е совсем треть, или 1,5 миллиона франков, предоставив Эйфелю лично собрать оставшиеся миллионы, необходимые для строительства башни. Чтобы привлечь инвесторов, ему разрешили поддерживать башню в течение двадцати лет и гарантировали всю прибыль от вступительных взносов и ресторанных концессий за весь этот период. Но после того, как это соглашение было достигнуто, прошли недели, а затем месяцы без каких-либо действий и без контракта. Эйфель начал беспокоиться о том, чтобы когда-нибудь начать работу над проектом, не говоря уже о том, чтобы закончить его.
Затем начались дальнейшие споры о том, где лучше всего разместить Эйфелеву башню. «Было ли разумно строить башню на дне долины Сены? Не лучше ли было бы разместить ее на возвышении, которое было бы для нее чем-то вроде пьедестала и выделяло бы ее больше? Разве гигантская металлическая башня не затмит дворцы Марсова поля? Должен ли такой постоянный памятник быть построен на месте, где, несомненно, будут организованы будущие выставки?» В чем был смысл башни, если она не служила маяком для настоящих ярмарочных площадей? А сколько бы заплатили, чтобы посетить памятник, расположенный на каком-нибудь отдаленном холме? В конце концов, Эйфель снова одержал верх: его башня будет стоять на Марсовом поле вместе с остальной частью ярмарки.
Однако когда военные обнаружили, что площадка, занятая их тренировочным полигоном на Марсовом поле, будет передана Эйфелевой башне не только на время проведения ярмарки, но и на двадцать лет, они стали агитировать перенести башню гораздо ближе к реке и добились успеха. В сентябре Эйфель работал в своем офисе, когда узнал, что теперь ему предстоит построить свою башню значительно ближе к Сене.
Лето сменилось осенью, и Эйфель все больше и больше расстраивался из-за задержки. Наконец, 22 октября правительственный комитет собрался для обсуждения его контракта. Влиятельные политики Пьер Тирар и лидер радикалов Жорж Клемансо в уже знакомой манере выступили против Эйфелевой башни, а Тирар осудил ее как
«антихудожественный, противоречащий французскому гению… проект, более характерный для Америки, у которой нет вкуса, чем для Европы, а тем более для Франции».
Встреча ни к чему не привела.
И снова ожидание, неделя за неделей, и наконец 22 ноября комитет собрался вновь. В то время как некоторые из его членов произносили одни и те же тирады и антиэйфелевы оскорбления, в конце концов политики проголосовали 21:11 за то, чтобы поддержать строительство башни. Два дня спустя, когда Эйфель сидел в своем кабинете, размышляя, как лучше всего вырвать контракт у государственных бюрократов, события приняли катастрофический оборот. Графиня де Пуа вместе со своим соседом подала в суд, чтобы остановить строительство башни. Оба были жителями проспектов, примыкающих к Марсову полю, и когда они увидели, что Эйфель вот-вот получит свой контракт, они обратились в суд.
«Она считает, что строительство Эйфелевой башни является не только угрозой для ее дома, но и на долгие годы закроет самую приятную часть Марсова поля, в которой она привыкла ежедневно заниматься спортом», – сообщала “Нью-Йорк таймс”».
Многие соседи графини представляли себе это кованое чудовище, возвышающееся над ними, и одинаково нервничали из-за того, что жили в его тени. Они беспокоились не только о его возможном обрушении, но и о том, что железная башня будет функционировать как гигантский громоотвод, притягивающий опасные грозовые разряды. Хуже всего то, что эта подавляющая структура не исчезнет, когда экспозиция закончится, но будет угрожать им в течение двадцати лет. Мгновенное чувство триумфа Эйфеля испарилось; чтобы башня была готова к ярмарке, он должен был строить ее сейчас.
Гюстав Эйфель провел холодный и снежный декабрь 1886 года в смешанной агонии разочарования и нерешительности. Прошло пять месяцев с тех пор, как он выиграл конкурс, но ему все еще не хватало самого элементарного строительного контракта, не говоря уже о государственной субсидии. Даже если бы он мог подписать контракт завтра, судебные иски помешали бы ему начать строительство. Между тем он уже тратил значительные суммы. В производственных цехах фирмы в Леваллуа-Перре инженер Эйфеля Морис Кехлин руководил изготовлением 1700 чертежей каркаса башни, в то время как другие чертежники работали над 3629 подробными чертежами, необходимыми для изготовления 18 000 секций из кованого железа, которые станут решетчатой башней. Если бы строительство не началось в ближайшее время, все это время, усилия и деньги были бы потрачены впустую.
