65.
Для Эйнштейна убийство Ратенау стало горьким уроком: ассимиляция не гарантирует безопасности. “Я сожалею, что он стал министром, – написал Эйнштейн в статье о Ратенау в немецком журнале. – Учитывая отношение к евреям многих образованных немцев, я всегда думал, что в государственных вопросах евреям пристало вести себя с гордой сдержанностью”66.
Полиция предупредила Эйнштейна, что следующим может быть он. Его имя появилось в списках сторонников нацистов. Власти утверждали, что ему следует покинуть Берлин, или по крайней мере избегать чтения публичных лекций.
Эйнштейн перебрался в Киль, (прекратил преподавать и написал Планку, что отказывается от запланированного выступления на ежегодном съезде Общества немецких естествоиспытателей и врачей. Ленард и Герке возглавили группу из девятнадцати ученых, опубликовавших Декларацию протеста и требовавших его из Общества исключить. Эйнштейн понял, что слава опять назойливо напоминает о себе. “Мое имя стало слишком часто мелькать в газетах, что натравливает на меня толпу”, – объяснил он, извиняясь, свой отказ Планку67.
Месяцы после убийства Ратенау выдались “нервными”. “Я все время настороже”, – жаловался Эйнштейн своему другу Морису Соловину68. Марии Кюри он признался, что, вероятно, оставит свою работу в Берлине и переберется куда-нибудь в другое место. Она же убеждала его остаться и продолжить борьбу: “Полагаю, ваш друг Ратенау поддержал бы такую попытку”69.
Некоторое время он думал о переезде в Киль, на берег Балтийского моря, на работу в проектную фирму, возглавляемую его знакомым. Ранее он разработал для этой фирмы новую модель гироскопа для навигационных систем, запатентованную ими в 1922 году. За нее он получил 20 тысяч марок наличными.
Владелец фирмы был потрясен, когда Эйнштейн сообщил, что хотел бы переехать в Киль, купить дом и стать инженером, а не физиком-теоретиком. “Перспектива абсолютно нормального человеческого существования в тишине и спокойствии, да еще завидная возможность практической работы на фабрике – все это восхищает меня, – говорил Эйнштейн. – Плюс прекрасный вид, плавание под парусом, катание на лодке – чего еще можно желать!”
Но он быстро отставил эту идею, свалив вину на Эльзу, которая испытывает “ужас” от мысли о любых переменах. Эльза, со своей стороны, конечно, не без оснований указывала, что таково было решение самого Эйнштейна. “Все эти разговоры о тишине и спокойствии – просто самообман”, – писала она70.
Почему он не уехал из Берлина? Он прожил здесь восемь лет, больше, чем где-либо еще после того, как школьником сбежал из Мюнхена. Антисемитизм нарастал, экономика была в состоянии коллапса, и конечно, Киль не был для него единственным выходом. Свет его звезды заставлял друзей и в Лейдене, и в Цюрихе раз за разом пытаться заполучить его, предлагая выгодные варианты работы.
Эту инерцию трудно объяснить, но она указывает на изменения, произошедшие и в его личной жизни, и в научной работе в 1920-е годы. Когда-то он был беспокойным бунтарем, менял одно за другим места работы, взгляды, сопротивлялся всему, что хоть отдаленно напоминало ограничение свободы. Он отказывался признавать светские условности. Но теперь он сам олицетворял их. Он уже не был беспокойным молодым романтиком, воображавшим себя независимым представителем богемы. Он остепенился и, не считая редких приступов иронической отрешенности, вел жизнь буржуа, имевшего преданную хозяйку дома, стены которого были оклеены дорогими обоями, а в комнатах стояла массивная мебель в стиле бидермейер. Он уже не хотел перемен. Он пристрастился к комфорту.
Несмотря на тревогу, связанную с известностью, и принятым решением затаиться, не в характере Эйнштейна было струсить, замолчать и не высказывать свою точку зрения. Также не мог он противостоять настойчивым просьбам остаться публичным человеком. И 1 августа, через несколько недель после убийства Ратенау, он появился в городском берлинском парке на многолюдном пацифистском митинге. Хотя он и не выступал, но согласился проехать на машине перед собравшимися71.
Раньше в том же году Эйнштейн стал членом Комитета Лиги наций по интеллектуальному сотрудничеству, целью которого было поддержание пацифистского духа среди ученых. Он уговорил и Марию Кюри стать членом этого комитета. Самого названия и заявленных целей Комитета было вполне достаточно, чтобы вызвать негодование немецких националистов. Поэтому после убийства Ратенау Эйнштейн заявил, что хочет из Комитета выйти. “Ситуация здесь такова, что еврей поступит правильно, проявив сдержанность в вопросах, касающихся участия в политических событиях, – написал он руководству Лиги. – И в добавление я должен сказать, что не испытываю желания представлять людей, которые никогда не выберут меня своим представителем”72.
