ПЕРИПЕТИИ ВТОРОГО ПРЕЗИДЕНТСТВА
Доктрина Эйзенхауэра
Двадцатого января 1957 года, вновь дав клятву честно служить американскому народу и соблюдать конституцию и законы Соединенных Штатов, Эйзенхауэр второй раз официально вступил в должность президента.
Он всё более убеждался, в какой неразрывной связи находятся все стороны жизни американцев с событиями на международной арене. Особое его внимание привлекала проблема освобождения стран Азии и Африки от колониального гнета, становления новых независимых государств, их взаимоотношений с крупными европейскими державами и США.
Доклады Госдепартамента, ЦРУ, специально созданной после выборов рабочей группы экспертов подтверждали, что есть все основания рассматривать положение в третьем мире как одну из ключевых проблем, в разрешение которой на благо интересам США президент должен внести максимальный вклад. Не случайно именно ситуации в этом регионе была посвящена основная часть его инаугурационной речи. Конечно, на ее содержание оказали значительное влияние события, связанные с Суэцким каналом.
Но Эйзенхауэр и до Суэцкого кризиса ставил вопрос шире — по его мнению, США должны были сосредоточить усилия на поддержке новых независимых государств, развитии их инфраструктуры и повышении жизненного уровня населения, на предотвращении вовлечения их в орбиту советского влияния, на создании условий для проникновения туда американского капитала.
Так что и в инаугурационной речи, и в последующей политике были два плана — внешний, общегуманитарный, и внутренний, связанный с экономическими и геополитическими интересами США. «Ни один народ не может жить только ради самого себя», — говорил он. И продолжал, в некотором противоречии с только что сказанным, но в полном соответствии с реально намечаемым курсом: «Процветание Америки не может долго продолжаться, если не будут процветать другие нации»{742}.
Убедить американцев в необходимости усиленной помощи слаборазвитым странам для превращения их в развивающиеся, а в перспективе развитые было нелегко. Эйзенхауэр встречался с лидерами Конгресса и рядовыми депутатами, убеждал их, что если африканские и азиатские страны окажутся в советской орбите, США потеряют там не только политическую опору, но и, что звучало наиболее весомо, экономические преимущества.
Даже члены кабинета, особенно министр финансов Хамфри, с изрядной долей скепсиса относились к наметкам программы новой помощи зарубежным странам. На одном из совещаний с руководителями фракций Конгресса и штатом Белого дома Эйзенхауэр в который раз стремился убедить слушателей в необходимости значительного расширения закупок сырой нефти и минералов в слаборазвитых государствах. В протоколе совещания говорилось, что президент вновь выразил уверенность, что нельзя «упускать возможность замещать невосполняемые ресурсы, которые когда-то истощатся, восполняемыми». Более того, президент сообщил, «как он шокировал министра Хамфри, выразив предпочтение магнию перед золотом в форте Нокс[17] в связи с тем, что из золота нельзя отливать пули»{743}.
Направленный на рассмотрение Конгресса законопроект о помощи иностранным государствам надолго застрял в комиссиях, хотя президент при помощи личных контактов всячески пытался ускорить его продвижение. В связи с этим основное внимание было перенесено с экономической на политическую область.
Первого января 1957 года, несмотря на новогодние празднества, президент провел совещание влиятельных членов Конгресса, ответственных сотрудников Белого дома и правительства, где обосновал основное содержание своего будущего послания Конгрессу — о необходимости оказания помощи странам Африки и Азии в тех случаях, если они могут оказаться в сфере советского влияния, подчеркивая, что такой поворот «был бы катастрофическим для Европы вследствие ее зависимости от поставок нефти». Современные войны могут быть завершены в течение нескольких часов, поэтому, утверждал Эйзенхауэр, если Конгресс предоставит ему право на использование военной силы, подобная вероятность, скорее всего, никогда не случится.
Получив сдержанное одобрение от группы конгрессменов, Эйзенхауэр 5 января лично явился на Капитолийский холм и выступил на совместном заседании обеих палат с анализом положения на Ближнем Востоке, подчеркнув, что регион находится под коммунистической угрозой. В этот же день на рассмотрение Конгресса поступило послание президента, почти сразу получившее название доктрины Эйзенхауэра.
Если исключить пропагандистские и общие положения, всегда наличествующие в важном политическом документе, доктрина Эйзенхауэра сводилась к следующему: поскольку на Ближнем Востоке сложилось нестабильное положение, которое используется или может быть использовано Советским Союзом и связанными с ним силами, США должны помогать странам этого региона. Президент получает право реализовывать программы военной помощи, санкционировать применение вооруженных сил США «для обеспечения и защиты территориальной целостности и политической независимости любого государства, запросившего такую помощь, для отражения открытой вооруженной агрессии со стороны какого-либо государства, контролируемого международным коммунизмом». Чтобы предложение было более подходящим для принятия Конгрессом и не противоречило собственным установкам на экономию средств, президент подчеркивал, что не запрашивает дополнительных средств до конца текущего года, а на 1958 и 1959 годы предполагает попросить сравнительно немного — по 200 миллионов долларов.
Послание завершалось заверениями в доброй воле президента: «Позвольте мне еще раз обратиться к вопросу запрашиваемых полномочий на использование вооруженных сил Соединенных Штатов для оказания помощи в защите территориальной целостности и политической независимости любого государства региона от коммунистической вооруженной агрессии. Такие полномочия не будут использованы, если подвергшееся нападению государство не выразит соответствующего желания. Кроме всего прочего, я очень надеюсь, что вообще никогда не возникнет необходимость использовать эти полномочия. Настало время вновь продемонстрировать наше национальное единство в защите свободы и проявить наше глубокое уважение к правам и независимости всех государств, как больших, так и малых. Мы хотим не насилия, а мира. Этой цели мы должны посвятить наши усилия, нашу решимость и полностью самих себя»{744}.
Дебаты по доктрине Эйзенхауэра продолжались два месяца. В конце концов было принято совместное решение обеих палат Конгресса, оформленное в виде закона, подписанного президентом 9 марта, дававшего ему возможность без консультаций с законодательными органами использовать вооруженные силы США на Ближнем Востоке в случае возникновения там новых кризисных ситуаций{745}.
Самому Эйзенхауэру практически реализовывать эту доктрину не пришлось. В следующие годы новые президенты не раз использовали те или иные формы силового давления или полномасштабные военные операции на Ближнем Востоке, в частности в Ираке, для решения геополитических задач, но при этом ни разу не выдвигали в качестве их обоснования доктрину Эйзенхауэра. Тем не менее она являлась важным документом, свидетельствовавшим о готовности президента США применить силу для недопущения возникновения в этом регионе просоветских режимов и для отстаивания глобальных интересов своей страны.
Начало космической эры
Отношения между США и СССР во второй половине 1950-х годов являлись проявлением некоторой разрядки, а затем нового обострения холодной войны. Как ни парадоксально, улучшение отношений проходило при энергичном содействии руководителей обеих стран, а ухудшение вроде бы противоречило их воле, хотя сами они, в значительной мере связанные внутренними обстоятельствами, против желания участвовали в нагнетании напряженности.
В начале второго президентского срока Эйзенхауэр выступил с инициативой разработки программы «People-to-People» — «Народы к народам». Программа была утверждена Дуайтом 11 сентября 1956 года. Она предусматривала развитие связей между городами разных стран, спортивные мероприятия, гастроли театральных коллективов и исполнителей, книгообмен и даже обмен марками и другими предметами коллекционирования. Для реализации этих инициатив было образовано несколько десятков комитетов во главе с видными бизнесменами и деятелями культуры. «Если мы согласимся, что все люди стремятся к миру, дело сближения народов окажется делом самих народов, а не правительств… Будут выработаны не один, а тысячи методов, при помощи которых люди будут постепенно учиться», — говорил Эйзенхауэр, объявляя эту программу{746}.
Однако вначале она осуществлялась неактивно, комитеты работали в значительной мере вхолостую, что было связано прежде всего с продолжением холодной войны.
Отсчет нового периода американо-советских отношений следует, вероятно, вести с 4 октября 1957 года, когда в СССР был запущен первый искусственный спутник Земли весом 80 килограммов. Через месяц был запущен второй спутник, весивший уже полтонны. Американские спецслужбы, прежде всего ЦРУ, в очередной раз проявили недостаточную осведомленность. Агентура сообщала, что Советы будут готовы к созданию межконтинентальных ракет не ранее начала шестидесятых годов, а искусственные спутники могли быть выведены на орбиту только такими многоступенчатыми носителями. Достижение советских ученых, конструкторов и военных стало для Эйзенхауэра неожиданностью, но, как он сам позже признавался, еще большей неожиданностью была «степень волнения общества»{747}.
Переполох был вызван двумя причинами: осознанием, что теперь территория Америки больше не является недоступной для советского ядерного удара, и разочарованием в американской науке, позволившей обогнать себя «восточному тоталитарному монстру».
Если раньше американские массмедиа более или менее объективно информировали читателей и зрителей о решающем превосходстве США, то теперь под давлением пропагандистов, включая конгрессменов, стали распространять заведомо недостоверные сведения о преимуществе СССР. Паника не имела под собой реальных оснований, ибо разрыв между ракетно-ядерным потенциалом США и СССР был огромным. В 1957 году была создана американская межконтинентальная ракета «Атлас» со временем готовности к старту 15 минут, тогда как период подготовки к старту принятой на вооружение в следующем году советской ракеты «Р-7» составлял восемь — десять часов. Это, а также высокая стоимость ракетных комплексов «Р-7» предопределили ограниченный масштаб их развертывания (было произведено всего четыре запуска){748}.
Но всё это стало известно намного позже. Пока же американские разведывательные службы при помощи полетов «У-2» установили, что на полигоне Капустин Яр в низовьях Волги проводятся запуски ракет, однако их технико-стратегические характеристики были неизвестны. Ясно было одно — испытания ведутся довольно интенсивно и успешно, и это все больше приводило американцев к паническому выводу об отставании от СССР.
Когда стало известно о запуске первого советского спутника, Эйзенхауэр созвал совещание военных чинов для выяснения причин поражения США в космической битве (на самом деле она фактически еще не началась). Как нередко в таких случаях, участники встречи прежде всего стали искать виноватых. Представители армии утверждали, что могли бы при помощи своей программы «Редстоун» осуществить запуск космического аппарата еще несколько месяцев назад, но администрация передала инициативу военно-морскому флоту с его программой «Авангард», которая по каким-то причинам затормозилась{749}. Президент остановил пререкания и потребовал интенсивного развития обоих проектов, чтобы как можно скорее были продемонстрированы американские достижения.
Нелегко пришлось Эйзенхауэру и на первой пресс-конференции после запуска советского спутника. Его спросили о связи между этим событием и испытаниями межконтинентальных ракет, о которых незадолго перед этим сообщали информационные агентства. Отвечая на этот и другие вопросы, президент старался преуменьшить «достижения русских», хотя и признал, что они получили большое преимущество психологического характера. Журналистов особенно интересовало, как СССР смог достичь таких выдающихся успехов. Безосновательно отвергая высокий уровень советской физики и реальные достижения ученых, Эйзенхауэр отвечал, что «с 1945 года, когда русские захватили всех немецких ученых в Пенемюнде»[18], они «сконцентрировали все свое внимание на баллистических ракетах»{750}, что лишь в некоторой степени соответствовало действительности.
Эйзенхауэр, в прошлом военный, вероятно, сознавал, что не уделял должного внимания развитию американской науки и конструкторской мысли, касающейся обороны страны, передоверив это дело командующим родами войск. Теперь он пытался продемонстрировать, что фундаментальная наука находится в центре его интересов. 15 октября 1957 года он встретился с группой ученых, прежде всего с теми, которых знал лично по недолгому пребыванию президентом Колумбийского университета, а также рекомендованными ими. Среди присутствовавших были видные ученые Исидор Раби, Эдвин Лэнд и др. Ученые высоко оценили советские достижения и критически отозвались о состоянии среднего и высшего технического образования в США. Русские обучают своих студентов основам естественных наук и теперь пожинают плоды — таково было единодушное мнение присутствовавших. Лэнд заявил даже, что американские ученые «чувствуют себя изолированными и одинокими». Президент согласился включить в состав своей администрации советника по науке и технологиям{751}.
На эту должность был назначен президент Массачусетсского технологического института Джеймс Киллиан, одновременно ставший председателем Консультативного комитета по науке при президенте. Это было весьма удачное назначение. Обширная документация комитета Киллиана показывает роль ученого в проведении реформ высшего технического образования в США и особенно в создании Национального управления по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА){752}.
НАСА было образовано в соответствии со специальным законом, подписанным президентом 29 июля 1958 года, путем реорганизации Национального консультативного комитета по воздухоплаванию и начало функционировать 1 октября{753}. Подчинялось оно непосредственно вице-президенту. Задачи нового ведомства определялись так: расширение знаний о земле, атмосфере и космосе; совершенствование воздушных и космических кораблей; проведение перспективных исследований в области аэронавтики и космонавтики в мирных и научных целях; сохранение роли США в качестве лидера технологий в обеих областях; сотрудничество с учреждениями, связанными с обороной, и передача им необходимых данных, имеющих военное значение; сотрудничество с другими странами в мирном освоении космического пространства{754}.
Перед этим (в феврале 1958 года) Эйзенхауэр подписал закон о создании Агентства по осуществлению передовых исследовательских проектов — под этим названием скрывался центр исследования космоса в военных целях{755}.
