Дитрих посетовал на это перед теми, кто собрался в доме Вальпургии Хониг, чтобы отведать ее медово-пшеничного пива.
— Папа римский наказал нам уважать жизнь и собственность евреев. К подобным мерам не было никаких причин. Чума так и не достигла Швейцарии. Она пошла на север через Францию и в Англию.
— Быть может, именно по той причине, — предположил Эверард, — что скорые меры Берна отвадили отравителей.
В Берне действительно обнаружили яд, как говорили. Эверард слышал об этом от Гюнтера, который нечаянно подслушал епископского гонца. Отвар пауков, жаб и кожи василиска был зашит в тонкие кожаные бурдюки, которые раввин Пейрет из Шамбери дал торговцу шелком Агимету, дабы тот бросил их в колодцы Венеции и Италии. Не будь торговец пойман на обратном пути, он мог проделать то же самое и в Швейцарии.
Дитрих запротестовал:
— Его святейшество писал, что евреи не могут разносить чуму, поскольку сами умирают.
Эверард стукнул себя пальцем по носу:
— Но не так много, как мы, а? Почему, как вы полагаете? Потому что они качаются туда-сюда, когда молятся? Потому что каждую пятницу проветривают спальни? Кроме того, каббалисты презирают своих соплеменников так же, как и нас. Они такие же скрытные, как и масоны, и не позволяют другим евреям изучать тайные скрижали. А «тайные скрижали» могут быть чем угодно. Дьявольскими заклятиями. Рецептами для отравления. Чем угодно.
— Нам следует поставить стражу вокруг колодца, — сказал Клаус.
— Майер, — сказал Грегор, — у нас здесь нет евреев.
— Но есть они. — И Клаус указал на Ганса, который, хотя и не пил пива, решил послушать, о чем говорят, и сидел рядом. — Как раз вчера я видел одного, по имени Захарий, он стоял у колодца.
Грегор фыркнул:
— Ты сам-то слышишь, что говоришь? Стоял у колодца?
Мужчины так и просидели за столом, покрытым пятнами из-под пивных кружек, ничего толком не решив. Ганс же после сего заметил:
— Теперь я понимаю, как народ может прийти в возбуждение. — А затем, еще поразмыслив, добавил: — Вот, только если они попытаются изгнать крэнков так же, как евреев, я не поручусь за последствия.
На День святой мученицы Агаты[179] Дитрих прочитал мессу в одиночестве. Был повод помолиться за больных и увечных. Вальпургию Хониг лягнул осел. Старший сын Грегора, Карл, слег в горячке. А Франц Амбах обратился к нему с просьбой помолиться за упокой своей матери, прошлым месяцем отошедшей в мир иной. Дитрих попросил также заступничества св. Христофора за благополучное возвращение Бертрама из Базеля.
Священник вновь возблагодарил Господа за то, что чума ушла в Англию, а не в альпийские леса. Грешно было радоваться страданиям других, но от них зависела участь Оберхохвальда, и только потому он позволил себе подобные мысли.
— Meménto étiam, Dómine, — стал молиться он, — famulórum famularúmque tuárum Lorenz Schmidt, et Beatrix Ambach, et Arnold Krenk, qui nos praecésserunt cum signo fidei, et dórmiunt in somno pacis.[180] — Он невольно спросил себя, прав ли в отношении алхимика крэнков. Тот определенно умер с зажатым в руках «символом веры», но самоубийство — всегда препятствие на пути в Царствие Небесное. Однако Господа могла разжалобить не сама трагедия, а скорее благо, произошедшее из нее. Видя, какое сильное воздействие на гостей оказала смерть их товарища, многие хохвальдцы, прежде остерегавшиеся или боявшиеся крэнков, теперь приветствовали их открыто, если не с теплотой, то с менее явной враждебностью.
Убрав на место священные сосуды, Дитрих решил пройтись до домика Терезии. Последнее время он все подыскивал подобающий повод для визита. Вчера она рассказала ему о ноге Вальпургии и о том, как вправила кость на место. Дитрих поблагодарил ее и уже хотел продолжить разговор, но Терезия только опустила голову и захлопнула ставни.
Теперь она, наверное, осознала, как ошибалась насчет крэнков. Если вспомнить ужас, обуявший его самого при первой встрече с ними, то было легко простить Терезии ее чуть затянувшийся страх. Она признает свою ошибку, вернется в пасторат и к своим хлопотам по хозяйству, а по вечерам, прежде чем ей отправиться домой, они будут как прежде вместе лакомиться сладкими пирогами, и он почитает ей из De иsu partium или Hortus deliciarum.[181]
Дитрих застал Терезию за перебором каких-то растений для засушки. Их она выращивала в глиняных горшках на подоконнике. Девушка коротко поклонилась священнику, когда тот вошел, но занятий своих не прервала.
— Как дела, дочка? — спросил Дитрих.
— Хорошо, — тихо прозвучал ответ.
Священник задумался о том, как перевести разговор на тревожащую его тему, чтобы это не звучало как упрек.
— Сегодня никто не пришел на мессу. — Но это как раз и был упрек, ибо прежде Терезия посещала службу ежедневно.
Она не подняла головы:
— А они были?
— Ганс и Готфрид? Нет.
— Хороших новых прихожан ты впустил в храм.
