Ганс положил руку на плечо Дитриху, и тот вздрогнул от прикосновения.
— Мы пойдем, — сказал крэнк.
— Демон, идущий по улице и выкликающий больных? Это утешит здешний народ.
— Так мы все-таки демоны?
— Испуганный человек может узреть беса в знакомом и направить свой ужас перед тем, что не воспринимается чувствами, на то, что зримо.
— Бессмыслица!
— Несомненно, но именно так народ и поступит.
Дитрих шагнул вниз по тропинке, остановился в нерешительности, затем нетвердой походкой проделал путь до конца. Когда священник подошел к домику Терезии, на его оклик отозвался пронзительный голос, который он едва узнал:
— Убирайся прочь! Твои демоны навлекли это на нас!
Обвинение не поддавалось логике. Чума уже опустошила области, где в глаза не видели крэнков, но на Терезию доводы чистого разума никогда не действовали. Он продолжил путь к кузнице и там обнаружил Ванду Шмидт, уже разговаривающую с Иоахимом.
— Ты не обязан был приходить, — сказал Дитрих монаху, пока оба шли по противоположным сторонам улицы, но тот в ответ лишь пожал плечами.
И так они проверяли дом за домом, пока на самом краю деревни не достигли хижин батраков. Входя в домик Мецгер, Дитрих уверял себя, что Труда всего лишь заразилась ящуром. Черные прожилки на ее руке указывали на то, что яд уже распространился. Труда умрет, подумал он, стараясь не выдать мыслей ни жестом, ни словом, молясь о благословении за них.
Пастор вернулся на гребень, где сходились Церковный и Замковый холмы, и подождал Иоахима, переходившего луг по пути от домика мельника. Овцы заблеяли, когда Минорит прошел среди них.
— Они в порядке? — спросил Дитрих, указывая на дома, выстроившиеся в ряд по другую сторону луга, и монах кивнул.
Священник неожиданно почувствовал невыразимое облегчение:
— Значит, никто больше.
Иоахим отшвырнул ногой дохлую крысу с тропинки и посмотрел на вершину Замкового холма.
— Остается еще курия — именно там впервые показалась чума.
— Я расспрошу Манфреда и его людей. — Порывисто он обнял монаха. — Тебе не было нужды подвергать себя опасности. Забота об этом стаде лежит на мне.
Иоахим пристально взглянул на издыхающую овцу, словно спрашивая себя, какое стадо Дитрих имел в виду.
— Фогт пренебрегает своими обязанностями, — сказал он. — Мертвое животное следует сжечь, или же мор выкосит все стадо. Овец моего отца однажды постигла эта участь, и два пастуха умерли вместе с ними. Это была моя вина, конечно же.
— У Фолькмара теперь есть иные заботы, нежели деревенские овцы.
Монах неожиданно улыбнулся:
— Зато у меня их нет. «Паси овец Моих», — сказал Спаситель, но не всякая пища есть хлеб. Дитрих, этот обход оказался непростым делом, но путешествие совершить легче, если есть спутник.
В конце концов, заболел только Эверард, который сейчас мирно спал. Дитрих даже понадеялся, что на этом все закончится. Ганс лишь щелкнул жвалами, но ничего не сказал.
Крэнки Готфрид и Винифред взяли две упряжи для полетов и слетали вниз в долину, похоронить несчастных жителей. Мертвых тел оказалось столько, что пришельцы решили использовать громовую глину для раскопки. Дитрих засомневался, подходящий ли это способ, но затем решил, что могила, появившаяся в одночасье, возможно, как нельзя лучше подходит для столь быстро вымершей деревни. Он произнес над ними слова молитвы, используя «рупор», который захватила с собой Элоиза.
После этого Ганс пополнил живительные емкости говорящей головы, развернув сделанный из стекла триптих. Тот обращал солнечный свет в эссенцию elektronik. С точки зрения натурфилософии один род огня мог превратиться в другой, но практическая алхимия процесса ускользала от понимания Дитриха.
— Почему чума пришла сюда? — внезапно спросил Дитрих. Крэнк наблюдал за символами на теле «домового», показывающими, насколько полны живительные емкости.
— Потому что она распространяется повсюду. Почему бы и не здесь? Но, Дитрих, друг мой, ты говоришь о ней словно о животном, которое ходит туда-сюда с какой-то целью. У нее нет цели.
— Это не утешает.
— Должно ли здесь искать утешения?
— Жизнь без цели не стоит того, чтобы ее прожить.
— Разве? Послушай, друг мой. Жизнь всегда стоит того, чтобы ее прожить. Мой… Ты бы сказал «дед». Мой «дед» провел много… месяцев… загнанным в заброшенное гнездо… город… разрушенный… разрушенный воздушным нападением. Его собратья по гнезду погибли в огне. Его кормилица умерла у него на руках от ужасного взрыва, более страшного, чем от черного пороха. Он не знал, где найдет завтра пищу. Но его жизнь стоила того, чтобы ее прожить, поскольку в таком положении поиск пропитания на завтра составлял цель; каждый следующий рассвет становился победой. Дед никогда не жил так, как в те месяцы, когда смерть постоянно маячила поблизости. Жестоким существование казалось уже моему выводку, который ни в чем не нуждался.