В соответствии с законом о создании НАСА был образован Комитет связи между гражданскими и военными учреждениями в исследовании космоса. Однако основные работы неразрывно связанного гражданско-военного комплекса изучения космоса оказались сосредоточены именно в НАСА. Эйзенхауэр, вначале полагавший, что научно-технические усилия в этой области должны быть подчинены в первую очередь военным задачам, и поэтому некоторое время не дававший согласия на образование гражданского космического ведомства, вскоре осознал невозможность разорвать мирные и военные исследования, и с его согласия НАСА фактически сосредоточило исследования и технологические разработки в обеих областях. Вопреки законодательству, разделявшему гражданские и военные исследования космоса, уже в 1959 году по решению Эйзенхауэра в НАСА были включены армейские и военно-морские силы — Агентство баллистических ракет и Военно-морская исследовательская лаборатория.
На первых порах в НАСА работали около восьми тысяч сотрудников. Годовой бюджет составлял 100 миллионов долларов. К концу 1958 года были созданы три лаборатории и два опытных полигона. Немалую роль сыграло использование технологий, разработанных еще в нацистской Германии под руководством Вернера фон Брауна, который после переезда в США работал в армейском исследовательском центре, а теперь был переведен в НАСА{756}.
Разворачивавшаяся космическая гонка, создание новых баллистических ракет требовали огромных расходов. Между тем 1957 год был временем экономического спада. Доходы федеральных учреждений сократились. Последствия спада ощущались и в следующем году. А достижения вначале были незначительными. В декабре 1957 года попытка запустить спутник при помощи ракеты «Авангард» закончилась неудачей: ракета взорвалась через две секунды полета. Эйзенхауэра предупреждали, что, если в ближайшее время не произойдет успешный запуск спутника (сателлита, как его называли американцы), сильно возрастут требования значительно увеличить расходы на ракетостроение и в целом на военные нужды{757}.
В кругах ученых, а затем политиков возникали предложения начать подготовку к запуску на Луну возвращаемого космического аппарата. Эту идею продвигал известный левый республиканец Нельсон Рокфеллер, как раз в это время выдвинувший свою кандидатуру на пост мэра Нью-Йорка. В ходе избирательной кампании Рокфеллер многократно повторял это предложение{758}. Оно казалось странным, ведь даже небольшой спутник Земли американские конструкторы запустить еще не могли. Эйзенхауэр выражал сомнения в необходимости создания «лунной» программы, добавляя, что «на Луне у нас нет никаких противников»{759}.
Президент выразил удовлетворение, когда 31 января 1958 года на орбиту был, наконец, выведен первый американский спутник «Эксплорер-1», а в марте после успешного запуска спутника «Авангард» вновь поздравил с успехом всех причастных. Но недовольство космическими делами сохранялось, так как первый спутник весил всего около 14 килограммов, а второй — менее полутора.
Инсульт и последующие проблемы
В конце 1957 года у Эйзенхауэра существенно ухудшилось здоровье. В его истории болезни уже был инфаркт. Теперь оказались пораженными сосуды головного мозга.
Двадцать пятого ноября во второй половине дня, когда президент читал и подписывал деловые бумаги, он почувствовал головокружение, буквы стали расползаться. Он попытался встать, но чуть было не потерял сознание и вынужден был звонком вызвать секретаря. Вошедшая в кабинет Энн Уитмен услышала, что президент произносит невнятные звуки. Они с личным секретарем Гудпейстером уложили Эйзенхауэра в постель. По всему было видно, что никаких болевых ощущений у него нет. Врачи предположили, что произошел легкий инсульт (как тогда говорили, паралич мозга) из-за спазма или разрыва мелкого кровеносного сосуда{760}.
Соответствующие тесты подтвердили диагноз. Медики пришли к выводу, что никакой непосредственной опасности для жизни президента нет и что ему следует некоторое время отдохнуть. Каково же было удивление окружающих, включая жену, когда отворилась дверь спальни и к сотрудникам Белого дома, консультировавшимся с врачами, вышел пациент, заявивший, что ему пора собираться на официальный ужин. Президент говорил замедленно, с огромным трудом произносил слова. С невероятным трудом удалось уговорить его отправиться в постель. Врачи встревожились — поведение Дуайта показалось им неадекватным.
Но инсульт действительно оказался легким, и уже через день речь стала восстанавливаться, Дуайт недолгое время сидел за мольбертом, а в конце недели отправился в Геттисберг{761}. К середине следующего месяца с санкции врачей он полностью возвратился к работе.
И всё же последствия инсульта сказывались до конца жизни. Говоривший всегда очень четко, по-военному кратко и стройно, Дуайт теперь испытывал беспокойство, когда приходилось произносить длинные речи, особенно по написанному тексту. Он обнаружил странную вещь — в длинном слове он иногда менял местами слоги. К счастью, англо-американский лексикон состоит преимущественно из одно- и двусложных слов. Поэтому слушатели, как правило, ничего не замечали. По крайней мере до появления мемуаров Эйзенхауэра, в которых откровенно рассказывалось об этом{762}, ни в одном из источников такие сведения не появлялись.
Возможно, этот дефект речи вкупе с общей усталостью, накопившейся в результате десятилетий напряженной работы, давали себя знать. Эйзенхауэр стал более раздражительным, иногда выходил из себя, покрикивал на собеседников. Всё чаще он говорил, что слишком стар для руководства страной, что напрасно согласился на второй срок президентства. В целом он стал вести себя несколько менее уверенно, чем ранее, что, в отличие от дефекта речи, подмечали сотрудники и вездесущие журналисты.
Но в основном Эйзенхауэр продолжал держать в своих руках исполнительную власть, не допускал, чтобы окончательные решения по ответственным вопросам принимались без его санкции.
Между тем в последние годы его президентства стали намечаться первые признаки реального смягчения международной напряженности, особенно в области испытаний ядерного оружия, остановка которых рассматривалась как первый шаг к сокращению стратегических вооружений.
Связано это было с тем, что с конца 1957 года советская сторона начала выступать с мирными инициативами. 10 декабря Москва предложила установить трехгодичный мораторий на ядерные испытания и провести по этому вопросу встречу на высшем уровне. Эйзенхауэр ответил, что готов участвовать во встрече, но ее должно предварять совещание министров иностранных дел. Явное стремление отсрочить встречу было связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, новый британский премьер-министр Гарольд Макмиллан совсем недавно дал санкцию на проведение испытаний ядерного оружия, и было ясно, что сразу отменить их он не сможет. Во Франции ядерное оружие было только что создано и, естественно, требовались его испытания. Во-вторых, Эйзенхауэру всё еще не была до конца понятна расстановка сил в советском руководстве. Письмо с предложением о прекращении испытаний было подписано главой правительства Булганиным, тогда как, судя по всему, реальной властью уже обладал Хрущев. Ситуация прояснилась, когда 27 марта 1958 года было объявлено об отставке Булганина и назначении на пост главы правительства Хрущева при сохранении за ним поста первого секретаря ЦК КПСС.
Первый демонстративный международный акт последовал почти немедленно: 31 марта Хрущев объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний. Хитрость состояла в том, что большая серия советских испытаний только что была завершена, тогда как в США соответствующие испытания только намечались. На пресс-конференции 2 апреля Эйзенхауэр отмахнулся от вопроса по поводу предложения Хрущева: «Я считаю, что это трюк, и не думаю, что его следует серьезно воспринимать; каждый, кто тщательно это изучит, поймет»{763}.
И всё же с советскими предложениями приходилось считаться, тем более что сам Эйзенхауэр стремился к прекращению испытаний. Консультативный комитет по науке заверил его, что можно создать такую систему контроля, которая сможет зафиксировать ядерный взрыв силой более двух килотонн (в десять раз слабее бомбы, сброшенной на Хиросиму).
После тщательных консультаций с госсекретарем Даллесом, который на этот раз выступил за проведение серьезных переговоров о прекращении ядерных испытаний, Эйзенхауэр 28 апреля направил Хрущеву письмо о согласии на переговоры. Вскоре в Женеве были начаты переговоры СССР, США, Великобритании и Франции о запрещении испытаний ядерного оружия. Со временем они, казалось, зашли в тупик, ибо США настаивали на принципе «открытого неба», а советские представители объявляли его узаконенным шпионажем. Вслед за этим советская сторона стала настаивать на введении права вето в комиссиях, которые будут проверять данные о ядерных взрывах. США выдвинули требование об увеличении числа контрольных постов. Несмотря на эти пробуксовки, в 1959–1960 годах Великобритания, СССР и США соблюдали мораторий на ядерные испытания, а проводила их только Франция (с зарядами небольшой мощности).
В составе американской делегации на женевских переговорах работал профессор Гарвардского университета, известный химик Джордж (Георгий Богданович) Кистяковский, эмигрировавший во время Гражданской войны из России. Доклады Кистяковского, адресованные администрации США, произвели впечатление на Эйзенхауэра. В середине января 1959 года президент пригласил ученого в Белый дом, попросив проконсультировать его относительно возможности нанесения удара советских межконтинентальных ракет по территории США. По данным Кистяковского, СССР располагал некоторым числом таких ракет в оперативной готовности. Эйзенхауэра интересовала точность их попадания. Ответ не внушал оптимизма: даже при малой точности ракеты настолько сильно поразят американские центры, что возможность проживания в них будет поставлена под сомнение, хотя ответный удар испепелит крупнейшие города СССР Кистяковский свидетельствовал, что они с Эйзенхауэром пришли к единому выводу: «Он (президент. — Г. Ч., Л. Д.) допускал, что таким образом можно разрушить значительную часть промышленной мощности страны, но ответный удар будет такой, что война просто потеряет смысл»{764}.
Мнение маститого ученого было важным аргументом при подготовке решений о ревизии бюджета Пентагона. В результате, несмотря на ожесточенное сопротивление военных, затребованная сумма в 50 миллиардов долларов была снижена на десять миллиардов. «Сколько раз нам надо уничтожить Россию?» — задавал Эйзенхауэр риторический вопрос начальникам штабов родов войск.
В июле 1959 года Кистяковский был назначен специальным советником президента США по науке и технике. Оставаясь в этой должности до начала 1961 года, он консультировал Эйзенхауэра по широкому кругу проблем, от координации исследований различных научно-технических учреждений до подготовки научных кадров.
На фоне космической гонки, в которой США пока не получили преимущества, отягощенном серьезным расовым столкновением в Литл-Роке, почти незаметно прошли промежуточные выборы в Конгресс 1958 года. Демократическая партия добилась победы, получив большинство в обеих палатах, что, впрочем, для американской политической жизни обычное явление: за шестилетний срок президентства у избирателей накапливается такое количество претензий, что победы на промежуточных выборах, как правило, добиваются оппозиционеры. Эйзенхауэр отлично знал эту закономерность и не особенно беспокоился. Он по-прежнему находил общий язык с лидерами демократов путем личных встреч, компромиссов, обычно несущественных, нередко напоминая, что считает себя не партийным президентом, а избранником всего народа.
Характерно письмо, которое Дуайт за несколько месяцев до выборов написал бывшему министру финансов Д. Хамфри (после отставки в 1957 году Хамфри стал председателем Национальной сталелитейной корпорации), которому был благодарен за усилия по снижению уровня инфляции и сокращение государственного долга. Эйзенхауэр жаловался бывшему подчиненному на несправедливости судьбы и недооценку деятельности его администрации толпой избирателей, которую демократам удалось соблазнить обещаниями подъема жизненного уровня и призывами увеличить расходы на вооружение. Но завершалось письмо на оптимистической ноте: «Конечно, светит солнце, в Соединенных Штатах живут сравнительно счастливые люди, а наши внуки не кажутся слишком уж обеспокоенными»{765}. Такое настроение сохранялось и после выборов.
В последние годы своего президентства Эйзенхауэр всё сильнее тревожился из-за того, что могучие средства разрушения накапливались в арсеналах ядерных держав. На переговорах о запрещении ядерных испытаний стороны постепенно приближались к взаимопониманию, но оставались принципиальные вопросы, по которым достичь согласия никак не удавалось. Главным среди них был вопрос о контроле за соблюдением соглашения о подземных испытаниях малой мощности, для обнаружения которых требовалось огромное количество наблюдательных пунктов на территории каждой страны. Советские представители, прежде всего министр иностранных дел СССР А.А. Громыко, решительно отказывались от создания множества контрольных постов, заявляя, что они будут очагами шпионажа. Именно в это время Громыко и получил в США прозвище «Мистер нет».
Высшие американские военные, правые политики из обеих партий, большинство журналистов, значительная часть ученых (особенно создатель водородной бомбы Э. Теллер) считали, что переговоры становятся бесперспективными, и настаивали не только на возобновлении испытаний, но и на расширении военной мощи страны.
Эйзенхауэр, как мог, сопротивлялся этим тенденциям. Его поддерживали послушный аппарат Белого дома, новый государственный секретарь — опытный дипломат Кристиан Гертер (назначенный в 1959 году после смерти Д.Ф. Даллеса), советник по вопросам науки Д. Кистяковский, часть влиятельных кругов Республиканской партии.
