“Возможно ли, что вы не замечаете судорожного перевооружения Германии и того, что все ее население заражено национализмом и готовится к войне? <…> Какую защиту, кроме организованной силы, можете вы предложить?”62
Бельгийскому комитету противников войны:
“До тех пор пока не существует международных полицейских сил, эти страны должны взять на себя ответственность по защите культуры. За последний год ситуация в Европе резко изменилась; закрывая глаза на тот факт, мы играем на руку нашему злейшему врагу”63.
Американскому профессору:
“Чтобы предотвратить большее зло, необходимо на какое-то время согласиться на зло меньшее – военщину, которую мы ненавидим”64.
И даже годом позже расстроенному раввину из Рочестера:
“Я тот же страстный пацифист, что и раньше. Но я считаю, что сторонником отказа от военной службы можно быть только тогда, когда исчезнет военная угроза демократическим странам со стороны агрессивного диктаторского режима”65.
Годами консервативные друзья называли его наивным, а теперь левые почувствовали ненадежность его политических убеждений. “В науке Эйнштейн гений, но он слаб, нерешителен и непоследователен вне нее”, – написал в своем дневнике убежденный пацифист Ромен Роллан66. Обвинение в непоследовательности позабавило Эйнштейна. Для ученого внесение изменений в теорию при изменении фактов не является признаком слабости.
Прощание
Прошлой осенью Эйнштейн получил длинное, путаное и, как часто бывало, глубоко личное письмо от Мишеля Бессо, одного из самых старых своих друзей. В нем главным образом говорилось о бедняге Эдуарде, младшем сыне Эйнштейна, психическое заболевание которого обострилось, и теперь его поместили в лечебницу вблизи Цюриха. Бессо заметил, что часто появляются снимки Эйнштейна с его падчерицами, но никогда – с сыновьями. Почему он не берет их в поездки? Возможно, он мог бы взять Эдуарда в Америку, чтобы получше узнать его.
Эйнштейн любил Эдуарда. Эльза как-то сказала одному из друзей: “Эта беда гложет Альберта”. Но он считал, что Эдуард унаследовал шизофрению от матери, как, возможно, и было на самом деле, и что он мало чем может помочь. Это была одна из причин, почему он не хотел подвергнуть Эдуарда психоанализу. Он считал его неэффективным, особенно в случаях тяжелых психических заболеваний, связанных с наследственностью.
С другой стороны, Бессо сам прошел курс психоанализа. В письме он был эмоционален и открыт, совсем как раньше, когда, больше четверти века тому назад, они, бывало, шли вместе домой из патентного бюро. У него были собственные проблемы, связанные с женитьбой, писал Бессо, имея в виду Анну Винтелер, с которой его познакомил Эйнштейн. Но, постепенно улучшая отношения с собственным сыном, он наладил и свой брак, а его жизнь приобрела больший смысл.
Эйнштейн ответил, что надеется взять Эдуарда с собой, когда поедет в Принстон. “К сожалению, все указывает на то, что наследственность проявляется очень явно, – жаловался он. – Я видел, как медленно, но неумолимо это надвигается еще тогда, когда Тете был мальчиком. В таких случаях внешние воздействия играют незначительную роль в сравнении с гормонами, а с этим никто ничего сделать не может”67.
Ситуация была напряженной, но Эйнштейн знал, что должен – и хочет – повидать Эдуарда. Предполагалось, что в конце мая он поедет в Оксфорд, но он решил отложить поездку на неделю, чтобы съездить в Цюрих и побыть с сыном. “Я не могу ждать еще шесть недель до того, как увижусь с ним, – написал он Линденману с просьбой войти в его положение. – Вы не отец, но, знаю, вы меня поймете”68.
Его отношения с Марич настолько улучшились, что, узнав, что вернуться в Германию они не могут, она пригласила их с Эльзой приехать в Цюрих и жить в принадлежавшем ей доме. Эйнштейн был приятно удивлен и остановился у нее, когда в мае приехал один. Но его встреча с Эдуардом оказалась еще более мучительной, чем он ожидал.
Эйнштейн принес с собой скрипку. Часто они с Эдуардом играли вместе. Музыка помогала им выразить чувства, которые высказать словами они не могли. Их фотография, сделанная во время этого визита, особенно трогательна. Они, по-видимому, сидят в комнате для посетителей психиатрической лечебницы. Оба в костюмах, сидят в неудобных позах близко друг к другу. Эйнштейн, отвернувшись, держит скрипку и смычок. Эдуард пристально смотрит вниз на кипу листков, кажется, что его теперь оплывшее лицо искажено болью.
Когда Эйнштейн уезжал из Цюриха в Оксфорд, он все еще считал, что и дальше будет каждые полгода проводить в Европе. Он не и не предполагал, что больше не увидит ни свою первую жену, ни младшего сына.
