поглядела на меня.
— Ладно, — ответила я. Никто прежде не умолял меня со слезами на глазах. — Я тебе помогу.
— Спасибо, Эйлин, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы, и вытерла нос о рукав. — Извини, я ужасная неряха.
Мне доставило удовольствие видеть ее такой испуганной и уязвимой. Она взяла с кухонного столика еще один ломоть хлеба и несколько секунд задумчиво смотрела на него.
— Не знаю, как я в это впуталась. Но раз уж мы взялись за это дело, то должны довершить то, что начали.
Я села на стул, выпрямив спину, скрестив лодыжки, словно леди, и сложив руки на коленях, и негромко предложила:
— Мы можем позвонить в полицию и объяснить, что случилось. Мы можем сказать, что это был несчастный случай.
Я отлично знала, что мое предложение нелепо. Я просто хотела увидеть ее в максимально глубоком отчаянии и насладиться этим. Хотя бы этого я заслуживала в обмен на свою верность.
— И что именно мы скажем? — отозвалась Ребекка. — Что я случайно связала ее? Меня отправят за решетку, — всхлипнула она.
— Мой отец был копом, — сообщила я ей. Ребекка смотрела на меня широко распахнутыми глазами. — Конечно, я не скажу ему, но, допустим, если мы заявим, что миссис Польк угрожала тебе…
— Последнее, что нам нужно, — это вмешательство полиции. Ты же знаешь, мистер Польк был полицейским. Если б полиции действительно было какое-то дело до правосудия, то мне вообще не понадобилось бы появляться здесь. Я не могу отправиться в тюрьму, Эйлин. Люди не поймут, какое доброе дело я пытаюсь сделать. — Ребекка помахала ломтем хлеба и бросила его в раковину, потом раскурила сигарету и посмотрела на бутылку с отбитым горлышком. Вина в бутылке уже не было. — Я бы выпила.
— Никакой выпивки, — возразила я, удовлетворившись тем, что она была в достаточно сильном отчаянии, чтобы не осуждать меня. — Нам нужно сохранить разум. Мы должны добыть признание. — Я старалась говорить деловитым тоном. Потом затушила сигарету и хлопнула ладонью по колену.
— Нам нужно заняться делом. — Ребекка слабо улыбнулась.
— Расскажи мне, что случилось. Расскажи мне все.
Она поежилась, и это зрелище доставило мне удовольствие. Ребекка снова стала теребить волосы, дергая и крутя пряди, одновременно меряя шагами кухню.
— Это началось вчера, ближе к вечеру. Я заявилась в дом миссис Польк, — начала Ребекка. Ей удалось совладать с голосом, заставить его звучать спокойно, собрано и располагающе, как будто она репетировала свое выступление перед судьей или судом присяжных. — Я обвинила ее и ее покойного мужа в том, что они сделали, пересказала все, что Ли поведал мне о клизмах, о сексуальном насилии, обо всем.
Она вскинула руку, словно указывая на верхний этаж, где и происходили эти постоянные изнасилования. Я едва могла понять насилие так, как она рассказывала мне о нем — какая часть тела куда входит, для чего нужна клизма, и так далее. Мне все еще было неясно, что это означает. Я была наивной и извращенной и теоретически знала, что такое гомосексуализм, однако у меня не было личного опыта, и я не могла вообразить сексуальное соитие достаточно отчетливо, чтобы понять эту извращенную форму — насилие над мальчиком.
— Что именно его отец делал с ним? — спросила я. Ребекка прекратила расхаживать и посмотрела на меня как на идиотку. — Просто для ясности, — добавила я.
— Содомия, — ответила она. — Анальная пенетрация. Это достаточно ясно?
Я кивнула, хотя это показалось мне невероятным.
— Говори дальше. — Я откашлялась. — Я слушаю тебя.
— Миссис Польк, конечно же, все отрицала, — продолжила Ребекка. — Она называла своего мужа святым, сказала, что никогда не слышала слова «клизма» до того, как я его произнесла. «Я даже не знаю, для чего нужна эта штука». Но я продолжала спрашивать: «Почему вы не забрали Леонарда и не сбежали? Почему вы позволили, чтобы это продолжалось? Как вы могли стать соучастницей этих пыток?» И она просто ничего мне не ответила. Я велела ей обдумать это. Оставила свой номер телефона. Но я знала, что она не позвонит. Прошлой ночью я так и не смогла уснуть. Меня просто разъедало заживо то, что эта женщина лгала мне в лицо. Поэтому я вернулась сюда сегодня утром. Она, конечно же, не сказала ничего нового. Отпиралась еще энергичнее. Назвала меня сумасшедшей. Я пригрозила сообщить о том, что она делала. А потом мы подрались, потому что то, что я сказала, разозлило ее. Я пыталась убедить ее, что действую во благо Ли и что хочу помочь и ей тоже. Но она не слушала. Она разъярилась и напала на меня. Видишь? — Ребекка распахнула халат и задрала блузку, чтобы показать мне мелкие царапины поперек груди: ничего страшного, насколько я видела, даже шрамов не должно было остаться. Ее тело было тонким и чистым, белая кожа словно бы светилась изнутри, ребра напоминали клавиши пианино, сделанные из слоновой кости, живот был плоским и гладким, без выпирающей мускулатуры. Лифчик, охватывающий маленькую грудь, был сшит из черного атласа и изящно отделан кружевом.
