43.
Во время этих замечательных каникул он пытался успокоить Ганса Альберта, который написал ему, что скучает по отцу: “Напиши мне, пожалуйста, по крайней мере, почему ты не приезжаешь”44. Тон объяснения Эйнштейна был грустным и виноватым: “Ты можешь легко понять, почему я не смог приехать. Этой зимой мне было так плохо, что мне пришлось два месяца провести в постели. Каждое блюдо для меня должно готовиться специальным образом. Я не могу делать резких движений. Так что мне не разрешили ни ходить на прогулку с тобой, ни питаться в отеле… К этому следует добавить, что я поссорился с Анной Бессо и не хочу снова стать обузой для господина Цангера, и наконец, я сомневался, значил бы что-нибудь мой приезд для тебя”45.
Его сын все понимал. Он писал ему письма, полные новостей и идей, включая описание и эскиз маятника внутри монорельса, который бы качался и разрывал электрическую цепь, когда поезд слишком сильно наклоняется.
Эйнштейн несправедливо укорял Ганса Альберта за то, что тот не нашел способа приехать к нему в Германию на каникулы. Это потребовало бы от Марич отказаться от запрета на такие поездки, внесенного в их соглашение о разводе, да и вообще это было невыполнимо. “Мой приезд в Германию едва ли не более невозможен, чем твой приезд сюда, – писал ему Ганс Альберт, – потому что сейчас я единственный в семье могу ходить за покупками”46.
И как раз в это время Эйнштейн, стремившийся быть ближе к своим мальчикам, подвергся искушению вернуться в Цюрих. Во время своего балтийского отпуска 1918 года он получил совместное приглашение на работу от Цюрихского университета и его старого Политехникума. Физик Эдгар Мейер сообщил ему: “Вы можете на этой должности заниматься всем, чем хотите”. В шутку Эйнштейн написал Бессо: “Как рад я был бы восемнадцать лет назад, если бы мне предложили хотя бы позицию ассистента”47.
Эйнштейн признался, что мучился, принимая решение. Цюрих был его “настоящим домом”, а Швейцария – единственной страной, с которой он чувствовал какую-то родственную связь. Кроме того, там он был бы рядом с сыновьями.
Но было одно препятствие: если он бы переехал поближе к своим сыновьям, он бы оказался рядом с их матерью. Даже Эйнштейну, который умел абстрагироваться от личных переживаний, было бы трудно жить с Эльзой в том же городе, где жила его первая жена. “Мои основные личные проблемы никогда не кончатся, если я снова брошу якорь в Цюрихе, – написал он Бессо, – хотя перспектива быть рядом с моими детьми кажется заманчивой”48.
Эльза была категорически против такого решения, ее такая перспектива ужасала. Она умоляла Эйнштейна не принимать предложения. Эйнштейн, видимо, относился весьма внимательно к желаниям Эльзы и поэтому отказался от перехода на полную ставку в Цюрихский университет.
Но он выбрал вариант, которого обычно избегал: компромисс. Он сохранил свой пост в Берлине, но согласился быть еще и приглашенным лектором в Цюрихе, то есть приезжать туда два раза в год и читать лекции в течение месяца. Это, как он подумал, может стать обоюдовыгодным решением.
Со свойственной швейцарцам сверхосторожностью цюрихское начальство утвердило контракт на чтение лекций, по которому Эйнштейну “в порядке эксперимента” оплачивали его расходы, но не платили гонорар. Как вскоре выяснилось, они поступили мудро: сначала лекции Эйнштейна действительно пользовались большой популярностью, но постепенно на них стало приходить все меньше слушателей, и через два года их отменили.
Социал-демократ
В письме к Марич Эйнштейн полушутя задался вопросом о том, что окончится раньше – мировая война или их бракоразводный процесс. Как оказалось, и та и другая катастрофа завершились не лучшими финалами в конце 1918 года. Когда в ноябре того года рушился немецкий Рейх, восстание моряков в Киле переросло во всеобщую забастовку и народное восстание. Девятого ноября, в день, когда протестующие заняли рейхстаг и кайзер отрекся от престола, Эйнштейн записал в своем лекционном журнале: “Учебные занятия отменены из-за революции”. Четыре дня спустя революционный комитет рабочих и студентов взял власть в Берлинском университете и заключил под стражу деканов и ректора.
Когда разразилась война, Эйнштейн впервые стал выступать публично, открыто защищая интернационализм и европейский федерализм и призывая к сопротивлению милитаризму. Теперь, когда наступил мир, внимание Эйнштейна переключилось в основном на внутриполитические и социальные вопросы.
Эйнштейн, поклонник Йоста Винтелера и друг Фридриха Адлера, с юности был приверженцем идеалов социализма и индивидуальной свободы. Революция в Берлине, возглавленная социалистами, рабочими советами, коммунистами и другими левыми, заставила его столкнуться с ситуацией, когда эти два идеала вошли в противоречие.
