Дитрих заслонил глаза от солнца, всматриваясь в даль,
— Пыль, — сказал он наконец. — Воспользуйся своим рупором и предупреди барона Гроссвальда. Боюсь, ему придется снова прятать своих людей.
Поначалу путешественники казались лишь пятнышком в лучах заходящего солнца; и Дитрих, сидя на коне, слышал только топот утомленных копыт и плаксивые жалобы тележной оси, прежде чем смог разобрать очертания странников. Когда они приблизились, он увидел человека верхом на осле, одетого в отделанный бахромой талит,[213] с длинными седеющими волосами, завивающимися искусными колечками. Даже без желтой звезды на плаще можно было легко сказать, какого он роду-племени. Второй мужчина, одетый попроще, более скуластый и смуглый, с прической в виде двух толстых кос, сгорбился на передке со смирением слуги. Тележный навес защищал от солнца двух женщин, закрытых покрывалами.
Еврей заметил облачение Дитриха и сказал, едва заметно кивнув головой:
— Мир моему господину.
Дитрих знал, что иудеям, строго придерживавшимся своего Закона, запрещалось приветствовать или отвечать на приветствия христиан, и потому под «моим господином» путник имел в виду своего раввина, а не Дитриха. Это была искусная уловка, благодаря которой он мог соблюсти бесчисленные законы своего племени и нормы вежливого обращения.
— Я — Малахай бен Шломо, — сказал старик. — Ищу земли герцога Альбрехта. — Его речь отдавала испанским акцентом.
— Герцог владеет вотчиной поблизости, называемой Нидерхохвальд, — ответил ему Дитрих. — Это дорога на Оберхохвальд. Я доведу вас до него, если угодно.
Старик провел пальцами по волосам — жест, говоривший «веди», — и Дитрих повернул коня к деревне.
— Вы приехали из… Страсбурга? — спросил он.
— Нет. Из Регенсбурга.
Пастор оборотился в седле с удивлением:
— Если вы ищете земли Габсбургов, то поехали неверной дорогой.
— Я поехал по той дороге, по которой смог, — ответил старик.
Дитрих привел еврея ко двору Манфреда, где чужестранец поведал о своей судьбе. Кровавый навет вызвал волнения по всей Баварии, как видно, и дом Малахая сожгли, имущество разграбили, а сам он едва сумел спастись.
— Сие постыдно! — воскликнул Дитрих. Малахай склонил голову:
— Я подозревал это, но благодарю за подтверждение.
Дитрих пропустил мимо ушей сарказм, и Манфред, сильно впечатленный бедами странника, одарил и лично сопроводил его до Нидерхохвальда, где Малахай остался ждать отряда герцогской стражи, который мог бы обеспечить ему безопасность во время путешествия через Баварию до Вены.
Единственным местом в Оберхохвальде, где евреи точно не могли появиться, была церковь Св. Екатерины, а потому многие крэнки спрятались именно там. Дитрих, войдя внутрь, чтобы подготовиться к мессе, заметил, как светятся глаза странников, умостившихся на стропилах. Он направился в святая святых, Ганс со Скребуном последовали за ним.
— Где остальные? — спросил их Дитрих.
— В лагере, — ответил ему Ганс. — Хотя ныне и тепло, они изнежились за последние месяцы и находят лес не слишком-то приятным местом, в отличие от деревни. Мы, в свою очередь, посчитали не слишком приятной их компанию, а потому пришли сюда. Скребун спрашивал, когда им можно выйти.
— Евреи отправляются в сторону Малого леса сегодня вечером. Твой народ может вернуться к своим занятиям наутро.
— Вот и славно, — сказал Ганс. — Труд — отец забвения.
— Суровый отец, — отозвался Готфрид, — когда так мало пищи, чтобы поддерживать силы.
Дитрих сильно удивился, ибо Великий пост давно окончился. Но Ганс жестом призвал своего товарища молчать. Он скакнул к окну, из которого открывался вид на деревню:
— Расскажи мне об этих евреях и… их особой пище.
Готфрид отвернулся к церковным облачениям и, казалось, внимательно их изучал, но по его склоненной набок голове было видно, что он тоже внимательно слушает.
— Мне мало известно об иудейской пище, — ответил пастор. — Например, они не едят свинины.
— Прямо как мы, — встрял Готфрид, но Ганс снова шикнул на него.
— А есть ли иная пища, которую они едят, а вы нет?
По тому, как замерли крэнки, Дитрих понял, что вопрос для них очень важен. Замечание Готфрида, с его намеком на подражание иудаизму, обеспокоило священника.
— Мне не известно ни об одной такой, — сказал он осторожно. — Но сами они очень отличаются от нас.
— Так же сильно, как и Готфрид от меня? — Тот прервал свой тщательный осмотр одеяний для литургии и прищелкнул.
Священник ответил:
— Я не вижу различий между вами.
