Я стал в тупик.
– Говкать – это значит баюкать, – выговорил я неуверенно, – а пурявый – это такой… вот такой…
Короленко торжествовал.
– А пьеса известная, можно сказать – всемирно известная.
И когда я признался в своем постыдном невежестве, заявил конце концов с триумфом:
– «Укрощение строптивой» Шекспира.
Где у Шелли всего лишь один-единственный зимний сучок, там у Бальмонта широчайший пейзаж:
Средь чащи (!) елей (!) и берез (!),
Кругом (!), куда (!) ни глянет (!) око (!),
Холодный (!) снег (!) поля (!) занес (!).
Восклицательными знаками в скобках я отмечаю слова, которых у Шелли нет.
Когда герои Диккенса поют:
«Иппи-дол-ли-дол, иппи-дол-ли-дол, иппи-ди», – Е.Г. Бекетова переводит:
«Ай люли! Ай люли! Разлюлюшеньки мои»
Получается такое впечатление, как будто и мистер Сквирс, и сэр Мельберри Гок, и лорд Верисофт – все живут в Пятисобачьем переулке в Коломне и только притворяются британцами, а на самом деле такие же Иваны Трофимовичи, как персонажи Щедрина или Островского.
Этот Натович, как, впрочем, и многие другие издатели, не любил платить своим сотрудникам. Один провинциальный литератор (кажется, Слово-Глаголь), долго не получавший от него гонорара, прислал ему сердитое письмо: «Вы эксплуататор, паук, из-за вашего кровопийства я живу в нищете, у меня нет ни хлеба, ни дров», и т. д.
Издателю так понравилось это письмо, что, ловко изъяв из письма все личные обращения к нему, он тотчас же тиснул его у себя в «Новостях» под сентиментальным заглавием «Тяжкое положение провинциальных работников печати».
Но гонорара так и не выслал.
Я служил корректором в газете Натовича «Новости». «Новости» издавались без предварительной цензуры, и вдруг разнесся слух, что газете назначили цензора, который будет заранее просматривать весь материал и вычеркивать, что ему вздумается.
Возмущенный таким беззаконием, я решил встретить незваного гостя в штыки. И вот поздно вечером является к нам приземистый, угрюмого чиновничьего вида мужчина с большим картузом в руке и требует, чтобы ему немедленно выдали один из рассказов Лескова. В «Новостях» как раз в это время печатались серией лесковские «Мелочи архиерейской жизни», и в них было немало такого, на что цензура могла наложить свою лапу.
– Дайте же мне «Мелочи» Лескова! – нетерпеливо повторил свое приказание чиновник.
– Не дам!
– То есть как это не дадите?
– Очень просто. Скажу наборщикам, и вы не получите оттиска.
– Почему? На каком основании?
– Потому что газета у нас бесцензурная, и вмешательство цензуры…
– Да ведь я не цензор. Я Лесков.
Только у мертвых языков не бывает жаргонов.
…спасаюсь от самого себя работой.
Я в этом вопросе не копенгаген.
Даже книжного дурману не хочется.
Наша смерть унавозит людям более счастливую жизнь – этого для Горького достаточно.
Составить самую простую деловую бумагу для меня воистину каторжный труд. Мне легче исписать всю страницу стихами, чем «учитывать вышеизложенное» и «получать нижеследующее».
Анекдотов бездна – ехиднейших. Мы слышали их тысячи раз. О том, что Биржевая Барачная Больница на нынешнем языке – Би-Ба-Бо. О том, что Заместитель Комиссара по Морским Делам – называется теперь – Замком по морде. Что Художинки, Литераторы, Артисты, Музыканты на теперешнем языке – просто ХЛАМ. А недавно разыскали ЧОРТа – Чрезвычайный Отдел Разгрузки Транспорта!
Московские барышни, назначая другу свидание, так и говорят:
– Твербуль Пампуш!
В этом есть что-то малороссийское, смачное, сдобное, пахнущее галушками, сметаной и вишнями: Твербуль Пампуш. А на самом деле это – Тверской бульвар, памятник Пушкину.
Когда в начале революции возник Третий Петроградский университет, студенты, смеясь, говорили, что сокращенно его следует назвать Трепетун.
Женский медицинский институт получил наименование ЖМИ, а Психоневрологический институт – ПНИ. Новое общество живописи – НОЖ. Институт востоковедения Академии наук – ИВАН.
Особенно огорчительно то, что такая «канцеляризация» речи почему-то пришлась по душе обширному слою людей. Эти люди простодушно уверены, что палки – низкий слог, а палочные изделия – высокий. Им кажутся весьма привлекательными такие, например, анекдотически корявые формы, как:
«Обрыбление пруда карасями», «Крысонепроницаемость зданий», «Обсеменение девушками дикого поля», «Удобрение в лице навоза» и т. д., и т. д., и т. д.
Один просил у Анатолия Васильевича охранную грамоту для своей коллекции почтовых открыток.
Другой объявлял, что пожертвует в будущую балетную школу составленный им гербарий, если Комиссариат просвещения выдаст ему башмаки.
