Она поймет, что не из-за чего, и выйдет из больницы. Конечно, сразу же начнется практика. И надо будет подумать, как быть со страшной клятвой. Но это потом.
Я иду дальше в темноту среди деревьев и слышу вдруг, как меня сзади окликают по имени. Кто это? Кирпич, больше некому… Я припускаю бегом…
Наше окно в теплице заколочено двумя рейками крест-накрест. Лучшего знака не придумать. Иначе мне бы пришлось еще его искать! Я кое-как отдираю рейки, оставляя занозы в пальцах. И пролезаю вовнутрь.
Резервуар доверху залит водой. Кто-то побеспокоился набрать ее впрок. Если прыгнуть — там глубоко? Покуда мне?
В углу стоят наши грабли. Я беру одни, чтобы измерить глубину. Грабли уходят в воду с черенком. Тогда я опускаю в резервуар еще одни. И они тоже тонут в каменном стакане. По ним будет удобно спуститься вниз. Я буду держаться за них, когда присяду под водой и ощупью стану выбирать из жидкой грязи семена. А потом, цепляясь за рукоятки грабель, я вылезу наружу.
Надо снять сандалии. И платье. На мне купальник. В лагере я не успела переодеться. В кабинки была очередь. Девчонки из других школ занимали сразу на всех своих. Мама скажет «Как можно было купаться в такой грязи?» Может, я смогу потом постирать его под краном? Быстрей. Здесь холодно. Стены резервуара пузырчатые, шероховатые, в зеленом склизком налете. Без грабель мне бы не выбраться обратно… Мои ноги не касаются дна. Я закрываю нос и ухожу подводу, тяну руки вниз — и мои ноги оказываются наверху. Они скользят по заросшим водорослями стенкам, упираются в крест-накрест поставленные палки грабель.
Я хочу перевернуться и высунуть голову из воды, но моя шея оказывается зажатой между двумя крест-накрест поставленными палками. Это все. Как хорошо было бы, если бы здесь был кто-нибудь еще… Откуда — кто-нибудь?
Ужас захватывает меня, вливается в нос и в рот черной жижей и цепкой хваткой впивается в мою высоко задранную ногу. Не вырвешься.
Но кто-то, как будто, расталкивает грабли, поймавшие меня за шею, — кажется мне или нет… Вот так, наверно, умирают. Кажется, как будто летишь вверх… Все…
Нет, не все. Что-то еще происходит.
Потом я понимаю, что это какой-то человек положил меня грудью к себе на колено, бьет по спине, и меня много, обильно рвет. Черным, черным…
— Надо еще, еще! — говорит человек.
Это наш Кирпич. В теплице горит яркий свет. Прямо перед глазами блестят миллионы осколков стекла. Кое-где валяется битый кирпич. Им наш Кирпич выбивал стекло. Ему бы — такому — в наше окно не влезть.
Кирпич велит мне снять купальник и завернуться в его рубашку, а сам принимается ведром вычерпывать воду из резервуара.
Не проходит и десяти минут, как все стеллажи щедро, от души, политы. Даже те, в которых ничего не растет. С них со всех бежит рекою вода.
Кирпич опускается на дно и подает мне наверх пакетик за пакетиком. Рисунок на них подпорчен. Но самим пакетикам ничего не сделалось.
— Упаковка — на грани фантастики, — говорит Кирпич. — Вот что называется, ни в огне не тонет, ни в воде не горит… Тьфу ты… Наоборот…
Он пристально смотрит на меня.
— Впрочем, насчет огня я, кажется, сболтнул лишнее…
— А рыбы — это не мы, — говорю я, теряясь под его взглядом.
— Рыбы — это не вы, — машинально повторяет Кирпич.
И вдруг спохватывается:
— Как — рыбы — это не вы?
— Это не мы их убили.
— А кто? — спрашивает он.
— Не знаю, — говорю я, стуча зубами. — Это они. Кто приходил на практику. Мы увидели, что кто-то вылил наших рыб…
— И отомстили. Так? — спрашивает он, и только теперь я вдруг осознаю, что уже разоблачена.
— Ты была не одна, так? — спрашивает Кирпич.
Он берет меня за подбородок и заглядывает в мои глаза. И только я успеваю настроиться, что он может сейчас сделать все, что угодно, — мне не будет больно… Он может убить меня… Все равно я не выдам ему Ирку с Бобровым.
— Только не говори мне, с кем ты была, идет? — вдруг говорит Кирпич. — Давай на этом остановимся… Не надо, чтобы я знал.
Была ли я кому-нибудь так благодарна? За подарки ко дню рождения, за позволение гулять допоздна…
Я обнимаю Кирпича и целую его в обе щеки. Без очков он вовсе не похож на себя. На щеках у него колючки. На колючках налипшие нитки водорослей. И водоросли остаются на моих губах.
Кирпич — самый лучший человек на свете. Как я этого раньше не знала?
Он смотрит на меня, не понимая, что теперь делать. Тут рядом раздается свист.
В разбитое окно просовывается сморщенное, заспанное лицо.
— Гришка! Так это ты тут куролесишь с малолетками? Надо же, купаться надумали…
— Тсс, — говорит неизвестному лицу Кирпич. — Сейчас все уладим. Генсаныч, с меня бутылка.
— Ящик! — поправляет его неизвестный мне Генсаныч.
