— Ай, Битум! Напугал, шайтан! — ругнулась Фируза, когда я внезапно вырулил из-за угла и очутился в двух шагах от них. — Нормально ходить не можешь?
— Так нормально и хожу, — пожал я плечами, снимая с пояса пустую флягу. — Фируза, вода на продажу осталась?
— Когда-нибудь вынырнешь вот так и получишь по голове, дурной. Твое счастье, Битум. Осталось всего-то полтора литра, — буркнула Молочница, забирая у меня флягу и проворно скручивая крышку.
— Тогда литр во флягу, а остальное прямо щас выдую, — принял я решение, и Фируза довольно кивнула.
— С тебя шесть талонов или пять паханскими.
— Фируза, да ты что? — изумился я. — Откуда такие цены?
— Ладно, — махнула она рукой. — Устала, лень торговаться. Давай пять талонов — и катись.
— Вот это дело, — обрадовался я, принимая потяжелевшую флягу и полулитровую баклажку с мутной водой. — Вода что-то мутновата, — для порядка усомнился я.
— Нормальная, — не приняла возражений Фируза. — Из скважины, фильтрованная и отстоянная.
В сомнении покрутив головой, я приложил горлышко ко рту и одним махом выхлебал теплую воду, окончательно смывая с языка привкус самогона. Рассчитавшись, прощально махнул рукой и отправился дальше. А детская коляска вновь загромыхала скрипящими колесами по кирпичным обломкам — Фируза с сыном спешили домой, в Сад, под защиту толстых стен и дюжих охранников. Днем у нас относительно спокойно, а вот ночью лучше не шататься, если не хочешь проблем огрести. Опять же темно, а если нет луны, то и вовсе темень непроглядная. Я еще помнил, как, подзадержавшись у Палыча в гостях, спешил домой, решив срезать напрямик, и обеими ногами ухнул в открытый канализационный люк. Спасибо, ничего не сломал, но урок запомнил на всю жизнь — как оказалось, местные обитатели использовали дыру в качестве туалета. Теперь если и передвигаюсь ночью, то иду по многократно хоженным путям.
Вот и сейчас я шагал вперед по извилистой кривой, сворачивая в нужных местах, обходя кучи щебня и песка, огибая ржавые остовы машин. При этом я старался не повторяться. Если вчера я обошел обгорелую четырехэтажку справа, то сегодня решительно свернул налево: и этому меня научил Тимофеич. Не повторяться. Не ходить по одной и той же дороге, не возвращаться в одно и то же время, не заходить в одни и те же дома и не справлять нужду в привычных местах. Не быть предсказуемым. Битый жизнью волчара многому научил меня, щедро делясь приобретенным опытом. Разница между нами лишь в том, что в свое время он старался осложнить жизнь милиции, тогда как я не желал облегчать задачи мародерам и грабителям, решившим поживиться моими вещами. Были уже подобные случаи, и нарываться на засаду нет ни малейшего желания.
А шагал я к окраине города и дальше — в пустыню. Я не оборачивался, но был уверен, что меня по-прежнему пасут. Вот и проверим его, или их, упорство. Пусть побегают за мной по сыпучим барханам и попрыгают по каменистым склонам гор. А я заберусь на «двадцатку» и с высоты горы хорошенько осмотрюсь по сторонам. Пустыня — не город. В песках легко спрятаться от чужого взгляда, но надо знать КАК. В городе можно спрятаться за углом или за машиной, схорониться в подъезде или просто сделать вид, что идешь по своим делам и ни на кого не обращаешь внимания. В пустыне такой номер не прокатит.
Преодолев последние десятки метров, я уперся в кольцевую дорогу, опоясывающую весь город. Впрочем, от дороги не осталось и следа. Прямо у моих ног начиналась пустыня. Лишь углубившись в песок почти на метр, можно было наткнуться на остатки старого потрескавшегося асфальта. Не останавливаясь, я пошагал дальше, направляясь к виднеющемуся на вершине горы памятнику геологам, откуда в небо тянулась тоненькая струйка дыма.
Ходить просто из желания размять ноги я не любил и двигался зигзагами, не ленясь переворачивать встречающиеся по дороге камни, обломки почерневших от старости кирпичей, бетонные осколки и прочий строительный мусор. Один короткий наметанный взгляд — и я двигался дальше, убедившись, что под очередным укрытием не скрывается ничего интересного. Оно и понятно: отсюда до города рукой подать, и сюда постоянно наведываются местные обитатели. Небось каждый камень уже раз по пять перевернули и облизали. А сунуться чуть дальше — скажем, на километр или два — не решались. Вот и жили впроголодь, питаясь большей частью насекомыми, не брезгуя жуками-вонючками. Ладно кисловатые на вкус муравьи, но невероятно горькие и противные жуки-вонючки… Чего я не мог понять — это того, как доходяги умудрялись находить достаточно денег или обменного товара на покупку воды. Зимой все понятно, снега хватает, а вот летом… летом вода есть только в артезианских скважинах, откуда бесплатно нельзя получить и жалкой капли.