Дитрих уже открыл рот, чтобы возразить — в конце концов, мало кто вообще посещал дневную мессу, — но потом счел за благо заметить вместо этого, что погода теплеет. Терезия пожала плечами:
— Фрау Грюндзау не видела тени.
— Гервиг говорит, будет еще один холодный год.
— Старому Одноглазому каждый следующий год кажется холодным.
— Твои… Как поживают твои травы?
— Вполне неплохо. — Она прервалась и подняла взгляд. — Я молюсь за тебя каждый день, отец.
— А я за тебя.
Но Терезия только тряхнула головой:
— Ты крестил их.
— Они желали этого.
— Это насмешка над таинством святого причастия!
Дитрих протянул руку и схватил ее за рукав:
— Кто говорит тебе обо всем этом?
Терезия вырвалась и отвернулась:
— Пожалуйста, уходи.
— Но я…
— Пожалуйста, уходи!
Дитрих вздохнул и повернулся к выходу, где застыл на секунду, положив руку на засов и словно чего-то ожидая, но Терезия не окликнула его. Ничего не оставалось как уйти, закрыв за собой дверь.
Манфред вернулся из Бенфельда на Сексагезиму,[182] угрюмый и неразговорчивый. Когда Дитрих появился в доме сеньора, то застал герра изрядно напившимся.
— Война может быть почетной, — сказал Манфред без предисловий, после того как Гюнтер захлопнул дверь скрипториума, и священник с господином сели поближе друг к другу. — Противники облачаются в доспехи, встречаются в приятном обоим месте, берут оружие, которым заранее договорились биться, и затем… Пусть Бог будет на стороне правого! — Он отсалютовал бокалом, осушил его до дна и наполнил вновь из кувшина превосходным вином. — Пусть Бог будет на стороне правого… Выпей со мной, Дитрих!
Священник принял бокал, хотя сделал всего лишь один маленький глоток:
— Что стряслось в Бенфельде?
— Черт знает что. Бертольд. Потерял всякое достоинство. Болтается по ветру. Епископ!
— Если хотите иметь более достойных епископов, позвольте Церкви избирать их, а не королям и князьям.
— Позвольте папе выбрать, хочешь ты сказать? Фи! Тогда при каждом дворе будет по французскому шпиону. Пей!
Дитрих придвинул стул и сел:
— Как Бертольд довел вас до такой невоздержанности?
— Это, — Манфред наполнил свой бокал, — не невоздержанность. Невоздержанность — это как раз то, чего не проявил он. Он — правитель Страсбурга, но правит ли он? Всего несколько копий уладили бы дело. — Он хлопнул по столу ладонью. — Где этот парень Унтербаум?
— Ты отослал его в Швейцарию узнать истинное положение дел.
— Это было на День св. Блеза. Он уже должен был вернуться. Если этот болван сбежал…
— Он не сбежит от Анны Кольман, — мягко ответил Дитрих. — Возможно, его задержала плохая дорога. Он очень гордился тем, что надел одежду гонца, и не расстанется с ней так легко.
— Его рассказ уже не имеет значения, — сказал господин, внезапно переменившись в настроении. — Я узнал все в Бенфельде. Ты знаешь, что случилось в Швейцарии?
— Я слышал, базельских евреев собрали для изгнания.
— Если бы для изгнания. Толпа взяла гетто штурмом и предала его огню, а потому… Все погибли.
— Боже милостивый! — Дитрих привстал, перекрестившись.
Манфред бросил на него угрюмый взгляд:
— Я не питаю особой любви к ростовщикам, но… не было ни обвинения, ни суда, а лишь обезумевшая чернь. Бертольд спросил Страсбург, что они намереваются предпринять в отношении евреев, и члены городского совета ответили, что они «не знают от тех никакого зла». И тогда… Бертольд спросил бургомистра, Петера Швабена, почему тот закрыл колодцы и убрал ведра. По мне, так это было чистой осторожностью, но поднялся большой шум по поводу лицемерия Страсбурга. — Манфред снова выпил. — Всякий в опасности, когда чернь срывается с цепи, еврей или нет. Дай только причину для недовольства — как тебе хорошо известно.
При этом напоминании Дитрих, в свою очередь, в несколько глотков осушил бокал, руки у пастора дрожали, когда он решил налить себе еще.
— Швабен и его совет держались стойко, — продолжил Манфред, — но на следующее утро монастырские колокола возвестили процессию «крестовых братьев». Епископ относится к ним с отвращением — как и все лучшие люди города, — но он не осмелился и слова сказать, потому что толпа симпатизирует им. Они — пей, Дитрих, пей! — Они шествовали по двое, эти флагелланты, опустив головы, в темных рясах, набросив капюшоны, с ярко-красными крестами спереди, сзади, на колпаках. Впереди шествовал их магистр и два лейтенанта со знаменами алого бархата и золотой парчи. И все в полном молчании. Полном молчании. Мне оно действовало на нервы, это молчание. Кричи они или танцуй, я бы, наверное, смеялся. Но это спокойствие внушало ужас всем смотрящим, ибо единственным звуком было шипящее дыхание двух сотен братьев. Я воображал их каким-то огромным змеем, извивающимся по улицам. На монастырской площади они запели свою литанию, и я не мог думать ни о чем, кроме одного.