Изгиб окопа вывел к перекрестку. Здесь с котелком на коленях сидел румяный веснушчатый солдат. Увидев нас, вскинулся, отдал честь.
– А, Серега! – Узнав Коваля, он оживился. – Табачком богат? Разрешите, товарищ лейтенант?
– Извини, весь вышел, – развел руками Коваль.
– На-ка вот, – остановился напротив солдата дед.
Он достал кисет, отсыпал на подставленную бойцом газетку махорки, заодно скрутил еще одну устрашающую козью ножку для себя.
– Фюрер, ты ж только что курил! – напомнил я.
– Подымить – оно завсегда в удовольствие, – заметил дед.
– Вот это верно отмечено, – согласился солдат.
Они прикурили от одной спички, и дальше я двигался в таком дыму, что иногда терял из виду тощую спину нашего Фюрера, вышагивающего впереди. Представил, как это видят с того берега, и улыбнулся – будет у немецкого наблюдателя задачка: решит, наверное, что русские запустили по траншеям паровоз.
Все чаще стали попадаться солдаты, занятые своими нехитрыми делами: обедали, штопали одежду, писали письма. Пару раз при нашем появлении бойцы прятали карты. Из блиндажа выглянул капитан, мы молча обменялись приветствиями. Нас провожали вопросительными взглядами, но в разговоры не вступали.
Наконец показался первый окоп: глубокий, обложенный стругаными бревнами, с высоким, четко оформленным бруствером. Бойцы обедали прямо здесь, поставив котелки на земляной выступ. В углублениях передней стенки через равные промежутки были разложены цинки с патронами и гранаты. Я осторожно выглянул из-за насыпи.
Река текла совсем близко, метрах в пятидесяти. Берег здесь был достаточно крут – голый песчаный склон, усыпанный мелкими воронками. У самой воды, повторяя изгибы камышовых зарослей, тянулось порванное в нескольких местах заграждение – спираль Бруно. На том берегу виднелась такая же проволочная колбаса, а дальше вверх амфитеатром взбегали фашистские укрепления. На позициях немцев росло несколько разлапистых сосен с многочисленными отметинами от попаданий, поблескивающими на солнце свежей смолой. Среди них выделялось одно дерево: могучий рыжий ствол, лишенный кроны, торчал вверх расщепленным обрубком – казалось, что его сжевал какой-то огромный зверь.
– Идем! – окликнул Коваль.
Они уже успели уйти по окопу вправо. Стараясь не наступить на ноги козыряющих солдат, я догнал своих и снова пристроился за Фюрером.
– До ячейки боевого охранения, – ответил Коваль на мой вопросительный взгляд. – Самая ближняя точка. Там и оптика есть.
И он указал вперед, где в стене окопа имелась узкая щель. Мы втиснулись в проход, который буквально через пару метров нырнул под присыпанный землей бревенчатый накат.
Внутри кургузой, тесной ямины пахло речной тухлятиной и прокисшим табаком. Потолок нависал над самой головой, высокому Ковалю приходилось стоять, согнув голову к плечу. В противоположной стене, выложенной все теми же березовыми слегами, располагалась небольшая амбразура. У щели на ящике сидел еле видный в полутьме солдат.
При виде нас он подскочил, сухо стукнувшись затылком о потолок – с тихим шуршанием через щели потек песок.
– Сиди, – бросил я недовольно и подошел к щели.
– Привет, Сергей, – шепотом поздоровался солдат. – Курить есть?
– Нету, Лелик, нету, – равнодушно отозвался Коваль.
– Фюрер, иди сюда! – поторопился выкрикнуть я.
Старик, сопя, пристроился слева.
– Ну?
– Щас, щас, не гони коней, – проворчал дед, всматриваясь в противоположный берег. – Где-кось, значит, оно у нас… Дерево вон, холмик… А!
Обрадовавшись, он дернул меня к себе, и я еле успел отстраниться от душистой бороды.
– Вон видишь, елка растет, с двумя стволами, как рогатка?
– Ну?
– А там дальше, где окоп вверх взбирается? Вон, гляди, в стенке дыра под корнями. Видишь? Вот это оно и есть!
Я сразу же увидел, что имел в виду дед. Фашистский берег поднимался вверх более полого, чем наш, и заканчивался почти вертикальной стеной – как будто целый пласт земли разом просел вниз на несколько метров. Песчаный обрыв, испещренный промоинами и оползнями, топорщился корнями и жесткими пучками травы. Кроме того, в нем зияло несколько широких отверстий, похожих на звериные норы. На одну из таких нор, возле изгиба окопного вала, и указал старик.
– Бинокль есть? – обернулся я.
Из темноты мне прямо в руку всунули тяжелый полевой бинокль. Но большого проку это не принесло: я во всех подробностях разглядел узловатые корни, торчащие из песка, рыхлые отвалы земли у подножия склона… Внутри норы было черно. Зато несколько раз удалось засечь продвигающихся по траншее немцев в серой форме. Заинтересовавшись этим вопросом, я более внимательно оглядел вражеские позиции и пришел к выводу, что взвод снайперов мог бы нанести расслабленно обедающим фашистам сокрушительный урон. Впрочем – напомнил я себе – это не мое дело…
Не успел опустить бинокль, как его тут же выдернули из руки – Коваль, сгорбившись у смотровой щели, прильнул к окулярам.
– А вход у него где? – спросил он.