На заседаниях Совета национальной безопасности президент непрерывно подвергался атакам с требованиями увеличить военный бюджет. На одном из заседаний военные заговорили о необходимости строительства шести подводных лодок, оснащенных новейшими ракетами «Поларис»; Эйзенхауэр, демонстрируя негодование (можно полагать, наигранное), вновь спросил: «Сколько раз мы должны уничтожить Россию?» Когда же Объединенный комитет начальников штабов потребовал строительства нового атомного авианосца (первый такой авианосец «Энтерпрайз» был заложен в феврале 1958 года и спущен на воду в сентябре 1960-го), президент осудил эту затею прежде всего по финансовым соображениям: расчетная стоимость корабля составляла десять миллионов долларов, но было ясно, что реальные расходы окажутся значительно выше. Эйзенхауэр использовал и другой аргумент — убеждал военных, что в новом мощнейшем корабле нет необходимости, поскольку авианосцы обычного типа достаточно мобильны и обеспечивают потребности ведения войны без применения ядерного оружия. Но всё же основной упор делался на финансовые соображения: «Наша оборона зависит от налоговой политики… Если не будет сбалансирован федеральный бюджет, материально-техническое обеспечение обороны окажется нулевым»{766}.
Но главной проблемой продолжали оставаться ядерные испытания, переговоры по которым, хотя и очень медленно, продвигались вперед.
В конце концов, уже после завершения президентства Эйзенхауэра, стороны пришли к согласию по вопросу о запрещении испытаний на земле, под водой и в космосе. Исторический договор был подписан в 1963 году при президенте Джоне Кеннеди.
Кубинская эпопея
Во внешней политике американского президента после промежуточных выборов возникли новые сложности, на этот раз связанные с Латинской Америкой.
На протяжении предыдущих лет Эйзенхауэр обращал мало внимания на огромное пространство к югу от границы США. Исключение составлял сравнительно непродолжительный эпизод 1954 года, когда с санкции президента ЦРУ организовало свержение правительства в Гватемале.
Некоторые советники и помощники Эйзенхауэра, особенно его младший брат Милтон, рекомендовали существенно расширить экономическую помощь Мексике, странам перешейка и Южной Америки, а также островным государствам Карибского бассейна, предупреждая, что правительства этих стран, в основном диктаторские, но в то же время благожелательно относившиеся к Дяде Сэму, могут в современных динамичных условиях потерять власть, которая окажется в руках враждебных США режимов. Сами же эти правительства, клянясь в верности США, часто подогревали антиамериканские настроения радикальных элементов, надеясь с их помощью добиться увеличения американских кредитов, которые в большинстве случаев не возвращались, а рефинансировались. Однако латиноамериканские проблемы оставались вне сферы интересов президента, чье внимание во внешней политике было направлено на дела, в основном связанные с холодной войной.
В таких условиях начала разыгрываться кубинская эпопея. В марте 1952 года в результате государственного переворота к власти на Кубе пришел Фульхенсио Батиста, установивший военно-полицейскую диктатуру. Радикально настроенная молодежь, группировавшаяся вокруг 26-летнего адвоката Фиделя Кастро, умевшего произносить многочасовые речи, возбуждавшие толпу пламенными интонациями, организовала несколько повстанческих групп, которые 26 июля 1953 года совершили атаку на казармы Монкада в городе Сантьяго-де-Куба, втором в стране по численности населения и экономическому развитию. Нападавшие были схвачены и приговорены к длительному заключению. Под давлением международной общественности и дипломатов ряда стран, в том числе американского посла, они были амнистированы и покинули страну.
Определенная личная заслуга в этом принадлежала Эйзенхауэру, который жестко потребовал вмешательства посла Артура Гарднера. Считая, что Гарднер слишком пробатистовский деятель, Эйзенхауэр в 1957 году назначил вместо него своего хорошего знакомого Эрла Смита{767}.
В эмиграции в Мексике Кастро стал инициатором создания организации «Движение 26 июля», которое начало акты индивидуального террора (удалось убить начальника кубинской военной разведки полковника Бланко Рихо). В начале декабря 1956 года отряд Кастро численностью 82 человека тайно высадился в провинции Орьенте и начал партизанские операции, которые, всем на удивление, в основном оказались успешными в силу полного разложения в вооруженных силах Батисты.
Фиделем заинтересовались в США. К нему даже пробрался американский журналист и взял интервью. Кастро заверял в любви к демократическим традициям США, к американскому президенту, который, по его словам, горячо поддержал бы партизан, если бы знал их добрые намерения{768}. Учитывая особый интерес Милтона Эйзенхауэра к событиям на Кубе и его близость к брату, можно полагать, что об этом интервью было доложено президенту и у того первоначально сложился позитивный образ руководителя кубинских повстанцев, тем более что, по сообщению журналиста, после захвата батистовских солдат партизаны их лечили, подкармливали, а затем отпускали.
Постепенно силы Кастро крепли за счет объединения с подпольными организациями, действовавшими в Гаване и других городах, в том числе с Народно-социалистической партией. В результате повстанцы стали одерживать одну победу за другой. 28–30 июля 1958 года в сражении под городом Санто-Доминго была разгромлена крупная группировка правительственных войск, после чего началось наступление отрядов Кастро на важнейшие центры страны. 31 декабря командующий правительственными войсками генерал Франсиско Табернилья доложил Батисте, что армия вышла из-под контроля. В тот же день Батиста и все высшие чиновники бежали в Доминиканскую Республику. 2 января 1959 года повстанцы вступили в Гавану.
Вначале Кастро действовал осторожно. Он не занял никакого правительственного поста, образовав административные органы из видных либералов, ранее находившихся в оппозиции. Однако его левые установки становились всё более ясными по характеру проводимых реформ: была резко снижена плата за жилье, электричество, медицинское обслуживание. Развернулось поощряемое Фиделем движение за аграрную реформу и национализацию иностранной собственности. 13 февраля либеральный премьер-министр Миро Кардона, выступавший против стремительного проведения реформ, был вынужден уйти в отставку, а затем эмигрировать. Премьер-министром стал Фидель, радикальные преобразования усилились, стали затрагивать американскую собственность, а сам кубинский руководитель обрушивался на США на митингах, по несколько часов подряд повторяя революционные лозунги. Поляризация сил привела к массовым арестам и расстрелам оппозиционеров, к бегству с Кубы тысяч людей, которые находили приют в американском штате Флорида, расположенном в 150 километрах от острова.
И всё же аналитики США поначалу высказывали мнение, что на Кубе может произойти демократизация без существенного ущерба для американских интересов. Особо их воодушевляло, что, несмотря на легализацию Народно-социалистической партии и членство в ней младшего брата премьер-министра Рауля Кастро, в выступлениях Фиделя подчас звучали негативные оценки коммунистического движения и даже политики СССР{769}.
Однако правительство Кастро усиливало преследования не только сторонников Батисты, но и всех зажиточных людей и расширяло риторику по поводу раздувания всеобщего латиноамериканского пожара.
На Кубе началась национализация американской собственности. Убытки 979 американских компаний составили около миллиарда долларов прямых капиталовложений. Американские предприниматели лишились до двух миллионов гектаров сельскохозяйственных земель, потеряли три нефтеперерабатывающих и 36 сахарных заводов, значительное количество торгово-промышленных объектов и иной недвижимости{770}.
Кубинские эмигранты стремились свергнуть Кастро вооруженным путем. Но между ними шла острейшая борьба не только по поводу целей борьбы (восстановление власти Батисты, введение военной диктатуры или создание демократического режима), но и по вопросу, кто эту борьбу возглавит. Среди кандидатов, как докладывали президенту, не находилось ни одного достойного лица.
В высших кругах США сдержанно-позитивное отношение к новой власти на Кубе быстро сменилось сугубо отрицательным. Вице-президент Никсон даже заявил, что США «обладают силой — и мистер Кастро знает это, — чтобы отстранить его от власти в любой день по своему выбору»{771}. Это было явно необдуманное и хвастливое заявление, суть которого Эйзенхауэр не разделял. Чем обернется такой курс, который полностью воспринял директор ЦРУ А. Даллес и о котором президенту докладывали только в самых общих чертах, станет ясно уже при следующем хозяине Белого дома Джоне Кеннеди, когда разразится опасный для судеб всего мира Кубинский кризис{772}.
На рассмотрение Эйзенхауэра были представлены два варианта. Первый, по которому на Кубу должны были быть направлены части американской морской пехоты, которые быстро навели бы там порядок, президент отверг с ходу, зная популярность Кастро не только в Латинской Америке, но и в определенных кругах США, а также предвидя крайне негативную реакцию мирового общественного мнения{773}. Второй вариант состоял в устранении Фиделя (изначально под этим понималось убийство) и организации отрядов кубинских эмигрантов для вторжения с территории одной из центральноамериканских стран на остров, уже деморализованный гибелью лидера или другими подходящими обстоятельствами.
Эйзенхауэр с неохотой дал согласие на второй вариант. Он, солдат по натуре, недолюбливал тайные службы, а их методы «плаща и кинжала» считал, как и масса обыкновенных людей, «грязными». В то же время как здравый и опытный политик он понимал необходимость тайных служб с присущими им приемами деятельности. Об этом свидетельствовали проведенные с его санкции и под его контролем операции в Иране и Гватемале. Определенная степень лицемерия в этом была — Эйзенхауэр заботился не столько об ограничении тайных операций, сколько о том, чтобы они не компрометировали лично его. Что ж, это — почти всеобщий атрибут политической жизни, хотя один раз Эйзенхауэру всё же пришлось принять огонь на себя.
Пока же он только согласился на подготовку в глубокой тайне кубинских эмигрантов в джунглях Гватемалы на средства США под руководством инструкторов ЦРУ и разработку планов убийства кубинского лидера. Уже в середине марта 1959 года А. Даллес в общих чертах доложил Эйзенхауэру план операции против Кастро, предусматривавший проведение «повстанческими» силами рейдов с целью разрушения инфраструктуры и убийства ответственных чиновников, создание антикастровских партизанских отрядов. Предполагалось, что будет накоплена такая критическая масса оппозиционеров, которая позволит открыто выступить и свергнуть существовавшую власть. Эйзенхауэр дал санкцию на подготовку конкретной директивы о способах тайного проникновения эмигрантов на территорию Кубы с перспективой подготовки антиправительственного восстания. Операция получила наименование «Плутон»{774}.
Эйзенхауэра вскоре убедили, что в горах Кубы действуют партизанские отряды, которым оказывают помощь американские разведывательные службы. Это был прямой обман: на острове действовало лишь несколько разрозненных подпольных групп, оторванных от внешних сил и помощи не получавших{775}.
На территории Гватемалы действительно было создано несколько тайных баз, на которых проходили военное обучение кубинские эмигранты-добровольцы. Подготовка, однако, осуществлялась без конкретных учебных планов, наспех, самозваные инструкторы пытались учить добровольцев тому, что умели сами, не будучи мастерами военного, а тем более партизанско-подрывного дела{776}. В результате уже после окончания президентства Эйзенхауэра, весной 1961 года, была предпринята попытка высадки эмигрантских отрядов под прикрытием военно-морского флота США, которая завершилась полным провалом.
Пока же ЦРУ предлагало президенту малоэффективные, с его точки зрения, меры. Однажды А. Даллес принес ему фотографии сахароочистительного завода на Кубе, сделанные при помощи разведывательного самолета «У-2», и план организации саботажа на этом заводе, чтобы вывести его из строя. Эйзенхауэр просто высмеял этот план, заявив, что предприятие легко может быть восстановлено, и потребовал, чтобы директор ЦРУ вновь явился к нему для доклада о кубинской ситуации только тогда, когда будет разработана действенная программа{777}.
Вслед за тем в ЦРУ были подготовлены несколько планов убийства Кастро, включая не только нападение на одном из митингов или отравление, но и такие экзотические способы, как размещение взрывного устройства в красивой раковине на том месте, где обычно Кастро принимал морские ванны, преподнесение в подарок костюма с бациллами туберкулеза и т. п.{778} Ни один из них осуществить не удалось.
Был ли Эйзенхауэр в курсе конкретных планов убийства Кастро? Документальных свидетельств этого нет. Да и вряд ли президент-военачальник опускался до обсуждения подобных затей. Ему было достаточно дать общие указания, а о деталях должны были заботиться подчиненные.
Но эти планы не были реализованы в какой-то мере из-за позиции Эйзенхауэра, тормозившего их осуществление до тех пор, пока не будет создано надежное правительство в изгнании, равноудаленное как от Кастро, так и от Батисты. Эйзенхауэр опасался, что исчезновение Фиделя приведет к тому, что власть на Кубе возглавят еще большие радикалы, например Рауль Кастро или Эрнесто Гевара, что создаст для США новые трудности.
В середине марта 1960 года президент принял, наконец, А. Даллеса и ответственного сотрудника ЦРУ Ричарда Биссела, руководившего «кубинской программой». Представленный ими план предусматривал создание «ответственного и единого» правительства в изгнании, «пропагандистское наступление»; тайный сбор информации и «тайные акции» на Кубе (по-видимому, этот пункт предусматривал террористические акции), создание «формирования вне Кубы для будущих партизанских действий». Одобрив план в целом, Эйзенхауэр подчеркнул, что опираться необходимо именно на первый пункт, для чего следовало найти такого кубинца, который смог бы руководить тайными агентами, полувоенными формированиями и в то же время пользовался авторитетом среди эмигрантов{779}.
Кубинские события являлись серьезным предупреждением, что положение в той или иной стране Латинской Америки может перестать соответствовать интересам США, как их понимало руководство страны, и прежде всего сам президент. Советники, а также Милтон рекомендовали Дуайту обратить пристальное внимание на Центральную и Южную Америку, установить более тесные отношения с правительствами латиноамериканских стран, усилить экономическую и военную помощь.
По рекомендации Милтона президент в ноябре 1959 года образовал Совещательный комитет по делам Америки, который должен был давать ему рекомендации{780}. Состоялось несколько заседаний этого комитета с участием президента. Среди прочего Эйзенхауэру посоветовали совершить вояж в несколько стран континента с «миссией доброй воли», чтобы укрепить связи и, главное, обеспечить единый антикубинский настрой национальных администраций.
