— Я хотел предупредить их, — сказал он, слегка покачиваясь. — Забыл, что я не один из вас. Они увидели меня и…
Клаус, единственный из всех вокруг, положил руку на плечо крэнка и сказал:
— Но ты и есть один из нас, брат монстр.
Готфрид выступил из тени лечебницы:
— Ну увидели они нас, что с того? Что они могут сделать, как не избавить нас от всего этого!
Человек в изукрашенном плаще бросил какой-то предмет в грязь.
Грегор побежал по дороге поднять его. Ганс сказал:
— Мне жаль, я подвел тебя, Дитрих. Для нас неподвижность значит невидимость. Я забылся и замер. Привычка. Прости меня. — С этими словами он рухнул в дорожную пыль.
Клаус и Лютер Хольцхакер отнесли подергивающееся тело в госпиталь и положили там на соломенный матрас. Готфрид, Беатке и остальные выжившие крэнки собрались вокруг него.
— Он делился своей порцией с нами, — мрачно сообщил Готфрид. — Я обнаружил это только вчера.
Дитрих посмотрел на него:
— Он пожертвовал собой, как и алхимик?
— Нет, не как алхимик. Арнольд думал, дополнительное время позволит нам завершить ремонт. Ну, он не был человеком elektronikos, но кто скажет, что он надеялся напрасно? Ганс поступал так не из плотских чаяний, а из любви к нам, служившим ему.
Вошел Грегор с листом пергамента, перетянутым бечевой, и вручил его пастору:
— Вот то, что уронил герольд.
Тот развязал нить.
— Как долго?.. — спросил он Готфрида.
Слуга эссенции elektronikos пожал плечами, словно человек.
— Кто может сказать? Элоиза отошла на небо спустя всего несколько дней; Скребун продержался несколько недель. Это как с вашей чумой.
— О чем здесь говорится? — спросил Иоахим, и Дитрих вытащил из заплечного мешка свои очки.
— Если среди нас более не останется священника, — возвестил он, закончив чтение, — миряне уполномочены выслушивать исповедь друг друга. — Пастор поднял голову. — Чудеса.
— Что тут чудесного? — сказал Клаус. — Вот если я покаюсь в своих грехах каменотесу прямо здесь, это будет чудо.
— Ну уж нет, Клаус, — поспешно отреагировал Лютер. — Я наслушался твоих признаний после пары кружек пива Вальпургии.
— Архидьякон Ярлсберг пишет, что больше не осталось людей, которых бы он мог прислать.
— И впрямь чудо, — хмыкнул Клаус.
— Половина бенефициев в диоцезе пустует — их священники не сбежали, подобно отцу Рудольфу. Они остались вместе с паствой и погибли.
— Как и вы, — заметил мельник. Дитрих даже рассмеялся над этим комментарием.
Грегор нахмурился:
— Пастор не мертв. Он даже не болен.
— Как ты и я, — нахмурился Клаус. — Пока.
Дитрих просидел у соломенного ложа Ганса весь день и здесь же провел ночь. Они беседовали о многом, он и монстр. Есть ли вакуум. Как может существовать множество миров, ведь тогда каждый будет стремиться к центру другого. Свод ли небо или безбрежное море пустоты. Можно ли из магнитов мастера Петра создать машину, которая, как тот утверждал, никогда не остановится. Обо всех философских вопросах, доставлявших такое удовольствие Гансу в более счастливые дни. Они говорили о Скребуне, и Дитрих лишний раз убедился, что если любовь и значила хоть что-нибудь в глубине сердца крэнка, то Ганс и Скребун любили друг друга.
Наутро, лязгая цепями, поднялась решетка замка и староста Рихард, клерк Вилфрид и еще несколько человек бешеным галопом устремились с Замкового холма и далее по дороге в Медвежью долину. Вскоре после этого в часовне замка один раз ударили в колокол. Дитрих все ждал и ждал, но второго удара не последовало.
В тот же день после полудня жители провели внеочередной сход под липами, и Дитрих спросил собравшихся, у кого из них Ульф не нашел «маленьких жизней». Примерно половина подняла руки, пастор заметил, что они сели, по большей части, на удалении от своих соседей.
— Вы должны оставить Оберхохвальд, — сказал он. — Если останетесь, то «маленькие жизни» поразят и вас тоже. Возьмите также тех, у кого спала горячка. Когда чума пройдет, вы сможете вернуться и зажить как прежде.
— Я не вернусь, — закричала Ютта Фельдман. — Это место проклято! Место демонов и колдовства. — Некоторые одобрительно заворчали, но другие, например Грегор и Клаус, покачали головами, а Мельхиор Мецгер, словно внезапно постарев, опустился на траву с мрачным видом.
— Но куда мы пойдем? — спросил Якоб Беккер. — Чума повсюду. В Швейцарии, в Вене, во Фрайбурге, Мюнхене, в…
Священник прервал его, прежде чем тот успел перечислить весь мир:
— Идите на юг и восток к предгорьям. Избегайте городов и деревень. Стройте укрытия в лесу, поддерживайте огонь и оставайтесь рядом с пламенем. Возьмите пшеничной муки или муки с отрубями, и у вас будет хлеб. Иоахим, ты пойдешь с ними.
Молодой монах уставился на него с раскрытым ртом:
— Но… Но что я смыслю в лесах?
