[236] а Малахай добавил, что серебро становится все большей редкостью.
— Оно течет на Восток, к султану, в оплату за шелк и специи.
Дитрих отозвался:
— В трактате о деньгах, который герр дал мне, юный Орезм пишет, что деньги можно понять так же, как радугу или магнетизм. Он утверждает: «Если князь устанавливает содержание благородного металла в монете, которое отличается от стоимости серебра или золота на рынке, недооцененная монета исчезнет из обращения, и в ходу останется лишь переоцененная».
— Философия денег? — спросил Оккам.
— На серебро и впрямь можно купить больше золота на Востоке, — поддержал пастора Малахай, подергивая себя за бороду.
— Потому оно улетает столь далеко! — засмеялась Кунигунда.
— А может, Господь делает так, что оно прилипает к рукам тех, кто серебро любит, — добавил Тьерри, лукаво взглянув на еврея.
— Чушь! — воскликнул Эйнхард. — Тогда князь просто устанавливает цену на серебро и золото на рынке, чтобы уравнять их с ценой монеты.
— Вероятно, нет, — ответил пастор. — Жан Оливи утверждает, что цена вещи проистекает из мнения тех, кто хочет купить ее, — вне зависимости от требований купцов, или постановлений князей, или количества труда, ушедшего на ее создание.
Оккам рассмеялся:
— Это пагубное влияние Буридана. Орезм — его ученик, каким являлся и брат Анжелюс, присутствующий здесь. — Он кивнул на Дитриха. — И еще один из Саксонии, его звали маленький Альберт,[237] о котором сейчас много говорят. Ах, Дитль, тебе следовало остаться в Париже. О тебе говорили бы не меньше.
— Я оставляю славу другим, — сухо ответил священник.
Разговор обратился к политике, и Оккам рассказал о постыдном распространении влияния двора Виттельсбахов в Италии в предшествующие двадцать лет, когда они сожгли чучело папы римского.
— В конце концов, — сказал он, — какое право голоса имеет француз при избрании кайзера Священной Римской империи?
— Sauwohl! — воскликнул Эйнхард, салютуя своим кубком.
— Я думал взять эту тему для диспута, — заметил Манфред и, не выпуская из рук куска оленины, приказал слуге налить вина. — Выскажи свои аргументы, брат Оккам, если они не только в том, что ты ешь со стола Людвига?
Философ оперся подбородком о ладонь, проведя пальцем по уху.
— Мой господин, — начал он миг спустя. — Марсилий писал, что никто не может отринуть властителя своей земли. Конечно, он имел в виду то, что Жак де Кагор не может отринуть Людвига — что очень понравилось последнему. А еще в действительности он хотел сказать этим лишь то, что винит папу за всякое зло, случившееся в Италии, а сам хранит верность партии гибеллинов.
— «Гибеллинов», — отозвался Эйнхард. — Почему итальянцы не могут просто сказать «Вайблинген»?[238]
Герр, словно не обращая внимания на разговор, изучал тыльную сторону руки:
— А ты не согласен?
Оккам осторожно продолжил:
— Я считаю, что in extremis[239] и если князь стал тираном, то законно будет другому князю — даже папе — вторгнуться в его страну и свергнуть его.
Эйнхард с шумом выдохнул, а Тьерри окаменел. Даже Манфред замер.
— Как властители Брейсгау, — быстро вставил замечание Дитрих, — свергли фон Фалькенштайна.
Эйнхард хмыкнул:
— Разбойника, значит.
Внезапное напряжение спало.
Манфред с любопытством взглянул на Дитриха, потом швырнул кость от куска оленины на пол и обернулся к Уильяму:
— А как узнать, когда князь становится тираном?
Паж наполнил кубок англичанина, и тот сделал глоток, прежде чем ответить.
— Все вы слышали максиму: «Что угодно князю, то имеет силу закона». Но я дополню ее: «Что угодно князю обоснованно и справедливо и происходит ради общего блага, имеет силу закона».
Манфред внимательно посмотрел в лицо своему гостю и потер щеку:
— Князь всегда печется об общем благе.
Оккам кивнул:
— Конечно, князь, правящий с Божьим законом в сердце, поступает именно так, но люди грешны, а князья те же люди. Потому люди обладают определенными естественными правами, дарованными им Господом, которые не могут быть отчуждены господином. Первое такое право: человек имеет право на жизнь.
Ойген взмахнул ножом:
— Но его может убить враг, или он может пасть от чумы или иного недуга. Какое право на жизнь имеет человек, тонущий в реке?
Оккам поднял вверх указательный палец:
— То, что человек обладает естественным правом на жизнь, означает одно: защита им своей жизни законна, но необязательно должна быть успешной. — Он развел руками. — Что касается прочих естественных прав, я числю среди них право на свободу от тирании и право собственности. От последнего можно отказаться, если, поступая так, ты хочешь найти счастье. — Философ отрезал кусок от сосиски, которую положил перед ним паж. — Как верующие поступают, подражая бедности Господа и апостолов Его.
Тьерри рассмеялся:
— Хорошо. Нам больше останется.
