьи сапоги…
И все-таки куда это он так навострился? Сутулая, наискось перечеркнутая ремнем портупеи спина казалась сейчас еще более сутулой и какой-то беззащитно-жалкой. Я поднажал, заглянул в лицо: красные от бессонницы глаза, папиросу сжевал почти до половины гильзы, идет, по сторонам не смотрит, спешит… Явно спешит. Что-то случилось.
– Случилось! – Федор Степаныч выплюнул окурок. – Но тебе, как я понимаю, и без нас есть чем заняться? Вчера на лодках катался, сегодня с медсестрами кокетничаешь…
– Какие медсестры, шеф? – фыркнул я.
– Какие? Фигуристые! С косой до пояса.
Сука Минаев! И надо было ему заявиться, когда она рядом была…
– Сан Саныч наябедничал? – поинтересовался я.
– Ябедничают в детском саду. А мне докладывают. И не только об этом. Сегодня ночью произошло очередное нападение. Да, именно очередное. Пока ты штурмовал позиции врага, эта тварь угробила еще одного советского человека. Понял?
– Тварь? Она была одна? Ее видели?
Я нагнал шефа, пошел рядом, цепляя боком кусты. Вроде бы и не за что, но стало стыдно. Можно подумать, что, если бы я не пошел за языком, смог бы предотвратить…
Тропинка вывела нас на штабную поляну, до краев заполненную солнцем. Здесь было тихо, в серой пыли безлюдного плаца рылись какие-то визгливые пернатые козявки, у противоположной опушки вокруг двух полуторок лениво копошились чумазые механики.
Но все это я углядел лишь мельком – шеф снова свернул в лес, и я понял, что мы, судя по всему, идем на позиции. Эта тропинка была пошире, тут даже явственно проступали колесные колеи. Я снова нагнал командира.
– Подробности будут?
– Может быть, тебе лучше в разведроте остаться? – с наигранной озабоченностью спросил Мощин. – Будете по ночам воровать у фюрера немцев. По одному. Или даже по два. На том берегу их человек шестьсот. Если каждую ночь плавать, меньше чем за год всех перетаскаете. А?
– Шеф, я же серьезно.
– И я серьезно! – сорвался на крик полковник. – Я очень серьезно!
Он внезапно остановился и полез за папиросами. Когда шеф влетел в госпитальную палатку и с порога принялся крыть меня матом, я понял, что он очень зол. Но сейчас, глядя, как он нервно ломает спички, пытаясь прикурить… Он испуган, понял я. Серьезно испуган. Пару лет назад к нам в Управление пришли с Лубянки. И Федор Степаныч, тогда еще никакой не шеф, а один из руководителей отделов, сидел у себя в кабинете и точно так же, ломая спички одну за одной, пытался прикурить. И точно так же, как тогда, я заботливо забрал у него коробок.