В конце января 1960 года было объявлено, что президент намерен в ближайшее время осуществить «давнее желание» посетить Латинскую Америку, чтобы встретиться с народами и руководителями, укрепить дружбу с ними, продолжить деятельность по «развитию внутриамериканскои системы как примера наций, живущих в мире и согласии»{781}.
Визит продолжался с 23 февраля по 3 марта. Эйзенхауэр посетил Бразилию, Аргентину, Чили и Уругвай. В столицах его встречали восторженные толпы. Немноголюдные демонстрации против диктата США были почти незаметны.
По возвращении на родину Эйзенхауэр был проинформирован Государственным департаментом, что пресса латиноамериканских стран подчеркивала выгоды, которые их народы извлекут из непосредственного знакомства с Южной Америкой высшего должностного лица США. В ряде газет американского президента именовали «апостолом мира». В то же время некоторые государственные деятели высказывали мнение, что «за высокими надеждами должны последовать действия по решению насущных проблем Латинской Америки»{782}.
В беседах с главами латиноамериканских государств наряду с вопросами расширения экономических связей и военной помощи особое внимание уделялось защите от коммунистического проникновения, коллективным мерам против Кубы, подготовке очередной XI Межамериканской конференции, намеченной на март 1961 года, которая, по замыслу Эйзенхауэра, должна была продемонстрировать единство стран континента в осуждении кубинского режима и недопущении его влияния на другие страны. Сам Эйзенхауэр считал свой визит большим успехом и позже с восторгом вспоминал о нем в мемуарах{783}.
Прямые действия против Кубы не были начаты до конца президентства Эйзенхауэра, а последующие события привели к тягчайшему кризису, чреватому опасностью ядерной войны.
Встреча с Хрущевым
Последние два года пребывания Эйзенхауэра на посту президента ознаменовались крутыми изменениями во взаимоотношениях с СССР, основным противником США в холодной войне.
Вначале казалось, что, несмотря на острые идеологические споры и геополитические претензии обеих сторон, мирное сосуществование начинает пробивать себе дорогу. Правда, в ноябре 1958 года Хрущев объявил о намерении в ближайшее время подписать мирный договор с Германской Демократической Республикой. Это означало, что в случае отказа признать ГДР в качестве суверенного государства и подписать с ней соответствующие соглашения западным державам придется пробиваться в Западный Берлин силой. Это, в частности, было связано с действием с 1955 года доктрины Хальштейна (названа по имени статс-секретаря ФРГ Вальтера Хальштейна), согласно которой западногерманское государство поддерживало дипломатические отношения только в теми странами, которые не имели соответствующих отношений с ГДР, за единственным допускавшимся исключением — СССР{784}. Доктрина создавала непреодолимые препятствия для компромисса с ГДР.
Тем не менее Эйзенхауэр полагал, что Хрущев использует угрозу установления дипломатических отношений с ГДР и закрытия доступа к Западному Берлину лишь как элемент дипломатического торга и пойдет на уступки. Президент решительно выступал против предложений конгрессменов-демократов, в том числе всё более выдвигавшегося на первые роли Джона Кеннеди, значительно увеличить военные расходы США. Он сознавал, что гонку вооружений подогревают военно-промышленные объединения, в частности концерны «Боинг» и «Дуглас», получавшие выгодные правительственные заказы. Однажды, увидев в прессе рекламы обеих фирм, он произнес: «Следует понимать, что проблема связана не с обороной нашей страны, а с желанием жирных котов получить для себя еще больше средств».
На ряде пресс-конференций и на встречах с лидерами Конгресса Эйзенхауэр призывал не драматизировать берлинский вопрос, который его оппоненты связывали с возрождением доктрины «освобождения». В отношении политики СССР его выступления были сдержанно оптимистическими. Он пытался убедить конгрессменов: «…Необходимо удерживать наши позиции до тех пор, пока Советы дадут образование своему народу. Поступая так, они сами будут способствовать разрушению злобной силы коммунизма. Пройдет, однако, немало времени, прежде чем возобладает порядок»{785}.
В соответствии с такой установкой Эйзенхауэр написал Хрущеву о своей готовности даже при отсутствии прогресса на переговорах министров иностранных дел провести совещание руководителей четырех держав (Великобритании, СССР, США, Франции), на котором обсудить в том числе вопрос о судьбах Германии, в частности о статусе Берлина. Президент полагал, что советское предложение о превращении Западного Берлина в «вольный город», не входящий ни в западно-, ни в восточногерманское государство, может стать основой компромисса — объявления «вольным городом» всего Берлина. Касательно ядерных испытаний Эйзенхауэр сообщил советскому лидеру, что США более не настаивают на полном запрещении испытаний ядерного оружия, а соглашаются действовать поэтапно, начиная с прекращения испытаний в атмосфере{786}. Это означало, в частности, отказ от размещения на территории СССР сотен контрольных постов.
Позиции сторон, таким образом, постепенно сближались, и одновременно возрастал уровень доверия. Прошел срок объявленной Хрущевым даты подписания мирного договора с ГДР, ничего не произошло. Таким образом советский руководитель продемонстрировал Эйзенхауэру и его европейским союзникам готовность к компромиссу
На следующий день после даты, названной Хрущевым предельным сроком подписания договора с ГДР (27 мая 1959 года), Эйзенхауэр встретился с «Мистером нет», прибывшим в Вашингтон на похороны бывшего коллеги, госсекретаря Даллеса. Пригласив Громыко на ланч в Белый дом, президент убеждал его в необходимости найти пути «к лучшему состоянию наших отношений»{787}.
В дневнике Дуайт записал, что Громыко оказался «персонально приятным, часто смеялся и выразил надежду, что подлинный прогресс может быть достигнут»{788}. Очевидно, Громыко, обычно мрачный и малоразговорчивый, на сей раз вел себя по-другому не по собственной инициативе, а по указанию шефа.
Было ясно, что советский премьер, как и американский президент, стремится прорвать порочный круг холодной войны, глубокого взаимного недоверия, рассеять подозрения в агрессивных намерениях СССР и в то же время сохранить геополитические амбиции. Эйзенхауэру казалось, что даже несмотря на безрезультатность переговоров о запрещении испытаний ядерного оружия и встречи министров иностранных дел в результате личной встречи с советским лидером создастся благоприятная обстановка для смягчения напряженности.
Советский «коммунист № 1» проявлял интерес к посещению США с начала 1959 года. За океан, разведать обстановку, отправился заместитель председателя Совета министров СССР Анастас Микоян, считавшийся наиболее близким к Хрущеву членом высшего руководства. Перед этим Микоян, единственный из членов Президиума ЦК КПСС, осмелился возражать Хрущеву по вопросу о Берлине и подписании мирного договора с ГДР. Упрямый Никита Сергеевич счел, что именно Микоян может создать благоприятный климат для его визита. Анастас Иванович вспоминал: «Хрущев стал меня уговаривать поехать в США, чтобы рассеять враждебную конфронтацию, возникшую в результате его же речи. Я резко возражал: “Ты затеял, ты и поезжай! Кстати, меня никто не приглашает туда”. — “Нет, мне нельзя. Я первое лицо. Поезжай как личный гость посла Меньшикова”»{789}.
В ходе поездки была достигнута договоренность, что Хрущев посетит США, как только на переговорах министров иностранных дел о запрещении ядерных испытаний будет достигнут прогресс. Пока же для демонстрации ослабления напряженности решили организовать советскую выставку в Нью-Йорке и американскую в Москве.
Советская выставка, прошедшая в июне, и американская, состоявшаяся в июле, пользовались большим интересом в обеих странах. Правда, Эйзенхауэр не посетил советскую выставку; зато Хрущев побывал на американской, размещенной в парке «Сокольники», перед ее официальным открытием, и долго беседовал с руководителем делегации США вице-президентом Никсоном. Этот разговор при осмотре стандартного американского двухэтажного дома, рассчитанного на одну семью, получил позже название «кухонная беседа». Говорили вроде бы о мелочах: Хрущеву дом показался непрочным, способным прослужить лишь 20–25 лет; Никсон заявлял, что у детей могут оказаться иные вкусы, нежели у родителей{790}. По существу же столкнулись американский индивидуализм и проповедуемый в СССР коллективизм. Длинную речь Никсона на открытии выставки, в которой подчеркивались свобода слова в США и благосостояние средней американской семьи, советская печать по указанию Хрущева опубликовала без купюр.
Никсон передал Хрущеву приглашение Эйзенхауэра посетить США в сентябре. 22 июля поступил ответ Хрущева: он собирался совершить десятидневную поездку и побывать в различных районах страны. Во время, оставшееся до визита, были подписаны соглашения о расширении экономического и культурного обмена, спортивных контактах и т. д.
Предполагалось, что в следующем году Эйзенхауэр нанесет ответный визит. Он вспоминал теплый прием, оказанный ему в СССР в 1945 году, и надеялся, что личные контакты будут содействовать выходу из того лабиринта, в котором оказались советско-американские отношения.
Затем президент собирался посетить Индию, о чем давно мечтал. Он не раз говорил близким, насколько его привлекает эта огромная экзотическая страна, которая, освободившись от колониализма, приобретала всё больший вес на международной арене.
В 1959 году по решению Конгресса президенту взамен устаревшего винтового самолета «Локхид VC-121E», носившего имя «Коломбина», был выделен новейший реактивный «Боинг-707», почти бесшумный, быстрый и комфортабельный. По решению президента новому самолету не было дано собственное имя — он и в неофициальном общении сохранил свое наименование, принятое в авиационной службе, занимающейся перелетами первых лиц страны, — «№ 1 военно-воздушных сил США».
Двенадцатого августа на пресс-конференции президента спрашивали в основном о предстоявшем приезде Хрущева. Было очевидно, что и президента, и представителей прессы особенно задела «кухонная беседа» во время американской выставки в Москве. В ответ на главный вопрос, что именно он хотел бы показать советскому лидеру в США, Эйзенхауэр стал подробно рассказывать, что был бы рад продемонстрировать маленький город, населенный рабочими: «Я хотел бы, чтобы он вместе со мной пролетел на вертолете над этим городом и увидел множество домов, небольших, но хорошо выглядящих, приличных и комфортабельных… мне хотелось бы, чтобы он увидел счастливых людей. Я хочу, чтобы он увидел людей свободных, занимающихся своим делом по собственному выбору, в тех границах, которые нельзя преступать, чтобы не нарушать права других»{791}.
Естественно, руководители европейских стран были несколько обеспокоены предстоявшим визитом Хрущева в США. Чтобы развеять их опасения касательно возможного сговора с СССР, Эйзенхауэр решился на явно непротокольный жест — посещение перед этим Бонна, Лондона и Парижа. Он вылетел 26 августа. Федерального канцлера Аденауэра, британского премьера Макмиллана и президента Франции де Голля он заверил, что переговоры с советским лидером ни в коем случае не поставят под сомнение атлантическую солидарность.
Правда, беседы с де Голлем были нелегкими. Поставив своей задачей воссоздать «Европу отечеств» и готовясь покинуть военную организацию НАТО, француз заявил Эйзенхауэру, что «армия может поддерживать высокий моральный уровень только в том случае, если обороняет собственную страну». Американский президент довольно спекулятивно возразил: «Во время Второй мировой войны, когда многие люди воевали на чужой территории, у нас, кажется, был высокий моральный уровень»{792}.
Однако в Париже (и тем более в Бонне и Лондоне) Эйзенхауэра встречали восторженно. Вдоль всего пути от аэропорта до Елисейского дворца по обеим сторонам улиц стояли толпы людей, приветствовавших американского президента. «Сколько их?» — спросил он де Голля. — «Не менее миллиона»{793}.
Седьмого сентября Эйзенхауэр возвратился в США, вполне удовлетворенный позицией союзников.
Восемь дней спустя самолет Хрущева совершил посадку на военно-воздушной базе Эндрюс близ Вашингтона. Советский лидер демонстративно прилетел на «Ту-114» — еще не совершавшем пассажирских рейсов турбовинтовом самолете, спроектированном на основе бомбардировщика Ту-95, способного, по мнению его создателей, преодолевать противовоздушную оборону США{794}. Американская разведка хорошо знала, что это по сути межконтинентальный боевой самолет, самый большой и самый быстрый в мире (ему было присвоено кодовое наименование «cleat» — «зажим»), и отлично поняла намерение Хрущева продемонстрировать боевые возможности СССР{795}.
Визит в Америку был событием экстраординарным. Это была первая в истории поездка советского руководителя в цитадель мирового империализма, как в течение многих лет советская пропаганда именовала США. Поэтому сам факт визита свидетельствовал о возможности мирного решения спорных вопросов. В еще большей степени это подтвердил характер общения Никиты Сергеевича и с американскими государственными деятелями, прежде всего с президентом, и с множеством американцев различного социального статуса.
Собственно говоря, никакие конструктивные переговоры в ходе визита не велись. Руководители обеих стран занимали почти по всем основным вопросам мирового развития несхожие позиции, которые менять не собирались, и ожидать чего-то принципиально нового не приходилось. Главное — переговоры велись, возникло даже подобие взаимной симпатии.
Единственным вопросом, по которому наметилось подлинное сближение позиций, был вопрос о ядерных испытаниях. Оба лидера согласились, что их следует прекратить под международным контролем, а также ускорить переговоры о достаточном числе контрольных постов на территории обеих стран. Когда же речь зашла о мирном договоре с Германией, стало ясно, что давно минувший срок ультиматума о блокировании западной части Берлина Хрущевым позабыт и разговор об этом возобновляться не будет.