— Мне пришлось связать ее, — сказала Ребекка, покачав головой. — У меня не было другого выбора. Она угрожала позвонить в полицию. И что бы я им сказала?
— Ты поступила правильно, — заверила я ее, стараясь придать взгляду жесткость, а лицу — невозмутимость, надеясь убедить Ребекку в своем бесстрашии, спокойствии и способности обуздать ужас перед страшным преступлением, совершенным против ребенка. Я хотела выразить готовность довести дело до конца, хотя понятия не имела, что это может означать.
Раздражение Ребекки немного утихло. Она отбросила волосы на спину.
— На самом деле я не причинила ей вреда. Ей не больно. Она долго кричала, поэтому я включила музыку. Но теперь она умолкла. Я полагала, что в конце концов она скажет правду, примет свою часть вины, и тогда мы сможем уладить все. Но она не признаётся ни в чем. Она вообще отказывается говорить. Я не могу долго держать ее связанной, особенно на таком холоде. Я не преступница. Она заслуживает куда худшего, но я не злодейка. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Не могу сказать точно, почему Ребекка решила втянуть меня в свои действия. Действительно ли она считала, что я могу ей помочь? Или я должна была присутствовать там лишь затем, чтобы наблюдать за ее блестящим проектом и отпустить ей грехи? Я снова и снова задавала себе вопрос: насколько искренним было ее сочувствие? Какие именно у нее были мотивы для того, чтобы вмешаться в драматическую историю семейства Польк? Быть может, она искренне считала себя той, у кого есть власть принести кому-то возмездие за грехи, что она может свершить правосудие благодаря своему разуму, своему блестящему мышлению? Быть может, те, кто рожден в привилегированной среде, иногда впадают в такие заблуждения. Но сейчас она была напугана. Вероятно, миссис Польк оказалась более закосневшей во зле, чем рассчитывала Ребекка.
— Оставь ее там еще на несколько часов, — предложила я. — Это будет наказанием для нее. В конце концов она заговорит.
— Но она не сказала ни слова, — всхлипнула Ребекка и снова прислонилась к напольному шкафчику, скрестив руки на груди. — Эта клятая баба не желает признаваться. Она просто непрошибаема. Такая же молчунья, как ее сын.
— Напои ее, — выдвинула я еще одно предложение. Когда люди пьяны, они всегда говорят то, о чем хотели умолчать.
— С ней это вряд ли сработает, — вздохнула Ребекка. — К тому же винные магазины уже закрыты. Нам нужно письменное признание. Что-то, что она не сможет отрицать впоследствии. Но она недостаточно напугана, чтобы сознаться хоть в чем-то. И я не смогу выбить признание силой. — Ребекка многозначительно посмотрела на меня. — Ты когда-нибудь кого-нибудь избивала? — спросила она, с явным усилием выговаривая слова и запинаясь.
— Нет, — ответила я, — хотя иногда представляла себе это.
— Конечно, конечно. — Она снова принялась расхаживать по кухне, отщипывая кусочки от нового ломтя хлеба и скатывая их между пальцами в маленькие шарики. В желудке у меня заурчало. — Нам нужно подумать. Как следует подумать.
Миновало несколько секунд. Потом ко мне пришло решение, такое простое и легкое, что я едва не рассмеялась. Я повернулась к своей сумочке, висящей позади меня на спинке моего стула, осторожно достала револьвер и положила на стол.
— Это — моего отца, — пояснила я, морща лицо от неудержимого желания засмеяться, хотя пыталась плотно сжимать губы, чтобы даже не улыбнуться.
— О боже, — пробормотала Ребекка, широко раскрыв глаза. Халат упал с ее плеч. Она направилась к столу; халат волочился за нею, подобно королевской мантии. — Он настоящий? — Глаза ее были стеклянными от благоговения.
— Настоящий, — подтвердила я. Ребекка протянула руку, чтобы коснуться пистолета, но я забрала его, крепко держа правой рукой. — Тебе лучше не трогать его. Он может быть заряжен, — сказала я ей, хотя полагала, что это не так. Каким образом он мог оказаться заряжен?[12] Мой отец не был настолько безумен, считала я.
— Это невероятно, — промолвила Ребекка. Но потом спросила: — Почему он у тебя? Зачем ты принесла его с собой?
Что я могла сказать? Во что она поверила бы? Я сказала правду.
— Мой отец болен, — призналась я, постучав по своему виску согнутым пальцем, — и я боюсь, что он может что-нибудь сотворить, если оставить его наедине с оружием.
Ребекка мрачно кивнула.
— Понимаю. Ты — ангел-хранитель своего отца. Спасаешь его от него самого.
— Спасаю других, — поправила я. Я не хотела, чтобы Ребекка считала меня мученицей. Я хотела быть героиней.
— Крутая девушка, — произнесла Ребекка, бросив на меня лукавый, заговорщицкий взгляд — тот же самый, который я видела в «О’Хара» несколько дней назад. — Из нас получится отличная команда, — добавила она.
Я представила нас обеих в качестве некоего дуэта нарушительниц закона: Ребекка со своим нахальством и своеобразным отношением к морали, и я со своим пустым взглядом и револьвером. Я положила оружие обратно на стол. Ребекке, похоже, очень хотелось подержать его в руках.