– Что ты там делал? – поворачивается Чекист.
– Папа там служил.
– Армада, она обязательно поможет, – обнадеживает Хирург. – Главное добраться, а там все само собой выстроится в четкий план. Сто раз так было.
– Правда? – Чекист смотрит с надеждой.
– Поверьте бывшему Стражу. Главное, чтобы Армада цела осталась.
Снова пьем – без тостов, без пожеланий. Лица у всех задумчивые. Хирург разглядывает нас вроде бы даже с сочувствием. Чекист дымит сигаретой, Чапай водит пальцем по усам. Лампы под потолком въедливо гудят.
– Ладно. – Чапай поднимается. – Надо над всем этим подумать. Где был вход в лабораторию в сорок третьем?
– Не знаю, – отвечает Хирург. – Наши все перестроили. От старой базы остался только самый нижний этаж, с колоколом. Могу дать координаты, но вряд ли это поможет. Вы там местоположение секстантом вычислять будете? Тем более – сам же там был, видел, что коммуникации растянуты на несколько километров.
– Ну что ж, – вздыхает Чапай. – Будем искать. Пошли.
– Пошли, – соглашается Чекист.
Мы встаем, благодарим Хирурга. Он несколько недоуменно оглядывает нас: видимо, ожидал, что вечер вопросов-ответов продлится несколько дольше. По очереди жмем ему руку, Хирург вяло отвечает. Возле самой двери он не выдерживает:
– Мужики. – Голос у Хирурга хриплый от смущения. – Я… Мне бы со своими повидаться. Стратег и Болт… Где они?
– Нету их, – отвечаю я.
– Но ведь амулеты…
– А амулеты есть.
– Послушай, Глок. Мне нужно с ними поговорить.
– О чем? – вмешивается Чапай. – О том, что ты на все… половой орган положил? Или о том, как, имея возможность что-то исправить, предпочел замкнуться в гордом одиночестве?
– Я не имел возможности ничего исправить, – зло скалится Хирург.
– Возможности появляются тогда, когда есть желание! – наставительно произносит Чекист.
– Короче, Хирург, – говорю я. – Твоих друзей больше нет. А если бы и были, вряд ли бы они захотели с тобой говорить.
– Это не тебе судить! – цедит он. – Мозгов мало, чтобы понять.
– А что тут понимать-то? – пожимаю плечами. – По-моему, с тобой как раз все ясней некуда.
Выходим в коридор. Глаза, раздраженные едким светом люминесцентных ламп, с наслаждением окунаются в полумрак коридора. Здесь намного прохладнее, и воздух на порядок чище.
– Хирург! – окликает Чапай.
– Чего? – бывший Страж с надеждой высовывается в дверь.
– Почему она называется Армада?
Хирург досадливо кривит губы:
– Хрен его знает. Все так называют…
И стальная плита с лязгом захлопывается.
Глава 15
Ветер нарезал круги у нашего костерка, сбивал пламя, выхватывал искры, дергал за гимнастерку. От разлохмаченных берез на холме тянулся шлейф кувыркающихся на лету листьев. Рваные, подсвеченные снизу облака спешили куда-то в сторону немцев. Солнце завалилось за далекую рощу, и его прощальные лучи пятнали все вокруг странными фиолетовыми тонами.
Моя разведрота в полном составе сидела вокруг костра. На треноге чуть покачивался закопченный алюминиевый чайник. Попов изредка наклонялся и подбрасывал в огонь хворост. Чайник сипел, из-под подрагивающей крышки выбивался пар.
– Скоро? – не вытерпел носатый Багдасарян.
– Спокойно, Артурик, – осклабился Попов. – Чай, он тоже порядок любит.
– И все-таки, товарищ лейтенант, я не понимаю, почему мы не можем пойти все? – спросил рядовой Стельмах.
Совсем молодой парень с дымчатым пушком под носом, он смущенно, но в то же время хмуро посмотрел на меня.
– Толик, все уже обсудили, – раздраженно произнес Коваль.
Он сидел напротив, через костер, и отблески пламени коверкали его лицо причудливой игрой света и тени.
– Товарищ сержант, но вы же сами…
– Отставить! – Коваль подпустил в голос металла.
Клименко, расположившийся слева от меня, уныло вздохнул. Рядовой Федотов, немолодой коренастый мужик диковато-цыганского вида, молча курил справа. По-моему, с того момента, как я возглавил роту, он еще не произнес ни слова.
– Ну все, подставляйте емкости! – радостно сообщил Попов.
Он сдернул чайник с треноги, обмотал ручку тряпкой и пошел по кругу, плеская дымящийся отвар в протянутые кружки. Над костром потянулся экзотический цветочный аромат, какой-то совсем не уместный в наших широтах.
Василий Попов был фанатичным любителем чая. Даже обычную пайковую заварку он умудрялся превратить в произведение искусства – смешивал с какими-то травами собственного сбора, отчего она приобретала совершенно фантастический вкус. Но это на самый крайний случай – в основном у него имелись запасы настоящего чая, который он именовал контрабандой. Я сам видел на ящике у его лежанки несколько цветастых жестянок с иностранными надписями. Где их тут можно было достать? А вот Попов как-то доставал и угощал своей заваркой всех, кто попадался под руку. Эти вечерние чаепития – тоже его заслуга, это он ввел традицию, и, как я заметил, к нам на огонек уже начали захаживать бойцы из других отделений.
