49.
И в науке, и в философии морали Эйнштейн руководствовался требованием достоверности и детерминистскими законами. Если теория относительности и вызвала волнение, нарушившее спокойствие в царстве морали и культуры, дело не в том, во что верил Эйнштейн, а в том, как его интерпретировали.
Одним из таких популяризаторов был, например, английский политик лорд Холдейн, страстно желавший быть философом и человеком науки. В 1921 году он опубликовал книгу “Власть относительности”, где использовал теорию Эйнштейна для обоснования своих собственных политических взглядов. Он считал, что для построения динамически развивающегося общества надо избавиться от догматизма. “Положение Эйнштейна об относительности измерений в пространстве и времени не может рассматриваться изолированно, – писал он. Если его толковать расширительно, легко обнаружить соответствующий аналог в других явлениях природы и вообще в других областях познания”50.
Выводы теории относительности будут иметь большое значение для религии, предупреждал Холдейн архиепископа Кентерберийского. Архиепископ немедленно постарался разобраться в этой теории, но результат был более чем скромен. “Архиепископ, – сообщал один из священнослужителей старейшине английских физиков Дж. Дж. Томсону, – буквально ничего у Эйнштейна понять не может и клятвенно заверяет, что понимает тем меньше, чем больше он слушает Холдейна, чем больше газетных статей читает”.
В 1921 году Холдейн настоял на приезде Эйнштейна в Англию. Вместе с Эльзой они поселились в роскошном городском доме Холдейна, где приставленные к ним лакей и дворецкий совсем их запугали. Маститые английские интеллектуалы, собравшиеся на обед, данный Холдейном в честь Эйнштейна, могли привести в трепет завсегдатаев комнаты отдыха для старейшин в Оксфорде. Там присутствовали Джордж Бернард Шоу, Артур Эддингтон, Дж. Дж. Томсон, Гарольд Ласки и, конечно, сбитый с толку архиепископ Кентерберийский, которому Томсон прочел короткую подготовительную лекцию.
Холдейн посадил архиепископа рядом с Эйнштейном, так чтобы тот мог получить ответы на свои животрепещущие вопросы непосредственно от первоисточника. Какие последствия, задал вопрос его преосвященство, будет иметь теория относительности для религии?
Ответ, по-видимому, разочаровал и архиепископа, и хозяина обеда. “Никаких, – ответил Эйнштейн, – релятивистская механика – вопрос сугубо научный, никак не относящийся к религии”51.
И это, без сомнения, было так. Однако связь между теориями Эйнштейна и адской смесью идей и эмоций, бурлившей в перегретом котле модернизма начала ХХ века, была более сложной. В романе Лоренса Даррелла “Бальтазар” есть герой, утверждающий, что “именно теория относительности ответственна за появление абстрактной живописи, атональной музыки и бессюжетной литературы”.
Конечно, релятивистская механика ни в коей мере не была прямо ответственна за что-либо в этом роде. На самом деле взаимодействие этой теории и модернизма лежит в области мистики. В истории бывают периоды, когда расстановка сил меняет мировоззрение человека. Именно это произошло с искусством, философией и наукой во времена раннего Ренессанса, а затем еще раз с наступлением эпохи Просвещения. Теперь, в начале ХХ века, появление модернизма было связано с разрушением старых структур и отрицанием старых истин. Произошло самопроизвольное возбуждение, частью которого были работы Эйнштейна, Пикассо, Матисса, Стравинского, Шенберга, Джойса, Элиота, Пруста, Дягилева, Фрейда, Витгенштейна и десятков других людей, покинувших старую колею. Они, казалось, порывают связи с классическим способом мышления52.
В книге “Эйнштейн, Пикассо: пространство, время и красота, создающие хаос” историк науки и философ Артур Миллер исследует общие корни теории относительности Эйнштейна, появившейся в 1905 году, и модернистского шедевра Пикассо Les Demoiselles dAvignon (“Авиньонские девицы”), картины, написанной в 1907 году. Миллер отмечает, что они оба были людьми обаятельными, “хотя чуждались проявления эмоций”. Каждый из них по-своему ощущал, что есть некая несправедливость в жесткой охранительной критике их действий, и они оба интересовались дискуссиями об одновременности, пространстве и времени, особенно когда речь шла о работах Пуанкаре53.
Эйнштейн был источником вдохновения для многих художников-модернистов и мыслителей, даже если они и не понимали его. В наибольшей степени это было справедливо в тех случаях, когда художники прославляли такие концепции, как бытие, “свободное от течения времени”. Так это сформулировал Пруст в заключении своего цикла романов “В поисках утраченного времени”. “Как бы я хотел поговорить с тобой об Эйнштейне, – написал Пруст своему другу-физику в 1921 году. – В его теориях, не зная даже алгебры, я не понимаю ни слова. [Тем не менее], кажется, мы одинаково подходим к деформированию времени”54.