Хрущев совершил поездку по территории США. Его повсеместно встречали любопытствующие американцы, большинству которых нравился грубоватый, а подчас и просто вульгарный хрущевский лексикон. Впрочем, Хрущев старался держаться в определенных рамках, и жаждавшие сенсаций журналисты так и не дождались от него каких-нибудь скандальных высказываний вроде фразы «Мы вас закопаем»[19], вокруг которой в западной прессе уже почти три года продолжались спекуляции. Правда, Хрущев выражал те же мысли, но в несколько более мягкой форме. Он говорил студентам Питсбургского университета: «Мы сейчас отстаем, но через какое-то время мы вас догоним, дадим свисток и пойдем вперед. А вам нравится капитализм? — да ради бога, и живите!.. Вы уже слышите свисток нашего паровоза. Будет момент, когда наш поезд сравняется с вашим, и потом мы уйдем вперед. И — до свидания!»
Восемнадцатого сентября Хрущев выступил в Нью-Йорке на заседании Генеральной Ассамблеи ООН с предложением о полном разоружении всех государств в течение четырех лет, являвшимся банальным пропагандистским шагом, но тут же сообщил, что готов продолжать переговоры по проблеме запрещения ядерных испытаний, которая «является актуальной и вполне созревшей для решения»{796}.
25–27 сентября советский руководитель гостил у Эйзенхауэра в Кэмп-Дэвиде, где ему были представлены сын хозяина и его семья, которые тут же получили приглашение посетить СССР в следующем году вместе с президентом. Что же касается жен, то Мейми и Нина Петровна познакомились уже в первый день визита и, по словам обеих, понравились друг другу с первого взгляда. Это было естественно — разница в возрасте была небольшая (американская первая леди была старше на четыре года), обе женщины не вели активную общественную жизнь, являясь лишь образцовыми супругами и матерями. Жене Хрущева было намного проще общаться с Мейми Эйзенхауэр, чем через несколько лет с молодой законодательницей мод и весьма претенциозной Жаклин Кеннеди.
Впрочем, незнакомая со свободой прессы Нина Петровна обижалась на карикатуры, которые на нее рисовали, и говорила: «Знала бы — не поехала». Да и умудренный политик Хрущев также до конца не понимал, что массмедиа в США представляют собой совершенно автономную отрасль, на которую президент никак не может повлиять. Когда он увидел на улице женщину с плакатом «Проклятие Хрущеву — убийце Венгрии», то обиделся, что Эйзенхауэр такое допустил{797}.
Но мелкие обиды не влияли на главное: подобно «духу Женевы» возник «дух Кэмп-Дэвида». Хрущев вспоминал: «Мы беседовали в очень непринужденной обстановке, ходили, гуляли, смотрели фильмы и одновременно вели политические беседы»{798}. Особое впечатление на американского президента произвела обеспокоенность Хрущева колоссальными военными расходами. Эйзенхауэр вскоре сказал генералу Натану Твайнингу: «Хрущев очень много внимания уделил огромным тратам на оборону, возвращался к этому несколько раз, неоднократно подчеркивал важность разоружения»{799}.
Хрущев осознавал огромное преимущество США в области современных вооружений, но, подобно американскому партнеру, понимал, что в данном случае количественная разница не имеет существенного значения. И во время поездки по стране, и при общении с президентом он видел, что американцы боялись Советского Союза ничуть не меньше, чем в СССР боялись нападения из-за океана. Эйзенхауэр говорил советскому лидеру, что очень боится и не хочет войны{800}. Позже в мемуарах Хрущева появилась запись о взаимных признаниях по поводу давления военных с целью увеличения военных расходов: «Эйзенхауэр предложил: “А давайте договоримся, что ни вы, ни я в будущем не станем давать деньги на такие проекты. Зачем нам сталкиваться лбами?” Я ему: “Это наша мечта. Мы всегда хотели этого, и если бы смогли договориться по данному вопросу, то как облегченно вздохнули бы все народы”»{801}. Стороны согласились с необходимостью заключить соглашение о «разумном сокращении вооружений»{802}.
Лидеры СССР и США договорились, что в следующем году состоится встреча глав четырех держав в Париже (предварительно Эйзенхауэр заручился согласием де Голля и Макмиллана), после чего Эйзенхауэр посетит Советский Союз. 27 сентября после пышного приема в советском посольстве Хрущев вылетел в Москву.
Хотя результаты встречи не были зафиксированы в каких-либо соглашениях, они были впечатляющими. Политические наблюдатели обращали внимание, как изменился тон советской пропаганды непосредственно после американской встречи. В СССР был издан объемистый, богато иллюстрированный том «Лицом к лицу с Америкой», подготовленный коллективом авторов во главе с только что назначенным на должность главного редактора газеты «Известия» зятем Хрущева, талантливым журналистом А.И. Аджубеем. Поскольку другие авторы являлись чиновниками от идеологии, можно полагать, что книга была написана именно Аджубеем, а остальные лишь поучаствовали своими фрагментами или исправлениями. Тон книги был в целом весьма дружественным по отношению к США, американскому народу и тем более к его президенту. Правда, по поводу одной фотографии, на которой были изображены обнимающиеся руководители двух государств с лысинами и четко прорисованными ушами, кухонные острословы говорили, что ее следует назвать «Задница с ушами».
В любом случае поездка Хрущева, его встречи с Эйзенхауэром содействовали разрядке напряженности во взаимоотношениях СССР не только с США, но и с другими западными державами. Совершенно неожиданно советский лидер отправил отставному британскому премьеру Черчиллю поздравление с 85-летием, особенно если учитывать, что знаменитого британца с 1946 года клеймили в СССР как главного поджигателя новой войны{803}.
Полет «У-2» и срыв совещания в верхах
И генералы, и промышленники продолжали настаивать на увеличении военных расходов, и это также играло на руку демократам. Лидерам Конгресса президент жаловался, иногда даже преувеличивая реальную опасность: «Я не терплю произносить это слово, но подчас такой поступок чертовски близок к измене!»{804}
Будучи убежден, что США превосходят СССР в области современных стратегических вооружений, Эйзенхауэр всё же считал необходимым иметь новые и новые доказательства. А главным средством их добывания являлась воздушная разведка. В США ускоренно конструировались разведывательные спутники, но это пока были только проекты, которые Эйзенхауэр всячески поощрял, но реально ускорить их внедрение в практику был не в состоянии.
Еще в марте 1955 года командование военно-воздушных сил США заказало частным фирмам разработку спутника для непрерывного наблюдения за «предварительно выбранными областями земли» с целью определения готовности потенциального противника к войне{805}. 28 февраля 1959 года был запущен первый спутник-фоторазведчик «Корона», который должен был вести наблюдение над территориями СССР и Китая. Фотографии возвращались на землю в спускаемой капсуле. Но траектория полета спутника не удовлетворяла разведывательные органы, а качество снимков было плохим.
Президент решил возобновить ранее запрещенные им единичные полеты над советской территорией пилотируемых самолетов «У-2». Высшее военное командование заверило его, что даже если самолет будет сбит авиацией или ракетами, никакой опасности попадания улик в руки советских властей нет: под сиденьем летчика заложен мощный заряд взрывчатки, который в случае необходимости превратит машину со всем ее содержимым в пыль и прах. При этом, правда, оно не сообщило Эйзенхауэру, что у пилота «У-2» есть парашют, по сути, обманув своего президента.
И всё же в начале 1960 года, когда стало ясно, что встреча на высшем уровне в Париже приобретает благоприятную перспективу, президент вновь запретил полеты, правда, не исключая возможности еще одного-двух по его особому разрешению.
Эйзенхауэр относился к разведывательным полетам с крайней осторожностью. О них знал ограниченный круг лиц, непосредственно занимавшихся этой работой. До сведения политиков программа «У-2» не доводилась. Достаточно сказать, что в Белом доме о возобновлении и прекращении полетов знали, помимо самого президента, только помощник по национальной безопасности и одновременно офицер связи с Военным министерством полковник Эндрю Гудпейстер и его заместитель Джон Эйзенхауэр (он работал в штате отца с 1957 года, причем основной его задачей было ознакомление президента с текущими данными разведки). Поэтому сообщение «Нью-Йорк таймс», что американцам известно о строительстве советской ракетной базы в горах Средней Азии, стало для Дуайта неприятной неожиданностью. В мемуарах Д. Кистяковского читаем: «Президент был крайне зол и долго говорил о том, что у некоторых людей отсутствует лояльность по отношению к собственной стране»{806}.
Зато у других людей лояльность, казалось, переливалась через край. В ответ на заявления президента о готовности прекратить ядерные испытания были устроены слушания в Конгрессе, на которых именитый ученый Э. Теллер убеждал законодателей, что имеющиеся системы контроля не вполне надежны, а русские в любом случае найдут способы обмануть доверчивых западных политиков и военных и продолжат совершенствование ядерного оружия. Он использовал почти неотразимый аргумент — что испытания необходимы для подготовки использования ядерной энергии в мирных целях. Теллер выдвигал самые экстравагантные проекты — аккумуляции тепла в подземных пещерах с помощью ядерного взрыва, создания крупной гавани в северной части Аляски, пробивания огромных тоннелей через горные массивы и т. п. При рассмотрении оказывалось, что все эти проекты либо нереализуемы, либо крайне невыгодны экономически. Но к его мнению прислушивались конгрессмены, военные и, что особенно беспокоило Эйзенхауэра, руководство ЦРУ.
Заявляя, что на карте СССР для разведки остается немало белых пятен, ЦРУ требовало увеличения числа разведывательных полетов. На совещании у президента 2 февраля 1960 года А. Даллес с помощниками буквально вступили с ним в бой. Эйзенхауэр настаивал, что данные о советских ракетах, предоставленные Хрущевым во время встречи в Кэмп-Дэвиде, верны, поскольку подтверждаются снимками с самолетов «У-2». Он опасался, что его репутация пострадает, если как раз во время подготовки четырехсторонней встречи на высшем уровне один из самолетов-шпионов потерпит крушение «и его могут представить на обозрение в Москве»{807}. И — как в воду глядел.
Разведчики, однако, смогли убедить президента дать разрешение на дополнительный полет. Он был осуществлен 9 апреля пилотом Бобом Эриксоном и завершился благополучно, хотя советские радары засекли самолет и попытались сбить ракетами класса «земля — воздух». Удалось заснять Семипалатинский ядерный полигон, авиабазу стратегических бомбардировщиков возле Сары-Шагана, ракетный полигон Тюратам (будущий космодром Байконур){808}. Снимки показали, что в «подозрительных» районах СССР не осуществляется строительство новых пусковых ракетных установок. Но обследованы были не все такие районы, и ЦРУ запросило разрешения на еще один полет. Эйзенхауэр дал согласие при условии, что он будет проведен в течение ближайших двух недель. Поскольку за это время осуществить полет не удалось из-за облачной погоды, разрешение было продлено до 1 мая. Президент заявил руководителям разведки, что после этой даты (о том, что этот день является в СССР одним из главных государственных праздников, ему не напомнили) не должна осуществляться ни одна операция, так как она будет восприниматься как провокация перед конференцией на высшем уровне{809}.
Погода улучшилась именно 1 мая. В это утро с американской авиабазы в Пешаваре (Пакистан)[20] в воздух поднялся опытный пилот Фрэнсис Гэри Пауэре, совершавший на «У-2» уже 28-й полет. Самолет летел на высоте более 18 километров со скоростью 720–780 километров в час. После вторжения в воздушное пространство СССР к югу от Кировабада летчик вновь сделал снимки полигона Тюратам, а затем направился в сторону Свердловска, чтобы фотографировать завод, выпускавший оружейный плутоний. Удалось снять заводские объекты, после чего за самолетом началась охота. Сбить его истребителями не удалось из-за большой высоты полета. Затем в сторону самолета начали запускать ракеты. В цель попала только одна, но и этого было достаточно: ракета поразила двигатель и хвостовое оперение, после чего самолет начал падать. Пилот, в нарушение приказа предупрежденный, что кресло-катапульта в случае катастрофы должно было взорваться, на высоте пяти километров выпрыгнул с парашютом{810}.
Пауэре приземлился у деревни Косулино и был задержан местными жителями. Вскоре неподалеку были найдены остатки сбитого самолета. У летчика обнаружили инструкцию по выживанию, фотодокументы, острый нож, пистолет с длинным стволом и глушителем, а также несколько золотых часов, пять тысяч рублей и записку: «Я американец и не говорю по-русски. Мне нужны пища, убежище и помощь. Если вы мне поможете, вас наградят за это». Была также найдена иголка в тайном отверстии полой монеты с дозой смертельного яда{811}.
Можно предположить, что эти противоречия — якобы обязательная гибель и парашют, взрывчатка под креслом и извещение пилота о ней, игла со смертельным ядом и записка о помощи за вознаграждение — были связаны с тем, что полеты «У-2» были совместным проектом ЦРУ и Министерства обороны, при этом левая рука не знала, чем занимается правая. И уж явно не всё в порядке было в ведомстве Даллеса, что вскоре проявилось в провале высадки на Кубу отрядов эмигрантов. Пока же, после случившегося с самолетом-шпионом, началась опасная политическая игра, в которой обе стороны явно не проявили политической мудрости, разом разрушив доверие, с трудом сложившееся в результате переговоров Эйзенхауэра с Хрущевым.