Даже эти слабые попытки проявить сдержанность в делах общественных вскоре потерпели неудачу. Кюри и оксфордский профессор Гильберт Мюррей, глава Комитета, уговорили Эйнштейна остаться, и он сразу забрал свое заявление. Следующие несколько лет он был косвенно связан с Комитетом, но в конечном счете порвал с Лигой, в частности из-за того, что Лига поддержала аннексию Францией Рурской области, когда Германия не смогла выплачивать репарации. К Лиге, как и вообще ко многому в жизни, он относился заинтересованно, но несколько отстраненно. Предполагалось, что каждый из членов Комитета произнесет речь перед студентами Женевского университета, но Эйнштейн вместо этого дал сольный концерт на скрипке. Однажды за ужином жена Мюррея спросила его, почему он так жизнерадостен, несмотря на порочность мира. “Мы должны помнить, что это очень маленькая звезда, – ответил он – но, возможно, некоторые более крупные и более важные звезды могут оказаться весьма добродетельными и счастливыми”73.
Азия и Палестина, 1922-1923
Из-за неприветливой атмосферы в Германии Эйнштейн дал согласие на самое длительное в его жизни путешествие, начавшееся в октябре 1922 года. Именно тогда он единственный раз попал в Азию и оказался в тех местах, где сейчас находится государство Израиль. Везде, где бы он ни появился, его принимали как знаменитость, что, как всегда, вызывало в нем смешанные чувства. Когда Эйнштейны прибыли на Цейлон, их увезли на рикшах. “Мы ехали в небольших одноместных колясках, которые рысцой везли люди геркулесовой силы, но при этом деликатного телосложения, – отметил он в путевом дневнике. – Мне было очень стыдно, что пришлось разделить ответственность за это омерзительное отношение к такому же, как я, человеку, но ничего с этим поделать я не мог”74.
В Сингапуре обнаружилось, что в порту собралась почти вся еврейская община, более боо человек. К счастью, рикш они с собой не привели. Мишенью Эйнштейна стал самый богатый из них, сэр Манассия Мейер, родившийся в Багдаде и сделавший состояние на торговле опиумом и спекуляциях недвижимостью. “Нашим сыновьям отказывают в возможности обучаться в университетах других народов”, – заявил он в своей речи, стремясь собрать пожертвования на Еврейский университет. Лишь немногие из слушателей понимали немецкий, и Эйнштейн определил происходящее как “полную катастрофу с языком при очень вкусном пироге”. Но сработало. Пожертвование Мейера было немалым75.
Улов самого Эйнштейна был еще более значительным. Японский издатель и принимавший его университет заплатили ему 2 тысячи фунтов за прочитанные лекции. Около 2,5 тысяч человек заплатили за билеты, чтобы послушать его первое выступление в Токио, длившееся с учетом перевода четыре часа. Еще большая толпа собралась перед императорским дворцом, куда он приехал для встречи с императором и императрицей.
Как обычно, Эйнштейн был приятно удивлен происходящим. “Ни одно живое существо не заслуживает такого приема, – сказал он Эльзе, стоя рано утром на балконе своего номера в отеле и слушая приветствия тысячи человек, бодрствовавших всю ночь в надежде взглянуть на него. – Боюсь, мы жулики. Свои дни мы закончим в тюрьме”. Немецкий посол весьма ядовито докладывал, что “вся поездка этого знаменитого человека была спланирована и проведена как коммерческое предприятие”76.
Жалея слушателей, следующую лекцию Эйнштейн сократил до трех часов. Но при переезде на поезде в другой город (его путь проходил через Хиросиму), он почувствовал, что его хозяева чем-то недовольны. Когда он стал выяснять, в чем дело, ему вежливо сказали, что “человек, устроивший вторую лекцию, остался обиженным, поскольку она длилась всего три часа, а не четыре, как первая”. В дальнейшем для неутомимых японских слушателей Эйнштейн читал длинные лекции.
Японцы поразили его. Он считал, что они благородны, скромны, глубоко чувствуют красоту и ценят новые идеи. “Из всех народов, с которыми мне приходилось сталкиваться, японцы нравятся мне больше всего: они сдержанны, умны, деликатны и хорошо понимают искусство”, – писал он своим сыновьям77.
На обратном пути на запад Эйнштейн единственный раз в жизни посетил Палестину. Это были двенадцать незабываемых дней, за время которых он посетил Лод, Тель-Авив, Иерусалим и Хайфу. Его принимали со всей английской помпезностью, как если бы он был главой государства, а не физиком-теоретиком. Пушечный салют возвестил о его приезде в роскошную резиденцию британского верховного комиссара сэра Герберта Сэмюела.
С другой стороны, Эйнштейн, как обычно, был непритязателен. Они с Эльзой приехали измученными: он настоял, что от побережья они поедут в сидячем вагоне ночного поезда, а не в приготовленном для него спальном вагоне первого класса. Эльзу так нервировал британский церемониал, что несколько раз она специально отправлялась спать пораньше, чтобы избежать предстоящих мероприятий. “Когда мой муж нарушает правила этикета, говорят, что ему это позволительно, поскольку он гении, – жаловалась она. – В моем же случае это списывают на некультурность”78.
Как и лорд Холдейн, комиссар Сэмюел был большим поклонником философии и науки. Вместе с Эйнштейном они прошли через Старый город к Западной Стене (Стене Плача), самому святому месту поклонения религиозных евреев, расположенной сбоку от Храмовой горы