— И все же его народ пришел однажды в наши земли и… Но то случилось в незапамятные времена, теперь все изменилось. Ты, может, заметил, что и Пастушка говорит немного иначе. На ее Heimat мало употребляют великокрэнкский, если говорить вашими словами, так что «домовому» приходится делать двойной перевод. Для нас ты и Малахай кажетесь почти одинаковыми, за исключением волос, одеяния… и пищи. Однако ж, мы слышали, твой народ нападает на них, изгоняет из домов и даже убивает. Дело не может быть в ростовщичестве, о котором я слышал. Бессмысленно уже само по себе убивать человека за то, что должен ему денег, и вдвойне бессмысленно убивать человека за то, что должен кому-то другому.
— Слухи об отравителях колодцев обгоняют чуму, а люди от страха творят безумства.
— Люди творят глупости. — Ганс провел пальцем по кромке оконного стекла. — Разве убийство ближнего воспрепятствует «маленьким жизням», переносящим заразу? Станет ли моя жизнь длиннее, если я укорочу век другого?
— Папа Климент писал, — сказал Дитрих, — что христианское благочестие должно распространяться на евреев, потому эти расправы — дело рук грешных и непокорных. Он настаивал, что вероучения евреев и христиан составляют одно целое, которое он называл «иудеохристианским». Наша вера вышла из Израиля, как ребенок рождается от матери, а потому мы не должны предавать их анафеме как еретиков.
— Но ты же недолюбливаешь их, — заметил Ганс. — И показываешь это.
Пастор кивнул:
— Они отринули Христа. Задолго до явления Спасителя Господь избрал евреев быть светочем для остальных народов, дал им многие законы в знак сего. Но с того дня, как явился Христос, их миссия окончилась, свет пришел ко всем, как и пророчествовал Исайя. Законы, прописывающие исключительность иудеев, потеряли свою силу; ибо если все народы призваны Богом, то между ними не может быть различий. Многие евреи уверовали в это, но прочие уцепились за старые порядки. Они подговорили римлян убить нашего благословенного Господа. Убили Иакова, Стефана, Варнаву и многих других. Посеяли раздор в наших общинах, извратили нашу службу. Их военачальник Бар Кохба расправился с евреями-христианами и многих из них изгнал. Позднее они предали христиан римским гонителям. В Александрии выманили их из домов, крича, что храм их в огне, и затем атаковали; а в далекой Аравии, где правили как цари, вырезали тысячи христиан в Наджране. Так что вражда наша давняя.
— А те, что творили эти деяния, все еще живы?
— Нет, они давно обратились в прах.
Ганс потряс рукой:
— Виноват ли человек в том, что совершено не им? Вижу, у этой вашей charitas, которую ты проповедуешь на пару с Иоахимом, есть свои пределы, и иногда за зло расплачиваются злом. — Он принялся колотить по оконной раме ладонью. — Но если отмщение — закон, зачем я оставил Скребуна? — Готфрид и Дитрих встретили непривычную вспышку чувств молчанием. Ганс обернулся к ним: — Скажи мне, что я не свалял дурака, священник.
Готфрид передал Дитриху подризник из белого льна. Надевая его, пастор вспомнил, что именно в это одеяние Ирод облачил Господа, пытаясь выставить того на посмешище.
— Нет, — сказал он Гансу. — Конечно, нет. Но евреи были нашими врагами на протяжении многих поколений.
Ганс посмотрел на него совсем как человек:
— Кто-то сказал однажды: «Возлюби врагов своих».
Готфрид вновь повернулся к столу и спросил:
— Отец, в последнее время ты носишь белую ризу. А эти тоже следует выложить?
— Да-да. — Дитрих отвернулся от Ганса и не мог собраться с мыслями. — Св. Ефрем — учитель Церкви, потому белый. Ведь этот цвет — сумма всех цветов, символизирует радость и чистоту души.
— Как будто этот ритуал что-то значит, — сказал Иоахим, входя в комнату. — У тебя появилось два помощника, как я погляжу. Хорошо ли им известны их обязанности? Знают ли они, какими пальцами прикасаться и поддерживать священные латы, дабы ты смог выйти на битву с дьяволом и триумфально повести народ к вечному Отечеству?
— Слишком неуклюжий сарказм, брат мой, — сказал ему Дитрих. — В следующий раз для нужного эффекта будь более деликатным. Люди жаждут церемоний. Такова наша натура.
— Изменить человеческую натуру — вот зачем Иисус оказался среди нас. «Вечное Евангелие» Иоахима из Флоры отвергает всякую необходимость в знаках и покровах. «Когда пришел тот, кто совершенен, формы, традиции и законы исполнили свое предназначение». Мы должны путешествовать в собственных душах.
Дитрих повернулся к двум крэнкам:
— И все из-за того, должен быть подризник белым или зеленым! Ради всего святого, Иоахим! Подобные minutiae[214] завладели тобой куда больше, чем мной.
— Об этом нам ничего не известно, — сказал Ганс. — Он прав в том, что касается закручивающихся спиралью измерений. Чтобы отыскать наш дом небесный, мы должны совершить путешествие не в длину, не в ширину, не в высоту и не через время, которое имеет протяженность.
— Мы всегда можем уйти, — сказал Готфрид, чмокнув губами, но Ганс щелкнул челюстями, и его товарищ тут же прекратил смеяться, продолжив: — Мы оторваны от своего дома, от племени. Так давай не будем отрываться друг от друга.