Примерно в полдень Гудпейстер доложил Эйзенхауэру о только что полученном сообщении: один из разведывательных самолетов не выходит на связь, возможно, он погиб. Дуайт особенно не встревожился. Человек военный, он привык к тому, что боевые дела (а разведку он воспринимал именно так) сопряжены с опасностью для жизни. Президент распорядился, ничего не предпринимая, ожидать развития событий{812}.
Ситуация прояснилась 5 мая, когда Н.С. Хрущев, выступая на сессии Верховного Совета СССР, заявил об уничтожении американского шпионского самолета, совершившего «агрессивную провокацию», осуществив «бандитский полет» вглубь территории СССР, да еще и в день всенародного праздника. Хрущев, впрочем, оставлял Эйзенхауэру лазейку, предположив, что американские милитаристы действовали в обход президента{813}.
Однако для Эйзенхауэра этот шанс сохранить лицо был унизительным и потому совершенно неприемлемым. Президент мог дать другие объяснения, но все они требовали признания факта полетов самолетов-разведчиков и, стало быть, ставили под угрозу возможность встречи в Париже. Все надежды были на то, что самолет уничтожен, а летчик погиб. В тот же день Эйзенхауэр одобрил текст заявления руководства НАСА: «Один из самолетов НАСА типа “У-2”, которые используются в долгосрочной программе изучения метеорологических условий на большой высоте, пропал без вести после сообщения 1 мая из района над озером Ван в Турции о трудностях с кислородом»{814}.
Тем временем Хрущев продолжал игру в кошки-мышки.
6 мая в советских газетах были опубликованы фото остатков самолета. Но на самом деле это был другой самолет, что немедленно с торжеством раскрыли американские службы, опубликовав обширные комментарии. В подобном же духе было выдержано и сообщение от имени президента. Наконец
7 мая Хрущев раскрыл карты, выставив недавнего собеседника на посмешище всему миру: на продолжавшейся сессии Верховного Совета он объявил, что летчик и обломки его самолета находятся в руках советских властей. Его речь с саркастическими ремарками по адресу солгавшего американского президента сопровождалась выкриками «Бандиты!» и «Позор!»{815}. Вслед за этим была проведена пресс-конференция, на которой представлены Пауэре и части сбитого самолета.
Военные и политические советники давали Эйзенхауэру различные рекомендации, как ему сохранить доброе имя. С одной стороны, он стремился как можно дальше дистанцироваться от инцидента, но, с другой стороны, отлично понимал, что, действуя таким образом, продемонстрирует, что не владеет важнейшими инструментами власти, связанными с национальной безопасностью. 7–8 мая последовали противоречивые заявления Госдепартамента и Пентагона. Им не верили, американская столица была в замешательстве. Д. Рестон писал по этому поводу: «Столица выглядит печальной, сбитой с толку в водовороте обвинений по адресу администрации в некомпетентности и недобросовестности… США поймали, когда они занимались шпионажем над СССР, а затем попытались скрыть это, выпустив вводящие в заблуждение официальные заявления»{816}.
Эйзенхауэр, угнетенный тем, как его подставили разведчики и военные, даже заявил Энн Уитмен, что хотел бы уйти в отставку{817}. Однако здравый смысл взял верх. Эйзенхауэр твердо решил, что не воспользуется той лазейкой, которую несколько раз фактически предлагал ему Хрущев: признать, что разведывательные полеты совершались без его ведома, и в той или иной форме принести извинения. Чтобы сделать отступление Дуайта не столь унизительным, Никита Сергеевич даже упомянул, что КГБ иногда предпринимает такие действия, о которых он ничего не знает.
Одиннадцатого мая Эйзенхауэр провел пресс-конференцию. Но это не была обычная встреча с прессой. Ответы на вопросы президент предварил чтением заявления, что выступления Хрущева по поводу полета невооруженного самолета «только отражают фетиш секретности». Но главным в этом документе было указание, что разведка является «неприятной, но жизненной необходимостью»{818}.
Тем самым впервые в истории высшим государственным деятелем было признано, что его страна занимается шпионской деятельностью, что он осведомлен о ней, одобряет ее и руководит ею. Таким образом, было снято лицемерное табу, что, в свою очередь, давало возможность и другим странам, в том числе СССР, признать факт, что разведка является естественной функцией любого государства. Именно после этого заявления Эйзенхауэра в СССР были рассекречены имена советских разведчиков периода Второй мировой войны, в том числе Рихарда Зорге. Правда, соответствующие органы еще четыре года воздерживались от широкого признания существования советской разведывательной сети, но в конце концов добро было дано. 4 сентября 1964 года в «Правде» и «Известиях» появились первые статьи о Зорге, а затем литература, фильмы и даже песни и оперы о советских разведчиках полились рекой. В известном смысле читатели, зрители и слушатели могут быть благодарны за это американскому президенту Эйзенхауэру[21].
На пресс-конференции 11 мая Дуайта спросили, как обстоит дело со встречей в верхах и собирается ли он совершить поездку в СССР. На оба вопроса он ответил положительно. Но в действительности перспективы того и другого стали сомнительными. Хрущев в заявлениях каждый день настаивал, чтобы американский президент принес ему личные извинения и дал гарантии, что разведывательные полеты осуществляться не будут. Хотя Эйзенхауэр действительно не собирался их проводить, такая гарантия, да еще вместе с извинениями, представлялась ему новым унижением.
Тем временем советские спутники по несколько раз в день облетали территорию США, а их автоматические фотокамеры делали тысячи снимков. Это, разумеется, не был шпионаж в полном смысле слова, так как фотографировались случайные объекты, детали которых распознать было невозможно. Тем не менее эти действия рассматривались США как несанкционированное вторжение в американское пространство (вопросы, где заканчивается воздушное и начинается космическое пространство, каков юридический статус космоса над территорией страны, были совершенно новыми для международного права).
Четырнадцатого мая Эйзенхауэр прилетел в Париж на конференцию в верхах. На встрече с де Голлем и Макмилланом он узнал, что прибывший перед ним Хрущев представил обширное заявление, где говорилось, что если президент США не осудит шпионские полеты, не накажет виновников и не даст гарантии не повторять таких действий в будущем, СССР откажется от участия в конференции. Эйзенхауэр проявил ожидаемую твердость, заявив: «Надеюсь, никто не надеется, что я намерен ползти на коленях к Хрущеву». Когда де Голль упомянул, что в разговоре с ним Хрущев завел речь об американских военных базах в Турции и Японии, на которых базируются самолеты «У-2» и по которым СССР мог бы нанести ракетный удар, Эйзенхауэр мрачно ответил: «Ракеты могут лететь в обоих направлениях»{819}.
Президент США не знал, что Хрущев не только требовал сатисфакции, но и привез в Париж ряд конструктивных предложений по смягчению напряженности. Тогдашний советник Хрущева Ф.М. Бурлацкий отмечает: «Накануне встречи Хрущева с Эйзенхауэром был подготовлен целый пакет важных предложений… Я до сих пор убежден, что если бы они целиком или даже частично были приняты, удалось бы избежать в последующем и Берлинского, и Карибского кризисов, и нового ужасающего витка гонки вооружений. Когда я думаю об этом эпизоде, меня больше всего мучает мысль о политике как о кладбище утраченных возможностей»{820}.
Выдвигая свои предварительные требования, Хрущев сознательно вел дело к срыву конференции. Обида на американского президента, чувство уязвленного достоинства у него возобладали — точно так же, как у его партнера. Ближе к истине был А.И. Микоян: «Хрущев опять “похоронил разрядку”, раздув инцидент с самолетом-разведчиком “У-2”. Так нельзя было поступать с Эйзенхауэром. Тот честно взял на себя ответственность, хотя мог бы этого и не делать. Сама поездка Хрущева в США в сентябре 1959 г. давала хороший старт разрядке, и ответный визит Эйзенхауэра в 1960 г. закрепил бы эту тенденцию ввиду большого авторитета Эйзенхауэра в США, у нас и во всём мире. Другим в Америке было бы нелегко повернуть обратно после него»{821}.
Утром 16 мая де Голль в качестве хозяина открыл конференцию глав четырех государств. Едва он окончил краткую вступительную речь, намереваясь дать первое слово Эйзенхауэру (об этом было предварительно договорено — американский президент собирался ответить на хрущевский меморандум), Никита Сергеевич поднялся и потребовал слова. Де Голль взглянул на Эйзенхауэра, который кивком головы выразил согласие. Начав обличительную речь, советский премьер стал говорить всё громче, будто выступал перед огромным скоплением людей. Де Голль, повернувшись к советскому переводчику, произнес: «В этом помещении отличная акустика, мы все хорошо слышим председателя, ему нет смысла повышать голос», — и повторил то же своему переводчику. Оба переводчика, каждый по-своему, перевели Хрущеву слова французского президента. Чуть понизив тон, Хрущев продолжил речь, завершив ее заявлением, что в «создавшейся обстановке советские люди не смогут принять президента США с должным гостеприимством», то есть аннулировал визит Эйзенхауэра в СССР.
Выступивший затем американский президент ограничился кратким замечанием, что советскому премьеру не надо было говорить так долго, чтобы взять назад свое приглашение{822}.
Хрущев и его советники поднялись с мест и направились к дверям. Парижская конференция в верхах завершилась, так и не начав работу. Отношения США и СССР вновь обострились, начался новый виток гонки вооружений, расхлебывать последствия которого пришлось вместе с Хрущевым уже президенту Кеннеди.
Правда, в президентство Эйзенхауэра Хрущев еще раз побывал в США (только в Нью-Йорке) в сентябре — октябре 1960 года в качестве главы советской делегации на XV сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Советский лидер произнес большую речь о предоставлении независимости колониальным народам и о разоружении, а также выступал еще несколько раз по различным поводам. На одном из заседаний Хрущев, недовольный обсуждением венгерского вопроса, поставил свою туфлю на стол с «угрозой» постучать в знак протеста. Инцидент был раздут и американской, и советской прессой, а зять Хрущева изобразил эпизод как акт решительной борьбы против империализма{823}. Эйзенхауэр 22 сентября ограничился краткой речью, в основном посвященной помощи освободившимся от колониализма странам Африки, и лишь в двух словах затронул проблемы разоружения и освоения космоса{824}.
Личные отношения между американским и советским лидерами достигли к этому времени такой степени неприязни, что Эйзенхауэр не только отказался на этот раз встретиться с Хрущевым, но после раздутого инцидента с ботинком даже заявил в сердцах госсекретарю Гертеру, что если бы обладал полнотой власти, «нанес бы удар по России, пока Хрущев находится в Нью-Йорке»{825}. Однако американские президенты такой властью не обладают, да и сказано было лишь для красного словца.
На такой негативной, хотя и поверхностной ноте завершились американо-советские отношения в президентство Эйзенхауэра. Тем не менее нужно подчеркнуть, что именно в период его пребывания на посту президента была предпринята первая попытка международной разрядки, заложены первые камни в основание того комплекса договоров и соглашений, которые были заключены между США и СССР при его преемниках.
Проблемы расовой десегрегации
Во второй половине пятидесятых годов Соединенные Штаты динамично развивались (кратковременный хозяйственный спад был в конце 1957-го — первой половине 1958 года). В 1959 году прирост валового внутреннего продукта составил 4,2 процента, в 1960-м — 3,2 процента. За время правления Эйзенхауэра личные доходы американцев увеличились на 47 процентов, а их сбережения — на 37 процентов. Правда, при этом существовали серьезнейшие пробелы в области социального обеспечения, сохранялись нищенство, бездомность, высокий уровень преступности. Относительное благополучие социальной жизни Соединенных Штатов продолжало нарушаться неравноправием чернокожего населения, прямо противоречившим не только принципам гуманизма, но и конституции страны, поправки к которой, принятые после Гражданской войны, запрещали расовую дискриминацию.
Факт расового неравноправия в стране отнюдь не являлся для президента Эйзенхауэра откровением. То, что расовая проблема не просто существует, а весьма остра, он почувствовал буквально на себе, когда был президентом Колумбийского университета, расположенного вплотную к Гарлему. В первые послевоенные годы в этом весьма неспокойном негритянском районе Нью-Йорка хозяйничали банды, делившие его на сферы влияния. Белому смельчаку, оказавшемуся на гарлемской улице, постоянно могло угрожать нападение чернокожих подростков, исподтишка поощряемых своеобразными «расистами наоборот». Когда Дуайт решался побродить по окрестным улицам, он всегда брал с собой оружие. Не без злорадства советский историк Р.Ф. Иванов писал: «Это была своеобразная и довольно убедительная иллюстрация к проблемам послевоенной Америки: президент-генерал направлялся в свои академические владения с пистолетом в кармане»{826}.
Уже вскоре после вступления в должность президента Эйзенхауэр узнал, что в Верховном суде накопился ряд жалоб на сегрегацию в школах и требований отмены решения самого Верховного суда: «образование отдельное, но равное», принятого еще в 1896 году. В течение десятилетий против этого принципа велась борьба, то более, то менее активно. В южных штатах действовали сегрегационные законы (их в обиходе называли законами Джима Кроу по имени комического персонажа — бедного негритянского уличного певца, который полностью примирился со своей участью и угождал белым), по которым чернокожие не могли учиться в школах и университетах вместе с белыми, должны были занимать специально отведенные для них места в общественном транспорте, в столовых и ресторанах и т. п. Многие магазины, рестораны, гостиницы вообще отказывались обслуживать чернокожих.