– Ну что? – требовательно спросил Попов.
Коваль, только что шумно отхлебнувший из кружки, молча оттопырил большой палец. Я попробовал – чай действительно был хорош. С детства пью с сахаром и вот только сейчас осознал, что сахар может испортить вкус заварки. Усевшийся на место Попов поймал мой взгляд, весело кивнул, а потом, усмотрев что-то за моей спиной, расплылся в радостной улыбке.
– Здравия желаю, товарищ военфельдшер! – звонко выкрикнул он.
Я, не оборачиваясь, заподозрил, кому он это. А еще загадал: если предположение верно – значит, у нас все получится. И только потом обернулся.
– Здравствуйте, товарищи бойцы!
Форма сидела на ней очень ладно, высокие яловые сапоги выглядели по-штатски элегантно, на чуть скособоченной пилотке алела звездочка, а над головой неслись клочья облаков.
– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – с нажимом произнесла она, и до меня дошло, что я до сих еще не поздоровался.
Но отвечать было уже поздно – налетел, размахивая дымящимся чайником, как кадилом, Попов, увлек за собой, с шутками-прибаутками посадил рядом. И вот она уже отпивает чай из алюминиевой кружки, поглядывая на меня через костер с непонятным выражением лица. Пламя заполоскалось на ветру, осветило ее лицо, искрами загорелись глаза и контрастно выступили пухлые малиновые губы. А за световым кругом клубились сиреневые осенние сумерки.
– Товарищ лейтенант, вы знаете, что я имею полное право вас наказать? – сказала она строгим голосом.
– Каким это образом, Елена Сергеевна? – насупился я, стараясь сдержать дурацкую улыбку.
– Самым прямым!
– За что это вы нашего славного командира? – Попов склонился к ней, подлил чаю и будто по рассеянности забыл отодвинуться.
– За систематическое нарушение обязательств, – ответила она мне.
– Ничего я не нарушал!
– Вам было велено ежедневно являться на осмотр. У вас сотрясение мозга. Забыли?
– Как я могу это забыть. – Дурацкая усмешка все-таки прорвалась.
– Почему тогда уже четвертый день я вас не вижу? – Она все еще держала строгость.
– Виноват, исправлюсь! – глуповато пошутил я.
– Как бы уже поздно не было! – вздохнула она и наконец-то улыбнулась, но улыбка эта была холодновата.
Сухо треснуло полено в костре, сноп искр выстрелил в сторону Коваля, ветер подхватил угольки и утащил в сумерки. В прорехе облаков уже мигала яркая звезда.
– Завтра в двенадцать постарайтесь быть, – сказала она официальным тоном. – Потому что вечером наш госпиталь передислоцируют.
– А нам что, врачей не надо? – встрепенулся Коваль.
– У вас будут другие. Возможно, получше, – ответила она и, с размаху всучив Попову кружку, поднялась. – Так что – желаю удачи, товарищи разведчики!
Бойцы нестройно попрощались, и она быстрой, решительной походкой ушла от костра. Я оглядел ребят: все они смотрели ей вслед, только Попов, морщась, тряс ошпаренные кипятком руки. Чтобы скрыть смущение, я достал папиросу, прикурил от щепки.
– Догоняй, дурак! – донесся тихий бас.
Сказать это мог только Федотов, но солдат сидел с равнодушным лицом, меланхолично отхлебывал чай. Я крепко затянулся, а потом, приняв решение, сорвался с места.
Она стояла на пригорке. Прямо под тем дубом, на котором мы с Нурбаевым случайно повесили немецкого «языка». Дерево уже почти совсем облетело, и голые, резко изогнутые ветки темнели на фоне догорающего неба, как трещины.
Ветер пластами загибал сухую траву, уходящую по косогору туда, где чернел изгиб реки. Где-то далеко-далеко работала артиллерия, до нас долетали только мягкие, похожие на гром перекаты.
Она стояла ко мне спиной, прядь волос трепыхалась, как паутинка, над самым ухом. Я сбавил темп, подошел почти буднично. Встал рядом, мельком оценив ее лицо: спокойное, даже равнодушное.
– Подумал, что это неважно? – спросила она, не повернувшись
– Не знаю. – Напряженность куда-то спала, я говорил свободно.
– Всегда боялась упустить свой случай.
– А почему ты уверена, что это он?
– Я должна была встретится с ним здесь. На этом самом месте.
– Здесь?
– Здесь. Под дубом. Я местная, из Ельска. Бабушка рассказывала, что этот дуб посадил ее отец.
– Лена, я даже не знаю, вернусь ли завтра.
Она повернулась с легкой снисходительной улыбкой:
– А ты пообещай.
Сдернула с головы пилотку, густая копна волос хлынула вниз и, подхваченная ветром, со всего размаху хлестнула меня по лицу…
Я выбрался к нашему блиндажу, когда традиционная ночная перестрелка подходила к концу. Над лесом еще стояло эхо разрывов, но артиллерия уже смолкла. Винтовочный треск тоже пошел на убыль.
Присев на бревно возле остывшего костра, я поворошил веточкой золу, раскопал яркий уголек, выбросил к ногам, подцепил кончиком папиросы, прикурил.
– С возвращеньицем! – язвительно поздравил из темноты голос Коваля.