Один из первых набросков Эйфелевой башни
На пороге 1887 года у Эйфеля возникли гораздо более серьезные проблемы, чем продолжающиеся насмешки, поскольку ему все еще предстояло разобраться с делом о судебных исках, поданных графиней и ее соседом. Поначалу казалось разумным требовать государственной гарантии от этих юридических рисков, но Эйфель знал, что это просто послужит еще одним поводом для государства колебаться. Возможно, ему следует предложить возместить трусливому государству все возможные последствия судебного процесса и возможное обрушение его башни на жилища этих дам. Должен ли он предложить собрать все пять миллионов франков, необходимых для строительства, в частном порядке? По мере приближения Рождества он колебался между смелым продвижением вперед и отказом от проекта.
22 декабря 1886 года Эйфель сел и написал своему давнему стороннику Эдуарду Локрою письмо, в котором объяснил:
«Сегодня я должен вам признаться, что задержки с заключением контракта создают очень серьезную проблему».
Он вежливо, но с несчастным видом перечислил все препятствия на пути, включая судящихся дам и решение штата о том, что они были его проблемой.
«Между тем, – отметил он, – время уходит, и я должен был начать строительство несколько месяцев назад… Если эта ситуация будет продолжаться, я должен отказаться от всякой надежды на успех…Тем не менее я по-прежнему готов немедленно приступить к работе…Но если я не приступлю к работе в первой половине января, я не смогу закончить вовремя. Если мы не придем к определенному соглашению к 31 декабря… Я сочту болезненным, но необходимым отказаться от своей ответственности и забрать свои предложения. Мне было бы очень жаль отказаться от строительства того, что, по мнению большинства, станет одной из главных достопримечательностей экспозиции».
Но потом Эйфель передумал и положил письмо в ящик стола, решив не отправлять его.
Вместо этого он отбросил всякую осторожность на ветер. Он не доставит своим оппонентам удовольствия видеть, как он отступает с поля боя. С приближением Нового года он решил рискнуть своим личным состоянием ради славы, увидев, как его башня высотой 300 метров возвышается над Парижем. Во-первых, он согласился возместить государству ущерб от судебных исков графини де Пуа и ее соседей и любых возможных последствий обрушения башни, наняв лучших юристов для обеспечения наилучшего возможного решения. Он так же, как и было согласовано ранее, привлечет все финансовые средства, превышающие 1,5 миллиона франков государства. Этот смелый ход положил конец затору, и 7 января 1887 года он и французское и парижское правительства наконец подписали давно зашедший в тупик контракт. Контракт требовал, чтобы Эйфель использовал только французскую рабочую силу, материалы и технологии и подчинялся надзору со стороны выставочного комитета. В конце первого года эксплуатации башни город Париж станет ее владельцем, но Эйфель все равно сохранит весь доход, за исключением 10 процентов, предназначенных для бедных в городе.
Три недели спустя, 28 января, зимой, настолько суровой, что парижане катались на коньках по озерам Булонского леса, Эйфель стартовал на Марсовом поле. Наконец, были начаты работы по закладке фундамента башни. В процессе подготовки, объяснил Эйфель, он сделал серию отверстий, которые «показали, что грунт на Марсовом поле состоял из глубокого слоя глины, способного выдерживать вес от 20 до 25 килограммов на квадратный дюйм, увенчанный слоем песка и гравия различной глубины, превосходно рассчитанным для фундамента». Как признался Эйфель позже на лекции, в то утро он испытал огромное «удовлетворение», когда «наблюдал, как армия землекопов приступила к тем великим раскопкам, которые должны были удерживать 2 метра этой башни, которая была предметом» его «постоянного беспокойства в течение более двух лет».
«Я также чувствовал, что, несмотря на жестокие нападения, направленные против башни, общественное мнение было на моей стороне и что множество неизвестных мне людей готовились приветствовать эту дерзкую попытку».
Эйфелева башня была расположена так, чтобы служить триумфальной аркой, ведущей на ярмарочную площадь с моста Иена, и каждая из ее четырех гигантских ног отмечала одну из сторон света. Ее основание будет прочно стоять на глубоко вырытой глинистой почве, опоясанной прочным меловым фундаментом.
Когда Эйфель и его рабочие бригады занялись делом и башня стала выглядеть как реальность, влиятельная L’Illustration продолжала издеваться над ней как над
«маяком, гвоздем, люстрой… без политики такое чудо никогда бы не было одобрено, это символ индустриальной цивилизации».
Эйфель наставлял тех, кто цеплялся за прошлое, что в
«самом высоком здании, когда-либо воздвигнутом человеком, было достаточно патриотической славы… в колоссальном есть привлекательность и очарование… Мне кажется, что к этой Эйфелевой башне стоит относиться с уважением, хотя бы потому, что она покажет, что мы не просто забавный народ, но и страна инженеров и строителей, которые призваны во всем мире строить мосты, виадуки, вокзалы и великие памятники современной промышленности».
Когда строительство было все-таки начато, а рабочая площадка была занята ежедневным прогрессом, Эйфель мог даже позволить себе просто позабавить читателей Le Temps нападками художественного истеблишмента: