30.
Человеком, не просто удивленным, а пришедшим в смятение из-за решения Эйнштейна, был его берлинский коллега Фриц Габер, который не только перешел из иудаизма в христианство, но и делал все возможное, чтобы выглядеть истинным пруссаком. Как и другие проповедники ассимиляции, он боялся (и не без основания), что поездка Эйнштейна к одному из главных военных противников, да еще по воле сионистской организации укрепит веру в то, что евреи двуличны, недостаточно лояльны и не способны быть добропорядочными гражданами.
Кроме того, для Габера было очень важно, что Эйнштейн планировал поехать в Брюссель на первый послевоенный Сольвеевский конгресс. Никого больше из немецких ученых не пригласили. Считалось, что приезд Эйнштейна очень важен и в будущем позволит Германии вернуться в мировое научное сообщество.
“Люди здесь воспримут это как доказательство нелояльности евреев, – написал Габер, услышав о решении Эйнштейна поехать в Америку. – Вы, несомненно, разрушите тот хрупкий фундамент, на котором зиждется существование в немецких университетах профессоров и студентов иудейского вероисповедания”31.
По-видимому, Габер сам передал письмо, и Эйнштейн ответил в тот же день. Он не был согласен с Габером, считавшим евреем человека “еврейского вероисповедания”, и настаивал, что национальная идентичность определяется принадлежностью к этнической группе. “Несмотря на четко выраженные интернационалистские убеждения, я всегда чувствовал себя обязанным выступать в защиту моих гонимых и угнетаемых морально соплеменников, – заявил он. – Особенно радует меня перспектива построения Еврейского университета, поскольку за последнее время я видел множество примеров предвзятого и немилосердного отношения к способным еврейским юношам, которых пытались лишить возможности получить образование”32.
Итак, 21 марта 1921 года на корабле, отплывавшем из Голландии, Эйнштейн отправился в свою первую поездку в Америку. Чтобы все было без претензий и дешево, он объявил, что поедет третьим классом. Это требование выполнено не было, и ему предоставили удобную каюту. Эйнштейн также попросил, чтобы и на корабле, и в отеле у них с Эльзой были отдельные комнаты. Он хотел иметь возможность работать во время поездки. Эту просьбу удовлетворили.
По общему мнению, плавание через Атлантику прошло приятно. Всю дорогу Эйнштейн пытался объяснить Вейцману теорию относительности. Когда по приезде у Вейцмана спросили, понимает ли он эту теорию, он восхищенно ответил: “Во время всего плавания Эйнштейн объяснял мне свою теорию, и к моменту прибытия я окончательно убедился, что он действительно ее понимает”33.
Когда 2 апреля корабль пришвартовался в порту Нижнего Манхэттена, у Бэттери-парка, Эйнштейн стоял на палубе в поношенном сером шерстяном пальто и черной фетровой шляпе, чуть прикрывавшей его уже начавшую седеть шевелюру. В одной руке у него была потертая вересковая трубка, а другой он сжимал старый футляр для скрипки. “Он выглядел как художник, – сообщила The New York Times. – Но под его всклокоченными волосами скрывается ум ученого, чьи выводы поставили в тупик самых блестящих интеллектуалов Европы”34.
Как только было дозволено, десятки репортеров и фотографов ринулись на палубу. Пресс-атташе сионистской организации сказал Эйнштейну, что тот должен дать пресс-конференцию. Эйнштейн запротестовал: “Я не могу. Это как раздеваться перед публикой”35. Но пресс-конференция, естественно, состоялась.
Сначала, послушно следуя указаниям фотографов, они с Эльзой почти полчаса застывали в разных позах. Затем в каюте капитана Эйнштейн скорее с удовольствием, чем с неохотой провел свою первую встречу с прессой. Он был остроумен и обворожителен, напоминая энергичного мэра большого города. “Судя по усмешке, он получал от этого удовольствие”, – сообщил репортер Philadelphia Public Ledger36. Интервьюеры тоже были довольны. Приправленное остротами представление, разыгранное Эйнштейном, его содержательные ответы – все указывало на то, что ему предопределено стать невероятно популярной знаменитостью.
Эйнштейн говорил через переводчика. Прежде всего он сделал заявление, выразив надежду, что ему “удастся заручиться поддержкой, как материальной, так и моральной, американских евреев для строительства Еврейского университета в Иерусалиме”. Но журналистов больше интересовала теория относительности, и первый же интервьюер попросил его в двух словах – одним предложением – описать эту теорию. Во время своей поездки с подобной просьбой он сталкивался практически везде. “Всю свою жизнь я пытаюсь сделать это в одной книге, – ответил Эйнштейн, – а он хочет, чтобы я это сделал в одном предложении!” Его упрашивали, и он, не вдаваясь в подробности, сформулировал суть этой теории так: “С точки зрения физики это теория пространства и времен, приводящая к теории гравитации”.
Что можно сказать о тех, особенно в Германии, кто нападает на эту теорию? “Ничто из того, что мы знаем, не противоречит моей теории, – ответил он. – А те физики, которые выступают против этой теории, руководствуются политическими мотивами”.
Каковы эти политические мотивы? “Ими прежде всего движет антисемитизм”, – ответил он.
Наконец переводчик объявил, что пресс-конференция закончена. “Надеюсь, я экзамен выдержал”, – сказал Эйнштейн с улыбкой.
Когда они уже уходили, Эльзу спросили, понимает ли она теорию относительности. “Ох, нет, – ответила Эльза, – хотя он объяснял мне ее много раз. Но, чтобы быть счастливой, мне это и не нужно”37.
В Бэттери-парке тысячи зрителей под звуки дудок и барабанов корпуса Еврейского легиона ожидали, когда мэр и другие важные персоны на полицейском буксире доставят Эйнштейна на берег. Развевались бело-голубые флаги, толпа пела “Знамя, усыпанное звёздами” и гимн сионистов “Ха-Тиква”.
Эйнштейн и Вейцман намеревались сразу поехать в отель “Коммодор”, расположенный в районе Среднего Манхэттена. Вместо этого до позднего вечера их автомобильный кортеж колесил по еврейским пригородам Нижнего Ист-Сайда. “У каждого автомобиля был свой клаксон, и не один из них не безмолвствовал, – вспоминал Вейцман. – До “Коммодора” мы добрались только около 11:30, усталые, голодные, измученные жаждой и совершенно ошеломленные”38.
На следующий день к Эйнштейну потянулась бесконечная процессия визитеров, так что он, проявив, по выражению Times, “необычное добросердечие”, был вынужден дать еще одну пресс-конференцию. У него спросили, с чем связан столь беспрецедентный взрыв общественного интереса к его персоне. Он признался, что и сам удивлен. Может быть, психолог сумеет ответить на вопрос, почему люди, обычно не обращающие внимания на науку, проявляют к нему такой интерес. “Кажется, что это какая-то психопатология”, – сказал он со смехом39.
Позднее на той же неделе Вейцмана и Эйнштейна официально принимали в мэрии Нью-Йорка. Чтобы послушать выступления, в парке по соседству собралось около 10 тыс. возбужденных зрителей. Вейцману достались вежливые аплодисменты. Но Эйнштейн-как еще до того, как он успел что-то сказать, был встречен “бурными овациями”. “Неистовый гул одобрения” пронесся, как только его представили. “Когда доктор Эйнштейн вышел, – сообщал репортер нью-йоркской газеты Evening Post, – коллеги подхватили его на плечи, внесли в автомобиль, и триумфальная процессия двинулась. Машина пробиралась среди размахивающей флагами и выкрикивающей приветствия толпы”40.
Одним из гостей, пришедших к Эйнштейну в отель “Коммодор”, был врач, иммигрант из Германии Макс Талми. Раньше, будучи бедным студентом в Мюнхене, он звался Максом Талмудом. Это был друг семьи, который первым ввел маленького Эйнштейна в мир математики и философии. Талми был не уверен, вспомнит ли его теперь знаменитый ученый.
Эйнштейн помнил. “Он не видел меня и не переписывался со мной девятнадцать лет, – заметил позднее Талми. – Несмотря на это, лишь я зашел в его комнату в отеле, он воскликнул: “Вы совсем не изменились; выглядите так же, как в юности!””41 Они говорили о мюнхенских временах, о том, как сложилась жизнь каждого из них. Во время разговора Эйнштейн пригласил Талми заходить в любое время и даже зашел к нему в номер, чтобы познакомиться с его молоденькими дочерьми.
Хотя он говорил по-немецки о каких-то невразумительных теориях или стоял молча, в то время как Вейцман уговорами и обещаниями пытался собрать деньги на еврейские поселения в Палестине, везде в Нью-Йорке, где только появлялся Эйнштейн, собирались огромные толпы. В один из дней The New York Times сообщила: “В Метрополитен-опера были заняты все места, от оркестровой ямы до последнего ряда галерки, сотни людей стояли в проходах”. На той же неделе про другую лекцию газета опять писала: “Он говорил по-немецки, но жаждущие увидеть и услышать человека, который дополнил научную концепцию Вселенной новой теорией пространства, времени и движения, заняли все места в зале”42.
После трех недель лекций и торжественных приемов в Нью-Йорке Эйнштейн отправился в Вашингтон. По причинам, которые, видимо, были понятны только жителям этой столицы, Сенат вознамерился провести дебаты о теории относительности. Среди влиятельных сенаторов, которые никак не могли взять в толк, зачем это надо, был республиканец из Пенсильвании Бойс Пенроуз и демократ из Миссисипи Джон Шарп Уильямс. Бойс Пенроуз известен своим высказыванием: “Государственная служба – последнее прибежище негодяев”, а Джон Шарп Уильямс через год ушел в отставку со словами: “Лучше быть собакой, воющей на луну, чем оставаться в Сенате еще шесть лет”.
Сторонник идеи слушаний член Палаты представителей от Нью-Йорка Дж. Дж. Киндред предложил включить объяснение теории относительности Эйнштейна в Отчеты Конгресса США. Сенатор от Массачусетса Дэвид Уолш поднялся, чтобы возразить ему. Понимает ли Киндред эту теорию? “Я честно пытался ее понять целых три недели, – ответил тот, – и увидел свет в конце тоннеля”. Но какое отношение, спросил Уолш, все это имеет к делам Конгресса? “Это может касаться законодательства, которое в будущем будет регулировать наши отношения с космосом”.