Удача подарила мне слабую улыбку на втором километре пути, когда местность медленно, но верно пошла в гору. По склону невысокого бархана тянулась тонкая извилистая линия, уходящая за гребень и пропадающая из виду. На бархан я лезть не стал и шустро обежал по краю, не сводя глаз с сыпучих песчаных склонов и нащупывая на поясе рукоять лопатки. Правда, когда узрел искомую гадину, радость заметно подувяла: стрелка, небольшая темно-серая змея, не больше метра в длину и с большой палец толщиной. В два прыжка оказавшись рядом с замершей змеей, я резко опустил лезвие лопатки, отрубая ей голову. Подхватил дергающееся в агонии обезглавленное тело и подставил рот под бьющие из обрубка тонкие струйки змеиной крови. Не дело позволять драгоценной питательной жидкости утекать в песок. Расточительство. Съеденный кусок жареного мяса до сих пор наполнял желудок, но лишняя порция еды никогда не помешает, тем более что ужина не намечается. Дождавшись, пока на язык стекут последние капли крови, я достал из кармана куртки свернутый целлофановый пакет и, перегрузив добычу туда, с трудом запихал в битком набитый рюкзак, после чего тяжело зашагал дальше. Слепо таращащаяся отрубленная змеиная голова осталась лежать на песке, и трогать ее я не собирался. Стрелка хоть и не ядовита, но гадости на ее зубах хватает, уж не знаю, что она такое жрет. Однажды зацепил ладонью за клык такой вот чешуйчатой твари, и небольшая ранка превратилась в гнойный нарыв, не проходивший пару недель.
На оставшемся отрезке пути до памятника не попалось ничего особо ценного. Я остановился лишь трижды: срезал под корень разросшийся куст заячьей капусты и выкопал две тюльпанные луковицы. Впрочем, может, это и к лучшему — с каждым шагом рюкзак становился тяжелее, а ровная местность постепенно начала переходить в пологий склон. Я приближался к горе, увенчанной памятником, и уже различал темные фигурки дозорных. Четыре человека. Трое сидят рядом с небольшим костерком на бетонном возвышении у основания памятника, а четвертый торчит на вершине буровой вышки, осматривая окрестности через бинокль.
Казавшегося невесомым и жидким песка здесь куда меньше, чем в оставшейся за спиной долине. Возвышающиеся подобно огромным великанам горы надежно защищали город с этой стороны, принимая удар пустынных ветров на себя. Сохранилась протоптанная в незапамятные времена дорожка, отмеченная по краям рядами булыжников. На нее я и сошел, покинув крутые склоны холмов и с облегчением ощутив под ногами твердую поверхность.
Перед тем как подниматься к увидевшим меня дозорным, снял с пояса флягу и сделал несколько больших глотков. Пить я не хотел, да и не вспотел толком, но выбора ноль — наверняка попросят угостить водичкой и опустошат невеликую флягу.
И точно — едва я приблизился к памятнику, один из дозорных, перегнувшись через металлические перила, крикнул:
— Битум, ты?
— Угадал, — отозвался я, опознав стража: мужик из своры Пахана, отзывающийся на прозвище Брюхо, хотя сам худощавый и жилистый.
— Вода есть?
— Чуток осталось, — кивнул я, подходя вплотную и поднимаясь по бетонным ступеням. — Здорово, Брюхо. Ну что там, муты не нападают?
— Тьфу-тьфу-тьфу, — суеверно поплевал Брюхо, выхватывая у меня из рук флягу. — Накличешь беду!
— Да ладно тебе, Брюхо! — вмешался в разговор сидящий у костра мужик с обширной лысиной на полголовы. — Нам еще грязных дачников бояться не хватало! Если и рискнут свои гнойные морды высунуть из нор, мы им живо мозги вправим. Муты — они и есть муты, вонючки-побирушки. И воды оставь, чего присосался?
— Захлопни пасть, — лениво посоветовал Брюхо, отрываясь от горлышка фляги. — На, хлебни. И на других оставь. Битум, ты же не против?
— Пейте, — великодушно махнул я рукой. — Вы на солнцепеке без воды сидите?
Спросил я для проформы, можно сказать, из вежливости. Вода у сидящих на дозорной вершине была всегда, но это не мешало им обирать всех проходящих мимо или заглянувших на огонек. И от солнца прикрытие имелось — на вбитых в камень трубах натянута выгоревшая тряпка с многочисленными заплатами.
— Была вода, но эти выхлебали без остатка. — Брюхо презрительно кивнул на остальную тройку дозорных. — Весь двадцатилитровый бидон опорожнили.
— Ладно тебе, Брюхо! — буркнул лысый. — Суп же сварили из черепах, вот вода и вышла вся. А до смены немного осталось — еще час, не больше. Опять же Битуму спасибо — взгрел водичкой, не зажал, как некоторые…
— Ага, и еще до города пешком пылить, — миролюбиво фыркнул Брюхо, поглаживая живот. — Ты флягу-то передавай, передавай дальше.
— С бессадулинскими делиться, что ли? Перебьются. Супу им отлили, мяса не пожалели. Чего еще? Может, до города их на своем горбу дотащим, чтобы у них ножки не устали?
— Ты, Рашид, мне бучу тут не поднимай, — ласково протянул Брюхо. — Вода общая была, черепашье гнездо мы надыбали, но они в общий котел тюльпанных луковиц от души сыпанули, да еще и полкоробка соли на общак вытащили. Так что заткни пасть и передавай флягу дальше, понял?
— Ладно тебе, не заводись, — пробурчал Рашид и, с кряхтением поднявшись на ноги, направился ко второй паре дозорных, не сводящих глаз с оазиса и виднеющейся внизу ленты асфальтовой дороги, большей частью засыпанной песком.