Всю оставшуюся часть жизни Эйнштейн будет защищать и разъяснять демократический социализм, основанный на либеральных и антиавторитарных ценностях. Он выступал за равенство, социальную справедливость и контролируемый капитализм. Кроме того, он был рьяным защитником проигравшего. Но Эйнштейн всегда отстаивал свободу личности, и всякий раз, когда какие-нибудь революционеры переходили грань и пытались большевистскими методами навязать централизованное управление или когда режимы вроде того, что установился в России, казались ему авторитарными, он выказывал свое отрицательное отношение к ним.
“Социализм, по его понятиям, отражал желание ликвидировать из этических соображений ужасную пропасть между классами и установить более справедливую экономическую систему, – описывал в 1920 году муж его падчерицы политические взгляды Эйнштейна. – И все же он не мог принять социалистическую программу. Он слишком ценил одиночество и счастье быть свободным, поэтому не мог принять систему, которая угрожала полностью подавить индивидуальность”49.
Эта его позиция оставалась всегда неизменной. Отто Натан – социалист, ставший близким другом Эйнштейна, а затем, после переезда в Америку, его литературным агентом при жизни и душеприказчиком после смерти, – рассказывал: “Основа политической философии Эйнштейна существенно не менялась на протяжении всей его жизни: в 1918 году он приветствовал революционное движение в Германии из-за интереса к социализму, в особенности из-за его глубокой и безусловной преданности демократии. Основой его политических взглядов были признание достоинства личности и защита политических и интеллектуальных свобод”50.
Когда студенты-революционеры в Берлине арестовали ректора университета и деканов факультетов, Эйнштейн попробовал применить эту философию на практике. В тот день физик Макс Борн лежал в постели с гриппом. Ему позвонил Эйнштейн. Он направлялся в университет, чтобы попробовать освободить ректора и деканов, и заставил и Борна встать с постели и поехать с ним. Они также вызвали своего друга, основателя гештальтпсихологии Макса Вертгеймера – возможно, в надежде, что его специальность может оказаться более полезной для выполнения данной задачи, чем теоретическая физика.
Они втроем сели на трамвай на остановке рядом с домом Эйнштейна и поехали к рейхстагу, где шел митинг студентов. Сначала они не могли пройти сквозь плотную толпу, но, когда Эйнштейна узнали, толпа расступилась, и их сопроводили в конференц-зал, где заседал студенческий совет.
Председатель поприветствовал их и попросил подождать, пока группа закончит выработку нового устава по управлению университетом. Затем он повернулся к Эйнштейну и обратился к нему со словами: “Прежде чем перейти к вашему требованию, профессор Эйнштейн, могу ли я спросить, что вы думаете о новом уставе?”
Некоторые люди обладают врожденной способностью уйти от прямого ответа, попытаться подстроиться под своих слушателей и избежать конфронтации. Но Эйнштейн был не таков. Он помолчал мгновение и, не скрывая своего критического отношения, ответил так: “Я всегда думал, что самым главным достоянием Немецкого университета является академическая свобода, благодаря которой лекторам ни в коей мере не предписывается, чему нужно учить студентов, а студенты не подвергаются жесткому контролю и имеют возможность самостоятельно выбирать, какие лекции им посещать… Ваш новый устав, мне кажется, отменяет все это. Мне бы было очень жаль, если бы с этими прежними свободами были покончено”. После этого, как вспоминал Борн, “эти высокомерные молодые люди озадаченно замолчали”.
Но к успеху миссии это не привело. После недолгого обсуждения студенты решили, что они не имеют права освободить ректора и деканов, и Эйнштейн с товарищами отправился во дворец рейхсканцлера, чтобы найти кого-то, кто обладает таким правом. Они смогли найти нового немецкого рейхспрезидента, который казался затравленным и сбитым с толку и с большой готовностью написал записку, разрешающую освобождение.
Записка сработала. Троице удалось освободить своих коллег, и, как вспоминал Борн, “мы покинули дворец рейсхканцлера в приподнятом настроении, чувствуя, что приняли участие в историческом событии, и надеясь, что видели последнее проявление прусского невежества”51.
Затем Эйнштейн пошел дальше по улице – туда, где проходил массовый митинг возрожденной “Союза нового отечества”, – и выступил с двухстраничной речью, которую приготовил для выступления перед студентами. Назвав себя “давнишним приверженцем демократии”, он снова дал понять, что его социалистические настроения не подразумевают симпатии к системам управления советского типа. Он сказал: “Все истинные демократы должны быть настороже, чтобы тирания нового класса левых не пришла на смену тирании старого класса правых”.
Некоторые левые утверждали, что с демократией – или по крайней мере с многопартийной либеральной демократией – нужно повременить, пока массы не станут более образованными и ими не овладеет новое революционное сознание. Эйнштейн не соглашался и на митинге заявил: “Не поддавайтесь соблазну и не думайте, что временная диктатура пролетариата необходима для того, чтобы вбить понятие свободы в головы наших соотечественников”. Он осудил новое правительство левых Германии как “диктаторское”, и потребовал, чтобы оно немедленно организовало открытые выборы и “тем самым как можно скорее рассеяло все страхи перед наступлением новой тирании.