посмотрел на женщину. — Она пострадала при кораблекрушении, — пояснила та, — и я перевязывала ее раны.
Клаус положил ей руку на плечи со словами:
— Моя жена такая отзывчивая. — Но Хильда, дернувшись, вырвалась из его объятий:
— Отзывчивая! Это было сущим наказанием, возложенным на меня! Ильзе воняла, одним щелчком челюстей могла перекусить мне запястье. Почему я должна плакать по ней? Ее смерть лишь облегчила ношу моей епитимьи. — Жена мельника утерла лицо носовым платком, повернулась и выбежала вон, едва не столкнувшись с Пастушкой.
— Объясни, Дитрих, — спросила та. — Все эти декламации над телом! Всю эту разбрызганную воду, весь этот дым, что развеивался и кружился! Чего ты достиг? Какая польза Ильзе? Какая польза? Какая польза? Что я скажу тем, кто дал ей жизнь?
Крэнкерин запрокинула голову и защелкала боковыми губами так быстро, что жужжание стало почти музыкальным; Дитриха приятно удивило осознание того, что тон — это высокая частота щелчков. Пастушка прыжками умчалась прочь, но направилась не к опрятному домику Клауса и Хильды, где жила на постое, а через поля под паром в сторону Большого леса. Конрад Унтербаум вымолвил:
— До сего дня я никогда не думал, что они похожи на нас. Но сейчас я знаю, что у нее на сердце, это точно.
Иоахим сидел на небольшом стуле подле койки Скребуна и маленькими ложечками вливал ему в рот кашу. Снаружи метались флюгеры, а темные облака налетали друг на друга, проносясь по небу. Далекая туча, висящая над равнинами, сверкала молниями. Дитрих стоял у раскрытого окна и вдыхал запах дождя.
— Ваша погода радует, — голос в упряжи казался таким здоровым, что Дитриху потребовалось какое-то время, чтобы отождествить его со Скребуном. В таком состоянии полагалось говорить прерывисто и слабо, но искусство «домового» не простиралось так далеко. — Изменения в воздухе ласкают кожу. У вас нет такого чувства. Вы не чувствуете давления. Но этот ваш язык! Такой гибкий орган! Мы не чувствуем вкуса остро, как вы. Как же все удачно сложилось! Я вернусь сюда вновь со школой философов. Со времен птичьего народа Мира утесов я не знал ничего более пленительного, чем вы.
Скребун бредил, когда говорил о возвращении, поскольку становилось все более очевидно, что он не покинет этот мир, — а если и уйдет, то как все люди. Дитрих почувствовал к нему острую жалость и встал у постели, пытаясь хоть как-то облегчить участь необычного создания.
Потом очень осторожно Дитрих рассказал ему об Ильзе. Философ отвернулся к стене.
Каждый день пастор и Иоахим готовили пищу для слабеющего Скребуна, испытывая разные ингредиенты и надеясь, что найдут вещество, которого жаждало тело крэнка. Они готовили похлебки из необычных плодов, заваривали чаи из сомнительных трав. Ничто не могло навредить ему хуже, чем бездействие. Философ убрал фляжку с ужасным варевом из алхимика, так и не попробовав его, и каждый день ороговелая кожа больного покрывалась все большим числом пятен.
— Он истекает кровью внутри, — объяснила лекарь крэнков; когда Дитрих спросил у нее совета. — Если не будет пить бульон, я ничем не смогу ему помочь. Но даже если бы пил, — добавила она, — это лишь продлило бы агонию. Все наши надежды связаны с Гансом, а Ганс сошел с ума.
— Я буду молиться о его душе, — сказал Дитрих, но врачевательница махнула рукой: о душе, о жизни, о смерти, о надежде — все равно.
— Ты можешь верить в то, что energia способна жить без подпитывающего ее тела, — ответила крэнкерин, — но не требуй подобной глупости от меня.
— Вы ставите плуг впереди быка, доктор. Именно дух питает тело.
Но лекарь была материалистом и не стала слушать его. Как и весь ее народ, сведущая в деталях, она рассматривала тело крэнка всего лишь как машину, подобную мельничному колесу, и не давала себе труда задуматься о той воде, что заставляла его вращаться.
Прошла неделя, новых известий не последовало, страх перед чумой начал ослабевать, и люди стали смеяться над теми, кто так боялся ее прежде. К Рождеству Иоанна празднества выгнали всех из домов. Арендаторы отправляли десятину мясом в пасторат и жгли костры на холмах и даже на Катеринаберге так, чтобы всенощная казалась рябой от рыжих всполохов. Ребятня бегала по деревне, яростно очерчивая дуги факелами, отпугивая драконов. В конце концов на церковном лугу запалили огромное колесо из досок и веток и пустили вниз с холма. Громкий вздох разочарования сорвался с сотен губ, когда оно завалилось на бок, прокатившись лишь половину пути. Дети кричали от восторга при виде пламени и неожиданного поворота дел, но взрослые закудахтали о дурном предзнаменовании. Огненное колесо обычно докатывалось до самого подножия, говорили старики, кивая друг другу без лишних слов, хотя память и могла подсказывать им обратное.
— Наблюдение за вашими обычаями было главным занятием Скребуна, у меня есть фраза в голове, что этот пример может его порадовать, — прокомментировал происходящее Ганс. — Он умирает.