— Лютер Хольцхакер знает леса. И Герлах-егерь исходил их вдоль и поперек, промышляя оленей и волков. — Охотник, сидящий на корточках немного в стороне от общей массы, остругивая ветку, поднял голову, сплюнул и процедил:
— Сам справлюсь, — и вернулся к прежнему занятию.
Все переглядывались между собой. Те, кто еще не заболел, но чья кровь уже дала пристанище «маленьким жизням», повесили головы, а некоторые встали и ушли. Грегор Мауэр пожал плечами и посмотрел на Клауса; тот махнул рукой совсем как крэнк.
— Если Атаульф поправится, — решил он.
Когда селяне разошлись, Иоахим устремился за Дитрихом к мельничному пруду, как раз над водосбросом к мельнице.
Колесо поворачивалось в сверкающих всплесках, но жернова безмолвствовали, значит, вал был отсоединен. Водяная пыль освежала, и пастор радовался избавлению от жары. Монах посмотрел на журчащий поток в том месте, где он устремлялся в шлюз, потому они стояли оборотившись спиной друг к другу. Какое-то время тишину нарушало только шипение воды да скрип колеса. Обернувшись, Дитрих увидел, как юноша пристально смотрит на яркие, перекрещивающиеся солнечные блики, преломляющиеся в переменчивом потоке.
— Что-то не так? — спросил он.
— Ты отсылаешь меня прочь!
— Ты ведь чист. У тебя еще есть шанс выжить.
— Но ты тоже…
Священник жестом остановил его:
— Это мое искупление… за грехи, совершенные в юности. Мне уже почти пятьдесят. Мне почти нечего терять! Тебе еще нет и двадцати пяти, и тем больше лет останется на службу Господу.
— Итак, — горько вздохнул молодой человек, — ты отказываешь мне даже в короне мученика.
— Я вручаю тебе пастырский посох! — рявкнул Дитрих. — Эти люди будут переполнены отчаянием, неверием в Господа. Если бы я мог дать тебе легкое дело, то оставил бы здесь!
— Но я тоже жажду славы!
— Какая слава в перемене повязок, прокалывании пустул, подтирании дерьма, мочи и гноя? Господи Иисусе! Мы призваны делать все это, но в этом нет ничего славного.
Иоахим отпрянул от такой диатрибы:
— Нет, нет, ты ошибаешься, Дитрих. Это самое славное деяние из всех! Более достойное, чем рыцарские подвиги, когда украшенные плюмажем рыцари насаживают людей на копья и бахвалятся этим.
Дитрих вспомнил песню, которую рыцари распевали после восстания «кожаных рук». «Крестьяне живут как свиньи / И не разумеют доброго обращения…»
— Да, — согласился он, — деяния рыцарей не всегда славны.
Они отплатили ненавистью на ненависть и оставили всякий намек на благородство, которым когда-то славились — если только оно не было всего лишь ложью на устах миннезингеров. Пастор бросил взгляд в сторону Замкового холма. Он спросил Иоахима однажды, где тот был тогда, когда здесь проходили «кожаные руки». Но никогда не спрашивал о том Манфреда.
— Мы не справились, — проронил Минорит. — Эти демоны должны были стать нашим испытанием, нашим триумфом! Вместо этого большинство сбежало некрещеными. Неудача обрекла на нас Божью кару.
— Чума повсюду, — отрезал Дитрих, — там, где никогда и не видывали крэнка.
— У каждого свои прегрешения, — возразил монах. — У кого-то богатство. У другого ростовщичество. У прочих — жестокосердие или обжорство. Чума поражает каждого, поскольку грех повсюду.
— И так Господь убьет всех, не дав людям шанса раскаяться? Где же здесь завещанная Христом любовь?
Глаза Иоахима поблекли и погрустнели.
— Отец вершит это, не Сын. Он Бог Ветхого Завета, чей взгляд подобен пламени, рука — молнии и громам, а дыхание — буре! — Затем, спокойнее, добавил: — Он похож на любого отца, сердящегося на своих детей.
Дитрих ничего не ответил, а юноша посидел молча, а какое-то время спустя сказал:
— Я так никогда и не поблагодарил тебя за то, что ты приютил меня.
— Монашеские раздоры могут быть жестоки.
— Ты сам был когда-то монахом. Брат Уильям называл тебя «брат Анжелюс».
— Я знавал его в Париже. Он так надо мной смеялся.
— Он один из нас, спиритуалист. А ты?
— Уилла не заботили спиритуалисты, пока трибунал не осудил его идеи. Михаил и прочие бежали из Авиньона тогда же, и он к ним присоединился.
— Иначе его сожгли бы.
— Нет, иначе его заставили бы изменить формулировки своих высказываний. Для Уилла это хуже смерти. — Дитрих слегка улыбнулся своей остроте. — Можно говорить все, что угодно, если это оформлено в виде предположения, secundum imaginationem.[270] Но Уилл считал свои гипотезы непреложным фактом. Он встал на сторону Людвига в споре с папой, но для Людвига был всего лишь орудием.
— Неудивительно, что мы наказаны.
— Многие благие истины обращаются злыми людьми в свою пользу. А добрые люди сотворили немало зла в праведном рвении.
— «Кожаные руки».
Дитрих смешался:
— Это один из примеров. Среди них были добрые люди. — Он оборвал себя, подумав о торговке рыбой и ее сыне на фрайбургском рынке.
— Одного из предводителей «кожаных рук», — медленно произнес Иоахим, — звали Анжелюс.