— Ящик так ящик, — соглашается Кирпич, и на его лице появляется такое блаженное выражение, как будто я действительно заняла какое-нибудь место в загородной олимпиаде. Или на худой конец кто-то из «бэшек». — Сейчас подметаем стекла и дуем ко мне домой…
— У тебя ведь баба таво… Беременная, — отвечает незнакомый мне Генсаныч, и до меня, наконец, доходит, что это и есть тот самый школьный сторож, которого нам с Иркой и Бобровым надлежало остерегаться.
— Я говорю тебе, идем ко мне домой! — требует Кирпич. — Как раз по пути заглянем в круглосуточный…
— Только я, можно, пойду к себе? — говорю я им. — Родители волнуются…
— Куда ты пойдешь? — говорит Кирпич. — Видела бы ты себя сейчас.
— У тебя есть мобильник? — спрашивает он у сторожа.
Сторож покровительственно протягивает учителю телефон.
Учитель начинает втолковывать моей маме, что слет в «Березке» продлили до завтра, до обеда, и дети с удовольствием проведут вечер у костра, где каждый сможет показать себя настоящим артистом и вообще кем захочет.
— Мама! — кричу я в трубку. — Мы здесь, на берегу! Не холодно! Нет, и не страшно! Нас, это, 45 человек. С нами вожатые и Григорий Деевич.
— Я, я вожатый! — радуется сторож Генсаныч.
Кирпич предостерегающе машет руками.
Втроем мы покидаем теплицу через окно и покупаем ящик водки (я дожидаюсь взрослых у входа в магазин). Потом мы идем к Кирпичу. Включается яркий свет. Я вижу, что у него все разбросано. Надо переступать через какое-то белье, одежду и тетради. Кирпич укладывает меня на единственную кровать, наваливает сверху одеяла и гасит свет.
Из кухни доносятся голоса, и голос Кирпича то и дело повторяет слова, которые только засоряют наш язык. Слыхал бы кто в классе.
Наутро Кирпич отправляет меня мыться в ванне, а потом мы ждем, когда подсохнут мои волосы. Посреди комнаты, прямо на полу спит сторож Генсаныч. Из-под его спины торчит какая-то одежда. Спохватившись, я стираю в ванной свой купальник. Теперь можно и домой. Кирпич говорит, что он теперь как миленький доведет меня до дверей квартиры и сдаст с рук на руки моим родителей.
Я отвечаю, что тогда нам надо поторопиться: они вот-вот уходят на завод.
— Я тоже собираюсь на завод, — говорит Кирпич.
— Зачем? — спрашиваю я.
— Освою рабочую специальность. Войду в сплоченный коллектив. Милое дело. Заработок — не чета нашему учительскому. На эти-то гроши как можно содержать семью?
Я вспоминаю девушку у ночного клуба. «Сколько мне ждать еще, пока ты будешь нянчить малолеток-олигофренок?»
И сразу становится не по себе. Я думаю: сейчас меня увидит Ирка или Бобров. Вот стыдно-то…Почему мне это до сих пор в голову не приходило? Нет, сначала это опасение все время сидело у меня в голове. Когда оно исчезло? Возле ночного клуба его уже не было. Тогда, когда Кирпич вытащил меня за ногу из каменного стакана, и тогда, когда мы покупали водку… Когда мы покупали ее, я чувствовала себя так свободно, точно каждую ночь забегаю за ней, прозрачненькой, вот в этот магазин. И именно в этой компании — с учителем по прозвищу Кирпич и школьным сторожем Генсанычем.
— Генсаныч отнесет Светлане Павловне пакеты с семенами, — говорит Кирпич. — Как будто они завалились куда-нибудь. И она зря впала в истерику…
— Она впадает в нее каждый урок, — нахожу нужным вставить я.
Кирпич перебивает:
— То, что сейчас мы говорим, не делает нам чести.
Будто я не слышала, что он говорил Генсанычу ночью в кухне.
— Генсаныч никому тебя не выдаст, — обещает мне Кирпич. — Он, кстати, тебя толком и не рассмотрел. А если он все же вздумает делать какие-то намеки — не понимай ни одного из них. Ты просто не знаешь, что Генсаныч имеет в виду. Свидетелей-то у него нет… Кроме меня. А я скажу, что впервые слышу…Да что я скажу? Меня здесь и не будет. Я ведь собираюсь на завод…
— Охота вам? — как равному говорю я. — Вы же учились!
Нас как-то водили на экскурсию. И меня поразило огромное гулкое помещение, люди в одинаковой одежде, неотрывно, в напряжении стоящие возле станков. Хотелось поскорее выбраться на улицу, на воздух. Куда-то в тишину… Бобров увидел в цехе свою маму, но она не могла выключить станок и поговорить с ним. Мои родители работают в другом цехе, и я их не видела. Но дома мама все время говорит мне: «Не будешь хорошо учиться, пойдешь на завод».
Я кое-как пытаюсь объяснить ему, что в школе гораздо лучше. У нас перемена после каждого урока. И у нас каждый день что-то случается. Нас много, и всегда найдется, над чем посмеяться. Один Бобров чего стоит. И Ирка тоже — всегда что-то придумает.
— Видишь ли, — отвечает мне Кирпич. — Так можно рассуждать, когда тебе одиннадцать, двенадцать лет. В народе знаешь, как говорят? Мол, в тридцать лет семьи нет- значит, и не будет. И денег в сорок лет нет — уже не будет. И правильно ведь говорят…
— А сколько вам лет, Григорий Деевич, — спрашиваю я.
Он отвечает:
— Двадцать девять.
С утра жара. Ну и день сегодня выдался!
Мы звоним в нашу дверь, и мама тут же рассыпается в благодарностях. Летом так трудно достать путевку в загородный лагерь. А Кирпич помог мне съездить за город, хотя бы на два дня.