Эйзенхауэр сам имел расовые предубеждения и был тесно связан с расистски настроенными организациями южных штатов. Вначале он почти не обращал внимания на кампанию против сегрегации. Однако генеральный прокурор (министр юстиции) Герберт Браунелл, которому президент вполне доверял, убедил его серьезно отнестись к разраставшемуся недовольству черного населения. Браунелл доложил, что Верховный суд потребовал от него резюме всех жалоб по вопросам сегрегации, поступивших в министерство, и заключений по этим делам. Согласившись с необходимостью подчиниться требованию суда по первому вопросу, Эйзенхауэр выступил против предоставления Верховному суду министерского заключения, мотивировав формально — нарушением Верховным судом принципа разделения властей и своего права интерпретировать законы.
На деле президент просто боялся, что исполнительная власть окажется в невыгодном положении: на нее обрушатся и решительные противники сегрегации, и «старая гвардия» южан-республиканцев, чьей поддержкой он весьма дорожил. Но выглядеть принципиальным для Эйзенхауэра было важнее. Он сказал Браунеллу и записал потом в дневнике: «Как я понимаю, суды были установлены конституцией, чтобы интерпретировать законы; обязанностью исполнительного органа (Министерства юстиции) является их выполнение»; стало быть, Верховный суд действовал из «соображений, не являющихся внутренне ему присущими»{827}. По сути президент запретил своему министру высказывать соображения по поводу сегрегации Верховному суду. Он отлично понимал, что к борьбе за ликвидацию сегрегации надо серьезно готовиться, что любая поспешность может привести к поражению. Он сознавал, что в конце концов проблемы придется решать, но, похоже, предпочитал оставить их в наследство преемнику.
И всё же президенту, хотел он этого или нет, приходилось действовать — этому способствовали как объективные условия, так и человеческий фактор. 8 сентября 1953 года умер председатель Верховного суда Фредерик Уинсон, член Демократической партии, бывший министр финансов в правительстве Трумэна. У Эйзенхауэра к этому времени был свой кандидат на должность члена Верховного суда (их назначает президент и утверждает Конгресс) — губернатор штата Калифорния Эрл Уоррен. Своему брату Эдгару Дуайт писал, что «с самого знакомства с Уорреном обдумывал его назначение в Верховный суд»{828}.
По оценке Эйзенхауэра, Уоррен был «либеральным консерватором» — именно таких судей президент хотел видеть в высшем юридическом органе страны, правда, никогда не мог объяснить, что именно он подразумевал под этим термином. Скорее всего, имелось в виду, что человек тщательно обдумывает свои решения, не торопится с вынесением вердикта, учитывает все возможные последствия.
Он пару недель колебался, ибо теперь речь шла о кандидатуре не просто на должность судьи, а на пост главы одной из трех ветвей власти. Дуайт даже предложил Д.Ф. Даллесу выдвинуть его кандидатуру. Но это была явная хитрость: Даллес, во-первых, тяготел к правому крылу Республиканской партии, а во-вторых, давно уже связал свою судьбу с внешнеполитической деятельностью и отходить от нее не собирался. Ожидаемый отказ удовлетворил президента и в то же время продемонстрировал, что он выбирал между кандидатами.
В конце сентября Эйзенхауэр назначил Уоррена на должность председателя Верховного суда, чтобы Конгресс после каникул рассмотрел его кандидатуру. Неожиданно «старая гвардия» республиканцев воспротивилась. Дуайт негодовал по этому поводу и даже какое-то время подумывал о возможности выступить инициатором раскола в партии, приведшей его к власти. Он записал в дневнике: «Если республиканская группа откажется признать его (Уоррена. — Г.Ч., Л.Д.), я покину Республиканскую партию и попытаюсь организовать хотя бы небольшую группу из умных независимых людей»{829}. Конгресс всё же утвердил Уоррена на высокой должности, и намерения заняться партийным расколом испарились, хотя позже подчас возникали вновь, когда президент встречал, по его мнению, необоснованную оппозицию в рядах депутатов-республиканцев.
С подачи Эйзенхауэра новый председатель Верховного суда почти сразу же занялся проблемой прав черного населения. Они оба всё сильнее ощущали необходимость конкретных действий, пусть медленных и осторожных, но в то же время демонстрировавших, что высшие круги США считаются с мировыми реалиями, состоявшими в разгроме нацистской Германии с ее расистской идеологией, в начале распада колониальной системы и возникновении первых независимых африканских государств, в проявлении в странах Азии явного сочувствия к судьбе американских негров. Расовая дискриминация явно препятствовала налаживанию нормальных отношений США с новыми государствами и вовлечению их в сферу своего влияния. «Одного только взгляда на негритянскую прессу, — писал известный социолог Э.Ф. Фрейзер, — достаточно, чтобы увидеть, насколько в последние годы выросли взаимопонимание и взаимные симпатии между американскими неграми, с одной стороны, и африканцами и азиатами — с другой»{830}.
Более того, американской администрации и прежде всего президенту необходимо было учитывать, что внутренняя проблема США — дискриминация черного населения — стала фактором холодной войны, действовавшим в пользу СССР. Советская пропаганда развернула наступление. Тот же Фрейзер отмечал: «Влияние России на борьбу цветных колониальных народов за независимость и свободу гораздо значительнее, чем его представляет пропаганда, ведущаяся прессой США. Россия показала миру решение проблемы расовых и культурных меньшинств, живущих в рамках единого политического общества… Отсутствие расовых предрассудков и дискриминации в России имеет огромное влияние на американских негров. Более того, на арене международной политики, в том числе в ООН, Россия превратилась в борца за права цветных колониальных народов»{831}. Достаточно сказать, что адресованная комиссии ООН по правам человека петиция Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения «Мы обвиняем в геноциде» была передана через советских представителей.
В петиции говорилось: «Негры в Соединенных Штатах со дня их рождения и до самой смерти фактически находятся в условиях полной изоляции. Закон, руководствуясь расовыми соображениями, создает для них условия худшие, чем для белых. Они лишены возможности получить надлежащее образование, медицинскую помощь и терпимые жилищные условия: их заставляют жить в гетто и лишают прав и привилегий, предоставляемых другим американцам. Этот режим изоляции… делает их бесправными людьми в своей собственной стране»{832}.
Разумеется, о геноциде — массовом уничтожении людей по национальному признаку — в США говорить не приходилось. В данном случае, как и во многих других, использовалась сознательная подмена понятий во имя пущего пропагандистского эффекта. «Страшный» термин «геноцид», как и «фашизм», вплоть до наших дней употребляется всуе правительствами, партиями, судьями и прокурорами во имя собственных политических выгод в расчете на то, что не очень грамотная толпа просто не знает его смысла. Журнал «Тайм» писал: «Сообщения, правдивые или вымышленные, о положении американских негров, быть может, помогли Соединенным Штатам нажить больше врагов, чем любая другая пропаганда»{833}.
После длительных обсуждений Верховный суд по инициативе Уоррена (по всей видимости, согласованной с Эйзенхауэром) в мае 1954 года принял решение по делу «Браун против Топека» о том, что расовая сегрегация в финансируемых федеральной властью или штатами учебных заведениях не соответствует конституции{834}. Через год Верховный суд принял новое решение — об ускорении осуществления предыдущего. В вердикте говорилось: «Расовая дискриминация в публичном образовании является неконституционной, и все установления, касающиеся федерального, штатного или местного законодательства, требующие или разрешающие такую дискриминацию, должны быть приведены в соответствие с этим принципом». Правда, в решении имелись оговорки, которыми вполне могли воспользоваться расисты: речь шла о проведении его в жизнь «в соответствии с осознанно необходимой скоростью», с необходимой гибкостью, при учете общественных и частных интересов, в соответствии с местными условиями.
Сам Эйзенхауэр, подчеркивая, что исполнительная власть полностью подчиняется решениям власти судебной, в то же время продолжал выступать за медленную, постепенную десегрегацию. Однажды он пригласил верховного судью Уоррена на обед и, когда гости выходили из комнаты, взял его под руку и тихо произнес, имея в виду белых южан: «Они неплохие люди. Всё, что их волнует, — это чтобы их нежные маленькие дочери не сидели за одними столами с негритянскими переростками»{835}.
Дуайт продолжал свою тактику отстраненности от проблем расовой дискриминации. Он, разумеется, подтверждал, что будет содействовать проведению судебного решения в жизнь, но комментировать его публично и тем более призывать к исполнению или оказывать давление пока отказывался. Через два дня после вынесения судебного решения на пресс-конференции его спросили, как бы он посоветовал реагировать белым южанам. «Верховный суд сказал свое слово, я дал присягу поддерживать конституционные нормы нашей страны и вынужден подчиниться»{836}, — заявил он, к явному недовольству негритянской общественности, особенно негодовавшей по поводу слова «вынужден». Опираясь на оговорки судебного решении, сторонники расовой дискриминации и прежде всего сегрегации на Юге пытались его саботировать.
Во время второго президентского срока Эйзенхауэра борьба за права чернокожего населения не только не затухала, но и продолжала нарастать. Еще в декабре 1955 года начались негритянские выступления в Монтгомери, столице штата Алабама после ареста Розы Парке, отказавшейся уступить белому пассажиру место в автобусе, как требовал местный закон. В условиях преобладания черного населения бойкотирование им общественного транспорта стало финансовым ударом по автобусным компаниям. Бойкот возглавил молодой священник Мартин Лютер Кинг.
Он родился в 1929 году в Атланте (штат Джорджия) в семье служителя баптистской церкви, в 25 лет получил премию на конкурсе по ораторскому искусству и тогда же стал членом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. В 1951 году он окончил теологическую семинарию в штате Пенсильвания, а в 1955-м защитил в Бостонском университете диссертацию на степень доктора богословия. Годом ранее Кинг стал пастором баптистской церкви в Монтгомери. Бойкот автобусных компаний, его первая крупная общественная акция, продолжался более года и завершился частичным успехом: комиссия по регулированию торговли между штатами в декабре 1956 года запретила сегрегацию на всех видах транспорта, следующего из одного штата в другой, и в залах ожидания вокзалов. Вслед за тем федеральный окружной суд удовлетворил их иск о признании незаконной сегрегации в городских автобусах.
Развивая успех, Кинг выступил инициатором создания общеамериканской организации, которая, однако, осторожно назвала себя лишь региональной. В 1957 году было объявлено об образовании Конференции христианского руководства на Юге во главе с Кингом со штаб-квартирой в Атланте и отделениями не только в южных, но и в северных штатах.
Все перипетии названных событий вызвали пристальное внимание Эйзенхауэра, постепенно приходившего к выводу, что его позиция «умывания рук» становится всё более уязвимой. И внутриамериканское движение за десегрегацию, и начавшийся распад колониальной системы в Азии и Африке, порождавший стремление американского президента начать установление деловых экономических и политических отношений с новыми странами, в том числе чтобы не допустить их вовлечения в просоветский блок, заставляли действовать более активно.
В начале января 1956 года в ежегодном послании «О положении в стране» Эйзенхауэр высказался за создание межпартийной комиссии Конгресса для подготовки законопроекта, который разрешил бы основные проблемы межрасовых взаимоотношений. Одновременно министру юстиции Браунеллу было поручено начать подготовку законопроекта о гражданских правах.
Вместе с тем президент в этом сложнейшем вопросе продолжал действовать осторожно, а потому медленно, пытаясь убедить в правильности своего подхода как белое, так и черное население. На встрече с журналистами 25 января 1956 года он заявил, что видит «глубокие корни предрассудков и эмоций, которые развились за многие годы существования этой проблемы», что в вопросе расовых отношений необходима умеренность, что в самом решении Верховного суда о десегрегации школ сказано о «постепенности»{837}.
Тем временем страсти накалялись. С одной стороны, член палаты представителей от нью-йоркского Гарлема Адам Пауэлл, один из немногих черных конгрессменов, внес проект поправки к законопроекту о строительстве школ, предусматривавшему федеральную помощь штатам в миллиард долларов. Пауэлл предлагал лишать штаты, которые действуют вопреки решению Верховного суда, доступа к государственным грантам. Эйзенхауэр поправку не поддержал{838}.
Поправка была включена в законопроект. В результате против него объединились южные демократы и правые республиканцы, и он был провален в обеих палатах Конгресса. Эйзенхауэр вновь получил подтверждение, что в вопросе о правах негритянского населения надо действовать медленно и осторожно.
Одновременно он высказывался по поводу «неблагодарности» некоторых черных лидеров, которые ведут себя так, как будто правительство не стремится к удовлетворению их интересов, и даже ссылался на то, что на выборах 1954 года процент голосовавших за республиканцев чернокожих был ниже, чем на предыдущих. Дуайт считал это результатом агитации негритянских экстремистов, которые заботятся не столько об удовлетворении чаяний собратьев, сколько о собственном политическом продвижении, и был недалек от истины.
Южные расисты не были намерены складывать оружие. В марте 1956 года 101 член Конгресса подписал своего рода «манифест» с обязательством неуклонно добиваться отмены решения Верховного суда о десегрегации. Естественно, журналисты спросили президента, как он относится к этой акции, с учетом ее чисто пропагандистского характера, поскольку законодательный орган не имел права вмешиваться в дела судебной ветви власти. В ответе Эйзенхауэра явно сквозило презрение к тем, кто делает вид, что не знаком с основами американского строя: «Эти люди, белые южане, конечно, могут выбирать тот образ действий, который пожелают»{839}.
Из кругов белых южан стали распространяться версии, что интеграция — результат коммунистического заговора. При этом в качестве доказательства приводились примеры использования фактов расовой дискриминации коммунистической, в частности советской, пропагандой.