Оккам махнул рукой:
— Но со смертью Людвига каждый должен действовать по собственному усмотрению, поэтому я и направляюсь в Авиньон примириться с Климентом. Эта сосиска и впрямь заслуживает высшей похвалы.
Эйнхард хлопнул по столу:
— Ты тощ для монаха, но вижу, аппетит у тебя им под стать. — Затем, повернувшись к Ойгену, он произнес: — Расскажи теперь, как ты получил этот шрам.
Зардевшись, юный рыцарь поведал о своих деяниях при бурге Фалькенштайн. По завершении рассказа имперский рыцарь отсалютовал Ойгену кубком и воскликнул:
— За старые шрамы, что носят с гордостью!
Они с Манфредом пустились в воспоминания о битве при Мюльдорфе, где Эйнхард сражался на стороне Людвига Виттельсбаха, а Манфред за Фридриха Габсбурга, когда те боролись за имперскую корону.
— Людвиг был ладно скроен, — пропыхтел Эйнхард. — Ты, наверное, заметил это, Оккам, ведь знал ты его, так? Замечательное тело, высок и строен. Как он любил танцевать и охотиться на оленей!
— Наверное, по этой причине, — парировал Манфред, — имперское достоинство не слишком-то его обременяло.
— Недостаточно gravitas! — Эйнхард сделал огромный глоток вина. — Хорошо, твои Габсбурги серьезны. Охотно признаю. Старый граф Альбрехт не мог передать солонку за обеденным столом, не придав сему деянию политического смысла. Ха! Ты тогда еще не родился, я думаю. Я сам был всего лишь юнкером. «Тверд как алмаз» — вот как говорили о нем в народе.
— Да, — сказал герр, — взгляни на то, что «алмаз» сделал в Италии.
Рыцарь прищурился:
— Альбрехт ничего не делал в Италии.
Манфред захохотал и хлопнул ладонью по столу:
— Именно. Однажды он сказал: «Италия — это логово льва. Много дорог ведут туда, ни одна оттуда». — Весь стол разразился хохотом.
Эйнхард покачал головой:
— Никогда не понимал, зачем туда влез Людвиг. Южнее Альп нет ничего, кроме итальянцев. Разве нельзя просто забыть о них?
— По настоянию Марсилия, — сказал Оккам. — Тот надеялся, император покончит с гражданскими войнами.
Манфред отщипнул ягоду из вазы с фруктами и, подбросив, поймал ее ртом:
— Зачем проливать немецкую кровь ради того, чтобы уладить итальянские раздоры?
Старый рыцарь заметил:
— Ну, вот о Люксембургах, например, очень любят щебетать миннезингеры. Карл держит мошну открытой для певцов, потому, полагаю, о нем мы тоже услышим немало славословий. Вот почему я следовал за Людвигом. В отличие от твоих угрюмых Габсбургов и ветреных Люксембургов, Виттельсбахи — откровенные, любящие пиво немцы, простые, как эта сосиска.
— Да, — сказал Манфред, — простые, как сосиска.
Эйнхард улыбнулся:
— Ну, они были дураками, что вообще решили взять корону себе. — Его внимание на секунду отвлекло блюдо с бланманже, которое слуга поставил перед ним. — Вот это, должен я заметить, больше походит на Люксембургов.
— Раз разговор зашел обо всем этом, — поинтересовался Тьерри, — что произошло со старой Большеротой?[240]
— Мы слышали в Регенсбурге, — ответил еврей Малахай, — что графиня Маргарита хранит верность новому мужу, и восстание в Тироле окончено.
— На ней нет за то вины, — сказал Тьерри. — Ее первый муж оказался идиотом, к тому же никуда не годился на супружеском ложе. Жена может вынести либо одно, либо другое, но никак все вместе.
— Хе! — крякнул Манфред, поднимая свой бокал. — Славно сказано!
— Супружество — это святое таинство, — возразил Дитрих. — я знаю, ты защищаешь Людвига в этом вопросе, Уилл, но даже император не может расторгнуть узы брака.
Эйнхард наклонился к пастору через супругу и помахал вилкой:
— Нет, брак — это союз. Большие династии, — сказал он, постукивая себя по виску, — планируют все на десятилетия вперед — десятилетия! — передвигая своих детей, словно шахматные фигуры по брачным ложам империи. Но это как раз то, в чем был так умен Людвиг — для человека, простого, как сосиска. Большеротая ненавидела Ганса-Генриха, но не могла расторгнуть брак-альянс с Люксембургом, не получив другого супруга равного достоинства. Поэтому Людвиг дал ей развод — и затем выдал за своего собственного сына! — Он грохнул ладонью по столу так, что запрыгали бокалы. — И раз! Люксембурги потеряли Тироль в пользу Виттельсбахов.
— Не такой уж умный шаг, — сказал Тьерри, — он кажется слишком очевидным.
— Поэтому, — продолжил рыцарь, — Людвиг делает второй ход. Он владеет Баварией, а его сын теперь правит Тиролем и Бранденбургской маркой, Богемия окружена со всех сторон — на случай, если Люксембург станет баламутить, jа? Поэтому, когда остальные династии принялись жаловаться на кумовство, он отбирает у Тироля Каринтию, это ничего не меняет, но удовлетворяет всех.