Третий вылепил бюст Робеспьера и требовал, чтобы бюст был немедленно отлит из бронзы и поставлен на площади перед Зимним дворцом, чуть ли не на вершине Александрийской колонны. Когда же ему было сказано, что это никак невозможно, он моментально смирился и попросил струну для балалайки.
– Я бы ей, мерзавке, глаза повыцарапала, – сказала одна старая женщина (обычно весьма добродушная), когда услышала, как некая дева с искренним восторгом закричала подруге:
– Смотри, какие шикарные похороны!
Странная штука – репортер! Каждый день, встав с постели, бросается он в тухлую гладь жизни, выхватывает из нее все необычное, все уродливое, все кричащее, все, что так или иначе нарушило комфортабельную жизнь окружающих, выхватывает, тащит с собой в газету – и потом эта самая газета – это собрание всех чудес и необычайностей дня, – со всеми войнами, пожарами, убийствами, – делается необходимой принадлежностью комфорта нашего обывателя – как прирученный волк в железной клетке, как бурное море, оцепленное изящными сваями.
…у нас был не брак, а просто дружеское сожитие.
Все женщины прозаичны, но они это скрывают, а она даже и не знает, что нужно скрывать. Груба, громка, стара… талант приживалки. Унылая скульпторша. (О Ямпольской)
Она была хорошая, нелепая, верблюдообразная женщина. (О Зиновьевой-Аннибал)
…дура и с затеями. Она вообще в душе цирлих-манирлих, с желанием быть снаружи нараспашку. (О жене Репина)
Юморист Михаил Жванецкий шутит: «Чем больше смотрю в зеркало, тем больше верю Дарвину».
– Не надо с тяжелым акцентом говорить: «Как вы здесь живьете?»
– Живьем! Только живьем!
Мысли и женщины вместе не приходят.
Она не сдержала себя, открыла прелестный ротик и испортила прекрасную фигурку и дорогой купальник.
Смех без причины – признак того, что вы или идиот, или хорошенькая девушка.
Рожденный ползать – везде пролезет.
Наши отношения с женщинами складываются прекрасно, если они складываются. Женщин, которые не складываются, мы бросаем.
Пусть будет все! Но пусть чего-то не хватает!
Давайте переживать неприятности по мере их поступления.
У одних оба полушария защищены черепом, у других – штанами.
Люди делятся на тех, на кого можно положиться и на тех, на кого нужно положить.
Лучше маленький доллар, чем большое спасибо.
Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один.
Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах.
Лучше семь раз покрыться потом, чем один раз инеем!
Хочешь всего и сразу, а получаешь ничего и постепенно.
Главное – не перейти улицу на тот свет.
Все люди братья, но не все по разуму.
Обидно, когда твои мечты сбываются у других.
Жизнь – как рояль: клавиша белая, клавиша черная… крышка.
Одно неловкое движение, и вы отец.
С возрастом он получил, что хотел, но потерял, что имел.
Красиво жить не запретишь. Но помешать можно…
Если сложить темное прошлое со светлым будущим, получится серое настоящее.
Он старый дурак. Хотя возраст здесь ни при чем.
Вместо жизни – здоровый образ жизни.
Пока семь раз отмеришь, другие уже отрежут.
Пешеход всегда прав. Пока жив.
– Много ли нужно человеку для полного счастья?
– Мало! Но только чтобы у других было еще меньше…
Поделись улыбкою своей, и ее тебе не раз еще припомнят…
Врачи удивляются, как при таком лечении больные еще живы. Больные удивляются, как при такой зарплате врачи еще живы.
Женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры.
Вам помочь или не мешать?
Много хороших людей на свете… Но на том свете их больше.
Трудно быть последней сукой – вечно кто-то пристраивается сзади!
В любом из нас спит гений. И с каждым днем все кpепче…
Ученье – свет, а неученье – приятный полумрак.
Все в этом мире относительно. К примеру, длина минуты зависит от того, с какой стороны двери туалета вы находитесь.
У Жванецкого спрашивают:
– Почему вы ни разу во время концертов и выступлений не поддержали «Единую Россию»?
– Я ее очень мощно поддерживаю. Я про нее молчу!
В очереди в русском магазине Нью-Йорка.
– Ви слышали? Умер Боб Хоуп.
– Ой, какой ужас! Очень жаль. А кто это?
– О, великий американский хохмач! Вроде нашего Миши Жванецкого.
– И сколько ему было лет?
– Сто.
– Ой, какой ужас! Не такой уж и старый мужчина – мог еще жить и жить!
Поэт Давид Самойлов (1920–1990) был не чужд хорошей шутки. Он даже свои перлы выдавал, надеясь на серьезное восприятие (как и физик Ландау или юморист Жванецкий), а получал в ответ – улыбки. И ведь мучили его вполне философские вопросы и размышления, характерные для всех сынов его народа:
Как занять деньги без отдачи? Занять и не отдавать.
Если есть другие обитаемые миры, интересно: почем там картошка? Н. утверждает, что это вопрос глупый. Пусть попробует задать на эту тему вопрос умный.