– Что случилось, батя? – спросил вполголоса, протягивая прикрытый ладонями огонь.
– Пошли, сам увидишь, – так же негромко ответил он, наклоняясь к спичке.
И мы опять зашагали по лесу. Перед самыми позициями, когда уже показался первый бревенчатый блиндаж, Мощин повернул на малохоженую тропку, игриво петляющую меж деревьев.
Тропинка спускалась к реке параллельно правому флангу. Здесь росли сосны, высокие и стройные, ветви начинались высоко над землей, мы двигались как сквозь колоннаду. Солнечные лучи, будто подчиняясь геометрии этого леса, ложились наискось меж стволов ровными желтыми полосами. Под ногами мягко пружинил ковер из многолетней слежавшейся хвои. Пахло смолой с легким привкусом дыма. Монотонно и размеренно куковала кукушка.
Лес закончился метрах в десяти от заросшего ивняком берега. Вид этих зарослей вызвал болезненные воспоминания о ночной авантюре, но особо мучиться раскаянием мне не дали – от ствола отделился приземистый солдат, в котором я с неудовольствием распознал сержанта Минаева.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант, – поздоровался он.
Но хамский его тон прошел по краю сознания. Потому что метрах в пяти от опушки, на солнцепеке, я увидел тело. Оно лежало рядом с тропинкой, в густой траве, сама же тропинка целеустремленно ныряла в прибрежные кусты. И снова меня кольнула неприятная ассоциация: сюда явно ходят за водой.
Я замер на месте. Внимательно осмотрел тропинку. Их тут было даже две, по одной мы пришли, другая выныривала к опушке со стороны позиций, примерно возле мертвеца они соединялись в одну. Следов не было: земля твердая как камень.
Труп лежал на животе, головой по направлению к реке. Гимнастерка на спине разорвана почти на две части. Поза была не то чтобы неестественная, но какая-то странная – руки-ноги растопырены в разные стороны, будто он прыгнул в эту траву, как на мягкую перину.
Медленно, глядя под ноги, приблизился к трупу. И вначале даже не понял – показалось, что внутри одежды находится высушенная мумия: иссиня-белая кожа натянута так сильно, что отчетливо видны кости, переплетенные веревками сухожилий. Чрезвычайно тощая шея – по сути, один позвоночник. И дистрофичные пальцы с набухшими шарами суставов. Нет, кожа все-таки не натянута – видно, как она свисает по бокам складками, кое-где даже подперта снизу стеблями травы. Это больше похоже на скелет, накрытый мягкой материей.
И на спине, между лопаток, заметно смещенный вправо, какой-то странный узор из сероватых точек… точнее – мелких дырочек. Рисунок чем-то напоминает морскую звезду, только с четырьмя лучами: два щупальца идут вниз, параллельно изгибу ребер, а два наверх, с заходом на шею…
Трава возле тела примята только в одном месте – от тропинки тянется прямая линия к голове. Я обернулся на стоящих поодаль коллег.
– Это я подходил, осматривал, – правильно понял невысказанный вопрос шеф.
– И я тоже, – встрял Сан Саныч.
– Куда ж без тебя, – проворчал я под нос.
Подошел, склонился над трупом. Нигде ни капли крови, пятна на одежде тоже отсутствуют. И никаких запахов, не считая въевшейся в гимнастерку кислой костровой вони.
Лицо мертвеца было уткнуто в землю, я видел только заросший черным волосом затылок и острый край ушного хряща. Смотреть на лицо не хотелось – за пять лет работы в МУРе я, конечно, повидал трупов, но чутье подсказывало, что вид этой мумии мне запомнится надолго.
– Рядовой Кузьмин, – сказал мне в спину Мощин. – Примерно в половине пятого отправился за водой. Через десять минут хватились, пошли искать. Не нашли. Сам знаешь, ночь была темная. Как рассвело – обнаружили. Согласно инструкции, ничего не трогали.
Странно выглядел труп рядового Кузьмина. Странно и страшно. Создавалось полное ощущение, что из него выкачали всю жидкость. Преодолевая брезгливость, коснулся кожи на спине, провел пальцем: сухая, как нагретая на солнце тряпка, даже еле слышно шуршит. Человек на семьдесят процентов состоит из воды…
Я резко поднялся и чуть не упал – перед глазами опять все поплыло. Выдохнул, выровнялся. Неспешно вернулся на тропинку. Шеф с Сан Санычем подошли ближе.
– Знаешь, Леша, как делают оливковое масло? – спросил Мощин.
– Из оливок, – уверенно заявил Минаев.
– Из оливок, – согласился полковник. – Ягоды прокатывают по поверхности, утыканной шипами, и из них вытекает сок.
– Я думал, их выжимают, – сказал Минаев.
– Потом выжимают. Но это уже второй сорт. Лучшее масло вытекает само.
– Допустим, задеты яремная вена и сонная артерия, – сказал я. – Допустим, вытекла кровь. Но тут вытянута вся жидкость. Даже если катком по нему проехаться, так не выжмешь.
– Какой-то прибор подключили, – подал мысль Сан Саныч. – Вон как раз следы на спине от игл.
– Зачем? – Я свирепо посмотрел на него. – Кому придет в голову ночью пробраться с этим прибором на наши позиции и напасть на солдата?
– Откуда я знаю? – Сан Саныч пожал плечами и сместился за полковника.
– Саша, сходи-ка, посмотри, где там санитарная команда заблудилась, – попросил шеф.