В Оксфорде Эйнштейн прочел лекцию в память Герберта Спенсера, где говорил о своем видении философии науки, а затем отправился в Глазго, где рассказывал о своем пути к общей теории относительности. Ему так понравилась поездка, что вернувшись в Ле-Кок-сюр-Мер, он решил в конце июля опять отправиться в Англию. На этот раз приглашение стало результатом совершенно невероятного знакомства.
Высокопоставленный британский офицер Оливер Локер-Лэмпсон был полной противоположностью Эйнштейну. Искатель приключений, сын викторианского поэта, во время Первой мировой войны он стал авиатором, руководил танковой дивизией в Лапландии и России, был советником великого князя Николая и, возможно, одним из заговорщиков, участвовавших в убийстве Распутина. А теперь это был адвокат, журналист и член парламента. Он учился в Германии, знал ее язык и людей и, может быть, именно поэтому одним из первых заговорил о необходимости подготовки к борьбе с нацистами. Будучи охотником до всего интересного, Локер-Лэмпсон пригласил Эйнштейна, с которым встречался прежде один раз, проезжая через Оксфорд, приехать к нему в Англию.
Приглашение было принято, и неутомимый военачальник использовал его приезд по максимуму. Он представил Эйнштейна Уинстону Черчиллю, в то время отстраненному от дел политику, находящемуся в оппозиции к парламенту. За завтраком в саду поместья Черчилля в Чартвелле они обсудили перевооружение Германии. “Он поистине мудр, – написал Эйнштейн Эльзе в тот день. – Мне стало ясно, что эти люди готовы и намерены действовать решительно и быстро”69. Эта оценка была дана человеком, только что завтракавшим с Черчиллем.
Локер-Лэмпсон познакомил Эйнштейна с Остином Чемберленом, еще одним сторонником перевооружения Англии, и с занимавшим в прошлом пост премьер-министра Ллойдом Джорджем. Когда они прибыли в дом последнего, Эйнштейну вручили гостевую книгу, где он должен был расписаться. Дойдя до места, куда надо было вписать домашний адрес, он на мгновение задумался, а потом написал ohne, что значит “отсутствует”.
Локер-Лэмпсон очень подробно и красочно описал этот инцидент, когда вносил в парламенте законопроект о “расширении возможности получения гражданства евреями”. Эйнштейн в белом льняном костюме слушал его с галереи для посетителей. Локер-Лэмпсон утверждал, что Германия разрушает свою собственную культуру и угрожает безопасности своих величайших мыслителей. “Она выгоняет самого прославленного из своих граждан – Альберта Эйнштейна, – сказал он. – Когда его попросили записать свой адрес в книге посетителей, ему пришлось написать “таковой отсутствует”. Как должна быть горда страна, имеющая возможность предложить ему убежище в Оксфорде!”70
Вернувшись в Бельгию в свой дом у моря, Эйнштейн решил, что до отплытия в Америку он должен хотя бы попытаться прояснить один вопрос. Корпорация женщин-патриотов по-прежнему пыталась не допустить его приезда как опасного, ведущего подрывную деятельность человека, а может быть, и коммуниста. Были и другие люди сходных с ними взглядов. Эйнштейн находил эти обвинения голословными и оскорбительными, опасался, что они обернутся неприятностями в будущем.
Из-за его социалистических умонастроений, истории с пацифизмом и неприятия фашизма тогда и фактически всю его жизнь многие думали, что он сочувствует русским коммунистам. Этому способствовало и то, что он искренне был готов поставить свое имя под любым направленным ему и выглядящим разумно манифестом или воззванием, не всегда задумываясь, что за приличным фасадом могут скрываться совсем другие намерения.
К счастью, готовность предоставить свое имя разного рода организациям соседствовала у него со стойким нежеланием появляться на митингах или тратить время на участие в различных неофициальных заседаниях. Поэтому было не так много политических групп и, уж конечно, среди них не было ни одной коммунистической, в которых Эйнштейн действительно принимал бы участие. И решение никогда не ездить в Россию он принял, поскольку понимал, что его имя может быть использовано в пропагандистских целях.
Время отъезда приближалось, и, чтобы расставить все точки над i, Эйнштейн дал два интервью. “Я убежденный демократ, – сказал он своему товарищу по несчастью, беженцу из Германии Лео Ланиа для статьи в The New York World Telegram, – и именно поэтому я не еду в Россию, хотя получил очень радушное приглашение. Мой визит в Москву наверняка был бы использован советскими правителями в политических целях. Сейчас я такой же противник большевизма, как и фашизма. Я выступаю против любых диктатур”71.
В другом интервью, появившемся одновременно и в The Times of London, и в The New York Times, Эйнштейн признался, что иногда бывал “одурачен” организациями, представлявшимися чисто пацифистскими или гуманитарными, а “на самом деле занимавшимися не чем иным, как закамуфлированной пропагандой на службе русского деспотизма”. Он подчеркивал: “Я никогда не одобрял коммунизм, не одобряю его и сейчас”. Суть его политических убеждений сводилась к противостоянию любой власти, “порабощающей личность с помощью террора и насилия, проявляются ли они под флагом фашизма или коммунизма”