Принстон
Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности.
(Из письма, присланного Эйнштейну школьницей из Британской Колумбии)
Когда Нернст и другие немецкие ученые добивались от Вильгельма Второго организации в Берлине специального научного учреждения, занимающегося наиболее крупными естественнонаучными проблемами, они имели в качестве образца аналогичные учреждения в Америке. Новый этап научно-технического прогресса требовал подобных институтов во всех странах, но форма их, как уже говорилось, соответствовала условиям и традициям: в Германии берлинский институт получил имя кайзера, который взял на себя заботу о средствах; в Америке исследовательские институты, если они непосредственно не принадлежали фирмам, финансировались королями индустрии. В течение двадцатых годов развитие науки в еще большей степени требовало организационного выделения исследований, наиболее широких по поднятым проблемам и выполняемых наиболее крупными теоретиками. В 1930 г. Луис Бамбергер и вдова Феликса Фульда, брат и сестра, владевшие миллиардными капиталами, попросили у Флекснера - известного деятеля просвещения и реформатора школ в Америке - совета и помощи в организации нового научного института. Флекснер заметил, что в Америке достаточно обычных исследовательских институтов, и предложил создать учреждение нового типа. Он стал фактическим организатором этого учреждения, названного Институтом высших исследований (Institut for Advanced Study),
238
Флекснер хотел полностью освободить группу крупнейших ученых от каких-либо педагогических и административных обязанностей и от всяких материальных забот. Они должны были заниматься наиболее высокими и общими проблемами и образовать ядро института. Вокруг них, предполагал Флекспер, можно будет собрать талантливых молодых ученых. В циркулярных письмах, разъяснявших смысл и задачи нового института, особенно подчеркивалась полная независимость ученых, приглашенных в проектируемый институт. Последний, по словам Флекснера, должен стать "гаванью, в которой ученые могли бы рассматривать мир как свою лабораторию, не погружаясь в Малынтрем непосредственного общения с ним" [1].
1 Frank, 268.
Флекснер решил, что для начала ядром института должны стать ученые, разрабатывающие проблемы математики. Первым местопребыванием его стала часть Файн^ Холла - здания Математического факультета Принстонского университета. В этом здании готического стиля, напоминающем английские университеты, окруженном тенистыми деревьями, помещался Институт высших исследований в течение десяти лет. В 1940 г. Институт покинул Файн-Холл и университетскую территорию и разместился в собственном, более уединенном здании на расстоянии получаса ходьбы от Принстона.
В январе 1932 г. в Пасадене Милликен посоветовал Флекснеру поговорить о планах Института высших исследований с Эйнштейном, который тогда находился в Калифорнии. Флекснер рассказывал, как после некоторых колебаний он решил подойти к Эйнштейну и как быстро ощутил очарование его непринужденной общительности.
Вскоре они встретились уже в Европе, в Оксфордском университете. На этот раз Флекснер предложил Эйнштейну работать в Институте высших исследований. Они договорились о продолжении начатого разговора.
Этот разговор состоялся. Эйнштейн уже понимал, что дальнейшее пребывание в Германии для него невозможно. У него еще сохранились некоторые надежды - он говорил Флекснеру, что, быть может, часть года будет проводить в Берлине, - но надежды эти были очень слабыми.
239
Они исчезли в 1933 г. В октябре Эйнштейн приступил к работе в Институте высших исследований в Принстоне. Свое положение в Институте Эйнштейн считал несколько неудобным: нельзя, как он говорил, получать деньги за исследовательский труд, который является внутренней потребностью, без педагогических обязанностей. Эйнштейн привык рассматривать как лично ему принадлежащее только то время, которое оставалось после лекций, бесед со студентами, экзаменов, заседаний и т.д. Таких обязанностей в Берлине у него было значительно меньше, чем в Праге и Цюрихе, но все же они оставались. В Принстоне их почти не было. Он руководил небольшой группой молодых ученых. Среди них были Вальтер Майер, которого Эйнштейн привез из Германии (он был ассистентом Эйнштейна в 1929-1934 гг.), Натан Розен (в 1934- 1935 гг.), Петер Бергман (в 1937 - 1938 гг.) и Валентин Баргман (в 1938-1943 гг.) - созвучие фамилии Бергмана и Баргмана было в Принстоне неиссякаемым источником недоразумений и шуток. Были здесь Эрнст Штраус (в 1944-1947 гг.), Джон Кемени (в 1948-1949 гг.), Робер Крайхман (в 1950 г.) и Брурия Кауфман (в 1951 - 1955 гг.).
В 1936-1938 гг. ассистентом Эйнштейна был Леопольд Инфельд, с которым мы вскоре встретимся снова. Со старшим поколением принстонских коллег Эйнштейн виделся реже.