– С той стороны, – ответил фюрер. – Там у них много понарыто. А сюда он ход вывел, и что-то типа смотровой комнаты у него там. По утрам кофей пьет и позиции осматривает.
– Он главный у них?
– Не, по военной части там другой сидит. Кламмер – он ученый.
– За что же твой ученый Железный крест получил, а? – спросил я.
– Открыл чего-нить важное, – предположил старик.
– Это военная награда, дед.
– Ну не знаю тогда…
– А не мешало бы узнать, прежде чем с фашистом кофе распивать. За те подвиги, за которые их награждают, мы, как в Берлин войдем, каждого второго перевешаем.
– Несправедливо, товарищ лейтенант! – подал из темноты голос солдат.
– Чего несправедливо?
– Что мы, веревки для них пожалеем? Я, если надо, свои портянки на лоскуты изорву, домой босиком пойду, лишь бы ни один ганс без галстука не остался.
– Ты, солдат, на эту тему с товарищем сержантом поговори, – посоветовал я. – У него под началом твой идейный единомышленник служит, ефрейтор Нурбаев называется.
Коваль хохотнул и повернулся к нам. В этот момент старик чиркнул спичкой, прикуривая очередную самокрутку. Вспышка выхватила убогий антураж землянки: рыхлый песчаный пол, узкую лежанку у стены, широкий пенек-сидушку и обитателя этой норы – бледного худого солдата с серым лицом и большими вытаращенными глазами.
– Ты тут бессменно, что ли? – спросил я в шутку.
– С утра заступил, – ответил солдат.
Спичка погасла, и из темноты потек ядреный махорочный дух.
– Пошли отсюда! – скомандовал я, поперхнувшись.
Свет и свежий воздух показались в сто раз прекраснее после пребывания в вонючем схроне. Мимолетом я даже пожалел оставшегося под землей солдата. Но оказалось, что он вылез за нами и уже подставлял под стариковский кисет свернутую кульком бумажку. При нормальном освещении боец вовсе не выглядел обитателем подземелья, да и не бледный он был, просто чуть засыпанный песком. Впрочем, после пребывания под землей мы все оказались припорошены мелкой рыжеватой пылью.
– Ну бывай, – кивнул Коваль солдату. – Мы пошли.
– А на спектакль разве не останетесь? – спросил тот.
– Какой спектакль?
– Да вон же. – Солдат ткнул нам за спины.
Я обернулся и вздрогнул. Невдалеке, чуть покачиваясь, неспешно плыло над землей зловещее чучело: набитый соломой немецкий китель, увенчанный мятым жестяным ведром с лихо заломленной эсэсовской фуражкой. Судя по черной челке, выбивающейся из-под козырька, и штрихам-усикам, намалеванным над пробоиной в ведре, изображающей рот, чучело претендовало на роль Гитлера. Косвенно об этом свидетельствовала и табличка, надетая на его шею: «Hitler Kaput».
– Наш спектакль весь полк ходит смотреть! – с гордостью заявил солдат.
Не сговариваясь, мы двинулись поближе к чучелу и вскоре увидели обслуживающий персонал: один солдат нес длинную палку с Гитлером, следом шел второй боец с красным рупором, на котором белели трафаретные цифры «03». За их спинами в ходе сообщения толпились солдаты, множество радостно улыбающихся голов высовывалось из верхних окопов, и даже на холме виднелись зрители, причем, как мне показалось, в офицерской форме.
Гитлеровод тем временем воткнул палку в дно окопа и принялся плавно раскачивать чучело из стороны в сторону. Второй боец выставил рупор над бруствером и набрал в грудь побольше воздуха.
– Faschistischen Schweine! Alles kaput! Sie wird sterben![6] – покатился к немцам отдающий металлом истеричный вопль.
Я посмотрел в сторону немецких позиций – и снова вздрогнул. Над их передним краем медленно поднялось в воздух ответное чучело: серый френч, голова из мешковины и фуражка с красным околышем. Под палкой, изображающей нос, торчали пышные усы. На случай, если усов окажется мало для узнавания, в правой руке чучела имелась большая дымящаяся трубка.
– Рюсськи свин! В сибир! Расстеляйт накуи! – долетел до нас грозный бас.
– Третий год воюют, а русский выучить не могут! – посетовал за моей спиной дед. – Культурная ж нация была, куда все подевалось? Стыдно!
Он решительно протиснулся между мной и стенкой окопа, подошел к солдату с рупором, дернул его за рукав гимнастерки и что-то сказал. Солдат недоуменно уставился не невесть откуда взявшегося старика, потом покосился в мою сторону и, поколебавшись, отдал ему рупор.
– Russisch lernen, die Dummkopf, in der Hölle alle Inschrift auf ihm![7] – проорал дед в сторону немцев.
Фашистское чучело заметно дернулось и медленно завалилось на спину. Несколько секунд над рекой стояла тишина. Потом над водой разнесся тоскливый вопль:
– Es ist nicht wahr![8]
С немецкого берега ударил одинокий выстрел. Кто-то из наших ответил. И понеслось. Пули засвистели над окопами, песчаные фонтанчики вздыбились на бруствере. Перестрелку энергично подхватили пулеметы. Сверху несколько раз грохнуло, и на том берегу расцвели песчаные разрывы. Над нашей головой раздался противный вой, и вдруг земля ушла из-под ног – я повалился на старика, а сверху нас накрыл тяжелый вал песка.