И, дождавшись, когда фигура Минаева скрылась за деревьями, поманил меня пальцем, как ребенка, которому обещают показать что-то интересное. Вслед за полковником я спустился к реке, пригнувшись, пролез под навес из веток. Здесь знакомо воняло тиной и древесной гнилью. В переплетение подмытых рекой корней вдавался небольшой заливчик.
Мощин подошел к самой воде, шагнул в сторону и снова поманил пальцем. И когда я подошел, тем же пальцем ткнул вертикально вниз. На сырой земле среди отпечатков солдатских ботинок выделялся глубокий след босой ноги. Или, вернее сказать, лапы: огромный, сантиметров сорок, узкий, с длинными узловатыми пальцами, заканчивающимися толстыми когтями.
– Видел? – спросил шеф.
– Видел, – поколебавшись, ответил я.
– Молодец.
Полковник несколькими энергичными ударами втоптал страшный след в землю, потом заботливо забрал из моих рук коробок и помог прикурить.
Мы выбрались из зарослей на солнышко, но озноб, прихвативший у реки, все никак не отпускал – видимо, сказывались последствия контузии. А шеф негромко рассказывал, и от звуков его тихой речи меня вроде бы знобило еще сильнее.
– Заметил, как фрицы по ночам осветительные ракеты пускают, нет? Я давно обратил внимание. Они их вешают не над рекой, а четко над своими позициями, чтобы себя освещать. По сведениям аэросъемки, у них там круговая оборона. Ну это и разведчики неоднократно докладывали. Я твоего «языка» сегодня поспрашивал. Сволочь вы, конечно, отпетую приволокли… юлит, егозит, а у самого шеврон «старого бойца» на рукаве. Говорит, что прикрывают тут брод. А оборона по кругу, чтобы от партизан защищаться. Нет тут никаких партизан. Воткнул ему шило в мягкое место… да. Пришлось. Пошел чесать что-то о демонах, что возле позиций бродят. И о поселке Чернобыль, он там рядом, в паре километров левее. Вот там у фрицев что-то происходит. Там работают какие-то «инженеры» из самого Берлина. Что делают, он, понятное дело, не знает. Но ночевать эта компания, человек десять, возвращается к ним в полк. Хотя в Чернобыле много домов, в том числе и каменных – поселок довольно крупный. Но совершенно пустой. Ни людей, ни зверей. И никому не велено туда соваться. Понял?
– А где этот язык? Забрали?
– Забрали. Но с возвратом. Можешь, когда они закончат, сам с ним поработать.
Пока мы стояли возле тела, ожидая санитаров, я все думал о том, что же тут произошло. Точнее, не думал, просто прокручивал в голове увиденное – думать мешал когтистый след, отпечатавшийся на илистом берегу. Мистификация? На кой черт и кому она нужна? Может ли это быть правдой? А если может, то что это, черт возьми, за правда? Ее только не хватало на мою бедную контуженую голову. Понятно, почему Мощин так нервничает. Ничего, пусть понервничает. У меня, видите ли, когда труп в морге шевелится – гипноз, а у него, когда какой-то вурдалак на солдат нападает – это необъяснимый, но факт. Впрочем, злорадство быстро улеглось, осталось только искреннее сочувствие к шефу, которому предстоит как-то оформлять все в рапорт.
Пришедшие бойцы медслужбы были проинструктированы в том плане, что об увиденном никому ни слова: полковник и корочкой помахал, и трибуналом постращал… Не знаю, может, и сработает. Все равно слухи поползут, не эти, так те, кто нашел, растреплют, если уже не растрепали. Солдаты подняли тело, чтобы положить на носилки, и я увидел, как длинно провисла снизу кожа, будто киль у лодки. Когда стали переворачивать труп, я отвернулся – интуиция по-прежнему подсказывала, что лица мне видеть не нужно. И я перевел взгляд на сержанта Минаева, у которого интуиции, судя по всему, не было, поэтому он вдруг шумно икнул, постоял в коротком раздумье, и побежал к ближайшей сосне опорожнять желудок. Так тебе и надо, канцелярская крыса.
– В Ельск, в морг, – приказал Мощин. – Главврача предупредить о полнейшей секретности.
Санитары резво бросились вверх по тропинке, мы неспешно тронулись следом. Минаев принялся строить теории, объясняющие состояние обнаруженного тела с научной точки зрения, но я не слушал. Я вспоминал свой «доклад» лейтенанту Андрееву об убийствах на станции «Янов» и его вопрос «Высосанных досуха не было?». Я тогда не понял, принял за какую-то изощренную шутку, армейский фольклор. Эх, Андреев, Андреев, как бы я хотел еще раз с тобой поговорить, только теперь уж без этой стекляшки в моем кармане…
– Так тебе твой «язык» нужен? – спросил шеф, когда мы вышли к расположению.
– Да, есть к нему пара вопросов.
– Саша, приведи, – попросил Федор Степаныч.
Минаев убежал, а мы пошли в землянку попить кофе. Сема встретил меня, как будто год не виделись, даже приподнял, обнимая. А я смутно чувствовал, что и довоенные убийства на Янове, и труп фельдфебеля, и сегодняшний «обезвоженный» солдат – связаны между собой. Прежде всего, конечно, местом действия. И странностями повреждений на телах. Но не только этим. Это – на поверхности. А было тут еще что-то в глубине, что-то такое, чего нащупать пока не получалось.