Следует заметить, что неловкость, которую Эйнштейн чувствовал, получая жалованье за чисто научную работу, имела, быть может, неосознанное, но глубокое основание. Он всегда хотел и качестве источника средств к существованию иметь какое-то занятие, не совпадающее с основной исследовательской деятельностью. Пример Спинозы - гранильщика алмазов - был для него весьма привлекательным. На худой конец он предпочел бы получать деньги как профессор, а исследованиями заниматься в свободное время, никому, кроме него, не принадлежащее. Несмотря на многочисленные заявления организаторов Принстонского института о полной свободе ученых, Эйнштейн предпочел бы обеспечить свою независимость какой-то современной модификацией положения Спинозы.
240
Но это было невозможно. Проблемы единой теории доля захватили Эйнштейна с такой силой, что он не мог отказаться от открывшейся возможности уделить им все время. Он и хотел отдавать им все время. Каждое утро Эйнштейн отправлялся в Файн-Холл (а после 1940 г. - в новое здание института), встречал там своих ближайших коллег, узнавал, что они сделали (большей частью речь шла о преодолении математических трудностей), обсуждал пути дальнейшей работы, возврашался к исходным позициям, искал новые. Потом он отправлялся домой и продолжал обдумывать те же проблемы.
Его отрывали от этих размышлений. Очень многие ждали от Эйнштейна совета, помощи, выступлений. В большинстве случаев они получали и то, и другое, и третье. Создавалась очень сложная ситуация: человек, стремившийся к одиночеству, общался с большим числом людей, чем кто бы то ни было из ученых во всем мире. Такая ситуация была связана не только с внешними обстоятельствами, но и с внутренними основами мировоззрения ученого.
Эйнштейну пришлось однажды выступить в Лондоне, когда там обсуждали судьбу ученых - эмигрантов из Германии. Нужно было найти им работу. Эйнштейн предложил в качестве наиболее подходящего места для ученого должность смотрителя маяка. У другого такая неожиданная рекомендация была бы совершенно неуместной. Но когда Эйнштейн говорил об одиночестве на маяке, способствующем исследовательской мысли, это было выражением собственной давней мечты. Эйнштейн многим жаловался на повседневные заботы, отвлекающие от пауки. Тут было еще одно обстоятельство - пожалуй, более важное. Эйнштейн чувствовал необходимость полной независимости в научной деятельности. Это был уже упоминавшийся "спинозовский" мотив.
"Он много раз говорил мне, - вспоминает Инфельд, - что охотно работал бы физически, занимался каким-нибудь полезным ремеслом, например сапожным, но не хотел бы зарабатывать, преподавая физику в университете. За этими словами кроется глубокий смысл. Они выражают своего рода "религиозное чувство", с каким он относился к научной работе. Физика - дело столь великое и важное, что нельзя выменивать ее на деньги. Лучше зарабатывать на жизнь трудом, например, смотрителя маяка или сапожника и держать физику в отдалении от вопросов хлеба насущного. Хотя такая позиция должна казаться наивной, она тем не менее характерна для Эйнштейна" [2].
241
Эйнштейну хотелось оказаться на маяке и для того, чтобы освободиться от посещений и просьб, не оставлявших времени для работы. Любовь к людям не носила у него абстрактного характера, Эйнштейн не принадлежал к числу мыслителей, чей интерес к судьбам человечества сочетается с безразличием к судьбе конкретного человека, с которым он сталкивается в повседневной жизни. Но не повседневной жизнью была заполнена его душа, и не эта постоянная забота о сотнях обращавшихся к нему людей занимала его мысли. Они были прикованы к надповседневному, и его тянуло к работе всегда, во всякую минуту.
"Хотя только физика и законы природы вызывали у Эйнштейна подлинные эмоции, он никогда не отказывал в помощи, если находил, что нужна помощь, и считал, что эта помощь может быть эффективной. Он писал тысячи рекомендательных писем, давал советы сотням людей, часами беседовал с сумасшедшим, семья которого написала Эйнштейну, что он один может помочь больному. Он был добр, мил, разговорчив, улыбался, но с необычайным, хотя и тайным, нетерпением ожидал минуты, когда наконец сможет вернуться к работе" [3].
2 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 151.
3 Там же, с. 152.
Эта постоянная тяга к одиночеству не сводится к заполненности сознания ожидающими решения научными задачами. Это более глубокое чувство. В своей, ужо неоднократно упоминавшейся книге "Mein Weltbild" ("Comment je vois le monde") Эйнштейн посвятил вводные страницы своему отношению к людям. Он говорит о противоречии между страстным интересом к социальной справедливости и стремлением к одиночеству.
"Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало.
242
Я живо ощущал отсутствие понимания и сочувствия, вызванное такой изоляцией. Но я вместе с тем ощущал гармоническое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть своей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется независимостью от мнений, обычаев и пересудов и от искушения строить свое душевное равновесие на шатких основах" [4].