Кульминация модернистской революции приходится на 1922 год. Именно в этом году было объявлено о присуждении Эйнштейну Нобелевской премии. В этом же году был опубликован “Улисс” Джеймса Джойса и вышла “Бесплодная земля” Т. С. Элиота. В мае в Париже в отеле “Мажестик” ночью праздновали премьеру “Байки про лису, петуха, кота да барана” – веселого представления с пением и музыкой, написанного Стравинским и поставленного Русским балетом Дягилева. Кроме Стравинского и Дягилева на праздновании был Пикассо. А еще Джойс и Пруст, “разрушившие достоверность литературы XIX века столь же уверенно, как Эйнштейн, совершивший революцию в физике”. Механический порядок и законы Ньютона, управлявшие классической физикой, музыкой и искусством потеряли свою силу55.
Каковы бы ни были причины появления нового релятивизма и модернизма, был поднят якорь, удерживающий мир у классической пристани. Затем наступила реакция, ставшая неспокойным отголоском этого события. И нигде подобные настроения не были столь тревожны, как в Германии 1920-х годов.
Кортеж автомобилей 4 апреля 1921 г. в Нью-Йорке.
Глава тринадцатаяСтранствующий сионист. 1920-1921
Кровное родство
В статье, написанной для лондонской The Times после того, как справедливость теория относительности была подтверждена, Эйнштейн саркастически заметил, что, если дела пойдут плохо, немцы перестанут считать его соотечественником и назовут швейцарским евреем. Это остроумное замечание было тем более справедливо, что Эйнштейн уже тогда чувствовал тлетворный душок, подтверждавший его слова. На той же неделе он так описывал настроение в Германии своему другу Паулю Эренфесту: “Антисемитизм здесь очень силен. К чему все это может привести?”1
Рост антисемитизма в Германии после Первой мировой войны вызвал у Эйнштейна встречную реакцию: он острее почувствовал связь со своими еврейскими корнями и еврейской общиной. Мнения немецких евреев по этому вопросу разошлись полярно. С одной стороны, были такие, как Фриц Габер[67]. Они делали все возможное, чтобы ассимилироваться, и пытались уговорить Эйнштейна поступать также. Но Эйнштейн выбрал противоположный способ действий. Став знаменитым, он начал поддерживать сионистов. Он не принадлежал ни к одной из сионистских организаций, не посещал синагогу и не молился. Но он выступал за строительство еврейских поселений в Палестине, за сохранение евреями своей национальной идентичности и за отказ от мечты об ассимиляции.
Эйнштейн “попал в сети” одного из зачинателей сионистского движения Курта Блюменфельда. В начале 1919 года Блюменфельд позвонил Эйнштейну в Берлин. “Он задавал вопросы по-детски наивно”, – вспоминал Блюменфельд. В частности, Эйнштейна интересовало, почему, если евреи одарены духовно и интеллектуально, их надо призывать к созданию земледельческого национального государства? Не является ли национализм скорее проблемой, нежели решением?
В конечном счете Эйнштейн согласился с Блюменфельдом. “Я как человек – противник национализма, – заявил он. – Но как еврей я начиная с сегодняшнего дня поддерживаю усилия сионистов”2. Точнее, он стал приверженцем идеи построения нового Еврейского университета в Палестине, который со временем стал известным Еврейским университетом в Иерусалиме.
Поскольку Эйнштейн решил, что можно отставить в сторону постулат о неприемлемости любых форм национализма, ему стало легче с воодушевлением поддерживать идеи сионистов. “Можно быть интернационалистом, не оставаясь при этом равнодушным к людям своего племени, – написал он другу в октябре 1919 года. – Идеи сионистов мне очень близки… Я рад, что будет пятачок земли, где наши собратья не будут чувствовать себя изгоями”3.
Поддержка сионистов привела к ссоре со сторонниками ассимиляции. В апреле 1920 года его пригласили выступить на собрании одной из групп, члены которой, называя себя немецкими гражданами, исповедующими иудаизм, особо подчеркивали свою лояльность Германии. В ответ он обвинил их в попытке отделить себя от более бедных и менее образованных восточноевропейских евреев. “Могут ли “арийцы” уважать людей, которые так боятся подставиться?” – распекал их он4.
Но просто отклонить приглашение казалось Эйнштейну недостаточным. Он чувствовал необходимость дать письменный отпор тем, кто старался подладиться, ведя разговор “о вероисповедании, а не о родовой общности”[68]. В частности, он с презрением говорил о подходе, названным им “ассимиляторством”, когда люди стремятся “преодолеть антисемитизм, вытравливая в себе практически все еврейское”. Это бесполезно и, несомненно, “кажется комичным для неевреев”, поскольку евреи – люди, стоящие особняком. “С точки зрения психологии корни антисемитизма в том, что евреи – группа, живущая по своим правилам, – писал он. – Еврейство явно проступает в их облике, а еврейские традиции находят отражение в интеллектуальной деятельности”