Когда забрезжила заря вторника и никто не заболел, селяне выползли из домов, заговорив друг с другом вполголоса. Из манора долетела весть, что Эверард успокоился, а его горячка, казалось, чуть спала.
— Может, деревня отделается только этим, — сказал Грегор Мауэр, когда Дитрих утром проходил мимо.
— Дай-то Бог, — ответил священник.
Они стояли на дворе каменщика, посреди пыли и щебня. Оба сына Грегора прохлаждались неподалеку в кожаных фартуках и толстых перчатках. Младший, нескладный отрок почти десяти стоунов[263] веса, держал в руке отвес и рассеянно им покачивал.
— Пастор… — Грегор казался непривычно нерешительным. Он не поднимал глаз, рассматривая мусор под ногами, растирая пыль подошвой башмаков. Сердитым взглядом отослал сыновей прочь. Старший пихнул младшего брата локтем и ухмыльнулся, оглянувшись на отца.
— Никакого уважения, — вздохнул Грегор. — Я должен был отослать их за «школярство». Пастор, я хочу взять в жены Терезию. Она ваша воспитанница, это в вашей власти.
Дитрих не ждал этого дня. Для него Терезия так и осталась заплаканной беспризорницей, с ног до головы покрытой копотью горящего дома.
— Знает ли она о твоем желании?
— Она согласна, — Дитрих промолчал, и Грегор добавил: — Она — чудесная женщина.
— Так и есть. Но ее сердце растревожено.
— Я попытался объяснить ей насчет крэнков.
— Дело сложней. Я думаю, бесы вокруг — отражение ее внутренних демонов.
— Я… я не понимаю.
— Ганс рассказал мне немного о душе. Крэнки создали о ней целую философию. Я называю ее «psyche logos».[264] Они разделяют душу на части: сущность — которая говорит «ego»,[265] сознание — оно стоит выше «ego» и управляет им; ниже находится первородный грех и, естественно, душа растительная и животная, о них писал еще Аристотель. Крэнки говорят… — внезапно он разозлился на самого себя. — Но это неважно. Я имею в виду, что… — Пастор едва заметно улыбнулся. — В ее прошлом есть то, о чем тебе неизвестно.
— Меня заботит больше ее будущее, нежели прошлое.
Дитрих кивнул.
— Так мы получим ваше благословение?
— Я должен обдумать это. Нет мужчины, за которого бы я охотнее выдал ее, чем ты, Грегор. Но это решение на всю жизнь, и не следует принимать его по мимолетной причуде.
— Ее оставшаяся жизнь, — медленно сказал будущий жених, — может оказаться весьма короткой.
Дитрих перекрестился:
— Не искушай Господа. Больше никто не заболел.
— Пока нет, — согласился каменотес, — но близится конец света, а на небесах нет ни женатых, ни замужних.
— Говорю тебе, мне нужно подумать над этим. — Дитрих повернулся, чтобы уйти, но возглас Грегора заставил его обернуться.
— Нам не нужно позволения, но она хочет вашего благословения.
Пастор кивнул, сгорбился и вышел со двора.
После всенощной Дитрих съел нехитрый ужин из хлеба и сыра, сдобренных пивом. Он отрезал несколько лишних кусков для Иоахима, но монах так и не появился. Ганс присел на корточки у раскрытого окна, слушая стрекот насекомых, поднявшийся с сумерками. Время от времени крэнк кусал хлеб, смоченный в живительном эликсире. Но, даже несмотря на это, несколько синяков уже проступило на его коже. Звезды, отражаясь в огромных глазах пришельца, казалось, мерцали у него в голове.
— У меня из разума не идет фраза, — сказал он, — что одна из них должна быть моим домом. Если Бог всеблаг, то он не оставит меня, даст понять, где же та самая. Эх, если бы я знал, которая. Может… — он вытянул руку, указывая длинным пальцем, — …вон та. Она такая яркая. В том, что она такая яркая, наверное, заложен какой-то смысл. — Ганс прожужжал уголками губ, — Но нет. Она яркая, потому что рядом. Философия вероятности утверждает, моя родная планета непостижимо далека, в непостижимом направлении, и ни один из этих огней даже не сияет в небесах моей родины. Мне отказано даже в тонкой нити.
— Так, значит, небо столь глубоко? — спросил Дитрих.
— Неизмеримо глубоко.
Священник подошел к окну и воззрился на черный небосвод:
— Я всегда думал, что это свод, увешанный лампадами. Но ты говоришь, некоторые близко, а некоторые далеко, и потому они кажутся ярче или тусклее? Что поддерживает их? Воздух?
— Ничего. В пространстве между звездами нет воздуха. Там нет понятия верха или низа. Если бы ты вознесся на небо, то поднимался бы все выше и выше, затем земля ослабила бы хватку, и тогда ты плыл бы вечно — или до тех пор, пока не попал под воздействие силы другого мира.
Дитрих кивнул:
— Твоя теология верна. В какой же среде тогда плывут звезды? Буридан никогда не верил в quintessence.[266] Он говорил, небесные тела всегда пребывают в том движении, которое придал им Господь, ибо ему нет противления. Но если небо не купол, держащий внутри воздух, то он должен быть заполнен чем-то другим.