— И, умирая, заслуживает радости. — Дитрих умолк, но некоторое время спустя спросил: — Ты любил своего хозяина?
— Бва-уа! Как мог я не любить? Это записано на атомах моей плоти. Тем не менее еще один кусочек знаний, питающий мозг, порадует его. — Вдруг он замер. — Готфрид-Лоренц зовет. Есть проблема.
Готфрид надел венок из цветов и сбросил кожаные рейтузы, прыгая среди гуляк. Мало кто отныне замечал это, ибо у него не было срамных частей для показа. По крайней мере, ничего, что женщины смогли бы признать за таковые. Каким-то образом, в кутерьме, он ударил Сеппля Бауэра по венку своей зазубренной дланью, и молодой человек теперь лежал ничком среди мерцающих факелов. Некоторые в толпе улюлюкали. Другие собрались только сейчас, спрашивая, что произошло.
— Монстр напал на моего сына! — заявил Фолькмар. Он обвел рукой соседей. — Мы все это видели.
Кое-кто кивнул и забормотал в знак согласия. Другие отрицательно покачали головой. Некоторые закричали, что это была случайность. Беременная Ульрика вскрикнула, увидев неподвижно лежащего мужа.
— Ты животное! — закричала она на Готфрида. — Ты животное!
Дитрих видел гнев, смущение, испуг, недвусмысленные жесты. Краем глаза заметил, как в темноте вокруг собралось множество крэнков, и один из них, носивший ранг сержанта и известный потому как Прыгающий Макс, расстегнул застежку на мешке, в котором держал pot de fer.
— Грегор, — подозвал Дитрих каменотеса. — Беги, приведи Макса из замка. Скажи ему, у нас есть дело для господского суда.
— Суда маркграфа, ты хочешь сказать! — завопил Фолькмар. — Убийство требует более высокого суда.
— Нет. Гляди! Твой сын дышит. Нужно только зашить рану и дать ему отдохнуть.
— Но ты к нему не притронешься, — ответил Фолькмар. — Твое мягкосердечие в отношении этих демонов позорно.
Неизвестно, что могло произойти, не прибудь Макс с полудюжиной солдат и не навязав им господский мир. Когда приехал Манфред, весьма раздраженный из-за столь позднего часа, то счел произошедшее несчастным случаем и повелел рассмотреть мнения всех сторон на ежегодном суде в День св. Михаила.
Толпа угрюмо разошлась; некоторые ободряюще хлопали Фолькмара по плечу, другие смотрели на него с отвращением.
— Фолькмар — неплохой человек, — сказал Грегор Дитриху, — но часто болтает, не подумав. И говорит обо всем с такой уверенностью, что не может потом отказаться от своих слов, не прослыв глупцом.
— Грегор, иногда я думаю, ты — умнейший человек во всем Оберхохвальде.
Каменотес перекрестился:
— Видит Бог, это не слишком-то большое достижение.
Когда гуляки разошлись, и пастор остался наедине с крэнками, Ганс сказал:
— Герр — умный человек. Через три месяца, когда соберется суд, все вопросы уже отпадут.
Готфрид прикоснулся к плечу Дитриха, отчего тот вздрогнул.
— Отец, я согрешил. Сеппль насмехался надо мной, и я, не подумав, ударил его.
Священник посмотрел на новообращенного.
— Вина может соразмеряться с обстоятельствами, — допустил он. — Если instinctus взял верх над тобой…
— Мой грех не в том, что я его ударил.
— В чем же тогда?
— После… Я был счастлив.
— Ах вот что! Это действительно серьезно. Чем он спровоцировал тебя?
— Он насмехался надо мной. Радовался, что мы скоро уйдем.
Дитрих склонил голову:
— Из-за голода? Он надеется, вы умрете?
— Нет, Сеппль имел в виду корабль. Я не подумал. Может, он всего лишь хотел так попрощаться. Ему же неизвестно о нашей неудаче.
Дитрих остановился и схватил Готфрида за руку, а тот застыл, еле подавив инстинктивный удар в ответ.
— Неудача? — спросил пастор. — Что это значит?
— Проволока не сработает, — ответил крэнк. — Есть предел… Тебе известно, как лопается веревка, если на нее повесить слишком большой груз? Так же может разорваться и наша электроника,хотя и иным образом. С каждой попыткой она становится все менее прочной. Мы произвели вычисления и…
Готфрид замолк, и Ганс несколько раз прикоснулся к нему.
— Но учение о случайном, брат, — сказал он Готфриду, — не так категорично. Есть еще шанс на успех.
— Есть шанс, что и Фолькмар Бауэр приласкает меня, — парировал тот. Он посмотрел прямо в лицо Дитриха, на человеческий манер. — Электроника ослабла настолько, что наш корабль может провалиться в бездну между мирами, но, вероятно, не найдет сил выкарабкаться на противоположный берег. Тяжелая судьба.
— Или наоборот, легкая, брат, — возразил Ганс. — Разве оттуда кто-то возвращался и рассказывал, какая она?
Готфрид дернулся, смахнув руку друга, и запрыгал вниз с холма. Дитрих смотрел ему вслед, затем оборотился к Гансу:
— Ты всегда знал, что вас ждет неудача.
Глаза крэнка казались непроницаемыми.
— С таким schlampig[246]