Будучи убежден, что М.Л. Кинг и другие лидеры движения за подлинное равноправие черных отнюдь не коммунисты, Эйзенхауэр всё же потребовал соответствующих данных от ФБР. В марте 1956 года Гувер представил ему обширный доклад об опасной ситуации на Юге, подогреваемой экстремистами с обеих сторон. Гувер полагал, что коммунисты пытаются использовать негритянское движение, в основе вовсе не являющееся коммунистическим. И всё же за Кингом и его последователями устанавливалось постоянное наблюдение, для чего была создана специальная группа агентов ФБР{840}.
Новая социально-расовая схватка произошла в 1957 году. В Конгрессе продолжалось рассмотрение законопроекта о гражданских правах. 10 января, представляя конгрессменам свое послание «О положении в стране», Эйзенхауэр призвал к скорейшему принятию закона. Он говорил, что был потрясен, узнав, что из девятисот тысяч взрослых чернокожих в штате Миссисипи только семь тысяч имеют право голоса. Президент узнал, что чиновники, решавшие вопрос о предоставлении избирательных прав на основе «гражданской зрелости» того или иного жителя, задавали вопросы типа «Сколько пузырей в куске мыла?». Какое отношение, вопрошал Эйзенхауэр, это имеет к гражданской зрелости{841}?
Тем временем на Капитолийском холме разыгрывались нешуточные страсти. Если в палате представителей проект после острых обсуждений был 18 июня утвержден, то в сенате против него ополчились правые республиканцы и представители Демократической партии из южных штатов. В ряде выступлений его выставляли «коварным актом», фактически побуждающим население к беспорядкам и неповиновению местным властям, чтобы федеральное правительство получило право по своему произволу вводить в действие вооруженные силы. 3 июля на пресс-конференции обозреватель «Нью-Йорк таймс» Д. Рестон попросил Эйзенхауэра прокомментировать заявления противников равных гражданских прав в сенате. Ответ Эйзенхауэра в очередной раз продемонстрировал его осторожность в расовой проблеме. С одной стороны, он выразил уверенность, что необходимо предоставить избирательные права как можно большему числу граждан, с другой — заявил, что мнение «уважаемых людей» о том, что законопроект «ведет к беспорядкам», представляется ему непонятным, но он готов выслушать разные точки зрения{842}. По существу, таким заявлением Эйзенхауэр пытался умиротворить южных сенаторов, приглашая их внести «усовершенствования» в будущий закон.
Диксикраты[22] немедленно воспользовались фактическим приглашением, чтобы внести поправку о рассмотрении дел по обвинению в нарушении гражданских прав судами присяжных. Это был по сути расистский выпад, так как коллегии присяжных на Юге составлялись из избирателей, а среди последних почти не было черных. Таким образом, суды присяжных обрекали бы закон на фактическое неисполнение.
Как должен был поступить президент? Ведь на протяжении многих лет существование судов присяжных рассматривалось как огромное преимущество американской судебной системы, обеспечивающее ее справедливость. Теперь именно такие суды могли стать орудием реакционных политических сил.
Эйзенхауэр понял, что предложения диксикратов — политическая акция, направленная на фактическое неисполнение законодательства, но дал ей такую оценку только в частных письмах, в частности в письме губернатору Южной Каролины Д. Бирнсу: «Право голосовать является для нашего образа жизни самым важным по сравнению с остальным»{843}. На пресс-конференциях, атакуемый журналистами, он высказывался значительно менее определенно. 17 июля на вопрос, помнит ли президент, что он обладает правом использовать вооруженную силу для обеспечения интеграции, он ответил, что помнит, но не может представить себе «такое стечение обстоятельств, которое заставило бы меня послать войска в какой-то район, чтобы силой обеспечить выполнение решений Верховного суда, так как я верю, что здравый американский смысл никогда этого не потребует»{844}.
Президент надеялся на благоразумие сенаторов, на их понимание ситуации, особенно в условиях холодной войны и распада колониальной системы. В то же время диксикраты и правые республиканцы, фактически вступившие в блок, воспринимали осторожные заявления президента как фактическое согласие с сохранением сегрегации на Юге. В результате сенат 2 августа пятьюдесятью одним голосом против сорока двух включил в законопроект о гражданских правах поправку о суде присяжных, а 7 августа утвердил его. Теперь предстояло согласовать вопрос с палатой представителей, которая ранее приняла этот закон без злосчастной поправки.
Перед президентом вновь встал вопрос, как поступить: наложить на закон вето или же подписать его. Мнения советников разошлись. Некоторые из них считали, что лучше не иметь никакого закона, чем иметь такой, который не будет действовать. На этот раз Эйзенхауэр счел целесообразным прислушаться к мнению авторитетных негритянских организаций. Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения, Мартин Лютер Кинг высказались за утверждение закона, считая, что он всё же является шагом, пусть малым, к десегрегации{845}. Наконец после долгих колебаний 9 сентября закон был подписан и вступил в силу.
В это время президент находился в отпуске, на военно-морской базе в городе Ньюпорт, штат Род-Айленд. Он надеялся провести отпуск в более или менее спокойной обстановке, поскольку после мучительных колебаний и попыток найти среднюю линию в вопросе о гражданских правах нуждался в беззаботном отдыхе. Но, как позже признавалось и им самим, и биографами, отпуск оказался самым неудачным — по той же причине, которая причиняла беспокойство в предыдущие месяцы.
Как раз перед этим федеральный суд принял решение об интеграции муниципальных школ города Литл-Рок, то есть обязательном совместном обучении черных и белых. (94 федеральных окружных суда являются судами первой инстанции, уполномоченными рассматривать дела ограниченной юрисдикции по гражданским и уголовным делам.) В качестве начального шага интеграции 9 или 12 чернокожих детей были отобраны для зачисления в центральную среднюю школу (так называемую high school — «высшую школу», то есть имеющую только старшие классы). Однако губернатор Арканзаса Орвел Фобус отказался выполнить решение суда и приказал национальным гвардейцам не допускать чернокожих подростков в школу. Он выступил с заявлением, что судебные решения незаконны. Стало известно, что в понедельник 23 сентября возле школы по призыву губернатора соберется толпа белых расистов и дело может дойти до кровавой расправы.
Именно к такому выводу пришел министр юстиции Браунелл, высказавший свое мнение в телефонном разговоре с президентом. Тот понимал, что придется принимать трудные решения, возможно, даже об использовании вооруженной силы для наведения порядка. Он всё еще колебался, всерьез опасаясь, что непокорный губернатор распорядится закрыть центральную среднюю школу, что на Юге может начаться движение за закрытие всех бесплатных общественных школ, а это будет иметь самые ужасные последствия и для черных, и для белых бедняков, а значит, для страны в целом{846}.
Действительно, 23 сентября, около центральной школы в Литл-Роке произошли беспорядки. Правда, подростков удалось незаметно провести внутрь через черный ход. Но, узнав об этом, толпа расистов в несколько тысяч человек разметала изгороди, установленные полицией, сбила с ног двух черных журналистов и намеревалась, преодолев сопротивление полицейских, ворваться в школу. Чтобы избежать расправы с подростками, они были тайком возвращены по домам. Мэр Литл-Рока Вудро Мэнн, конкурировавший с губернатором и поддерживавший интеграцию, послал Эйзенхауэру паническую телеграмму: «Надо немедленно направить федеральные войска… Полиция не может рассеять толпу»{847}.
По телевидению вся страна, а затем и весь мир смотрели на горстку испуганных негритянских юношей и девушек, которым угрожала распоясавшаяся толпа. Гастролировавший в это время в штате Северная Дакота знаменитый негритянский трубач, солист и руководитель ансамбля Луи Армстронг сделал обидное заявление (его слова были перепечатаны множеством газет), что Эйзенхауэру «не хватает смелости», а «правительство, которое так обращается с моим народом на Юге, следует послать ко всем чертям»{848}.
Испытывая давление с разных сторон, Эйзенхауэр наконец решился действовать. В ночь на 24 сентября он отдал приказ о применении в Литл-Роке вооруженной силы. Руководителю Объединенного комитета начальников штабов генералу Тейлору было сказано, что необходимо продемонстрировать способность армии быстро реагировать на кризисные ситуации. Через несколько часов в Литл-Рок были переброшены 500 солдат и офицеров 101-й воздушно-десантной дивизии и в течение дня еще столько же. 25 сентября эти подразделения рассеяли толпу, почти не оказавшую сопротивления. Был легко ранен лишь один человек, которого солдат неосторожно оттолкнул штыком. Под охраной военных подростки вошли в школу, заняли места в классах. Ко всеобщему удивлению, ни белые ученики, ни белые учителя ни словом не возразили против их присутствия.
Оказалось, что расистские чувства к этому времени начали постепенно развеиваться, хотя и далеко не быстрыми темпами. Так или иначе, в Литл-Роке было установлено совместное обучение белых и черных. А вслед за этим подобная практика стала вводиться и в других населенных пунктах Юга. Правда, губернатор Фобес пытался сопротивляться, даже закрыл в следующем году центральную среднюю школу в Литл-Роке, но это решение было вскоре отменено, и осенью совместные занятия белых и черных учеников в ней возобновились{849}.
Это было серьезное достижение не только для Литл-Рока и Арканзаса, но для всего Юга, и определенную роль, которую, конечно, не следует преувеличивать, сыграло решение Эйзенхауэра ввести в действие федеральные войска.
Столкновения на расовой почве, связанные с интеграцией учебных заведений, произошли также в Новом Орлеане 14 ноября 1960 года, на самом закате президентской карьеры Эйзенхауэра, когда четыре чернокожие девочки поступили в начальную школу, где ранее учились только белые. Шестилетнюю Руби Бриджес, идущую в школу в сопровождении судебных приставов-«маршалов», запечатлел на картине известный американский художник Норман Роквелл. На стене позади девочки видны надписи «ККК» (ку-клукс-клан) и унизительное название чернокожих: «nigger»{850}.
В этих условиях организация М.Л. Кинга в конце пятидесятых годов развернула деятельность по всей территории США. В 1958 и 1959 годах были проведены марши негритянской молодежи и сочувствовавших им белых активистов на Вашингтон с участием около сорока тысяч человек.
Борьба за гражданские права приняла новые формы в 1960 году. 1 февраля четверо чернокожих студентов уселись на места, предназначенные для белых, в закусочной универмага компании Вулворт в городе Гринборо (штат Северная Каролина). Применив силу, их заставили покинуть помещение. Но на следующий день их примеру последовали десятки студентов, а затем движение перекинулось на другие города Юга. Это было начало волны сидячих забастовок, как их неверно стали называть (в данном случае о прекращении работы речь не шла). Негритянские активисты входили в заведения сферы обслуживания, предназначенные для белых, и требовали, чтобы им подали еду, дали примерить одежду, выдали библиотечную книгу и т. д. В подавляющем большинстве случаев такие требования игнорировались, но работа ресторанов, кафетериев, магазинов, библиотек нарушалась, владельцы терпели убытки. К концу марта движением было охвачено более пятидесяти городов.
К протестующим чернокожим присоединялось всё больше белых — студентов и других активистов. В апреле 1960 года был образован Студенческий координационный комитет ненасильственных действий. Неофициальным лидером своего движения студенты избрали М.Л. Кинга. Были разработаны специальные правила поведения участников студенческого движения за десегрегацию, в которых указывалось, что необходимо руководствоваться заветами Христа, Махатмы Ганди и учением Кинга о ненасилии и любви к ближнему: не отвечать на оскорбления, в закусочных сидеть лицом к стойке, вести себя так, чтобы всем были очевидны мирные намерения участников акции. Несколько раз Студенческий комитет ненасильственных действий обращался с жалобами в федеральные суды, и в каждом случае решения принимались в его пользу.
Эйзенхауэр официально не одобрял такого рода выступления, несколько раз заявлял о необходимости учитывать традиции Юга. Но поддержка им решения Верховного суда о десегрегации школ, выступление с инициативой принятия закона о гражданских правах, хотя и ограниченного, но вводившего определенные правовые нормы в пользу черного населения, посылка регулярных войск для подавления расистского бунта в Литл-Роке являлись своеобразным индикатором для судебных инстанций. Они учитывали мнение президента, что расовая проблема не может быть решена только законом, что необходимо постепенное изменение традиций, культуры, психологии. Немалая роль в этом принадлежала судам. Да и власти южных штатов постепенно убеждались, что расовая ненависть в середине XX века неконструктивна, что необходимо идти на уступки во имя сохранения гражданского мира и спокойствия. К началу 1960-х годов значительная часть заведений общественного пользования в южных штатах была десегрегирована.
Это, однако, не удовлетворяло организаторов движения. В марте 1960 года одна из негритянских организаций — созданный еще в 1942 году Конгресс расового равенства — выступила с инициативой проведения рейдов свободы с целью завершения процесса интеграции на общественном транспорте. (Впрочем, практически эти рейды начались в 1961 году, уже при новом президенте США.)
Полное преодоление расовой дискриминации и сегрегации было еще впереди. При Эйзенхауэре в этом деле были сделаны первые робкие шаги. Когда осенью 1960 года М.Л. Кинг был арестован в «белом» ресторане и приговорен к исправительным работам, Эйзенхауэр, уже являвшийся «хромой уткой» (президентом накануне ухода с должности), воздержался от вмешательства. Чернокожие американцы были возмущены. Демократ Джон Кеннеди, боровшийся за президентский пост, позвонил жене Кинга, чтобы выразить ей сочувствие, а избирательный штаб демократов помог освобождению черного лидера.
Неудивительно, что немало негров на президентских выборах голосовали за Кеннеди — они полагали, что новый президент внесет в Конгресс более эффективные антирасистские законопроекты.
Президентство Эйзенхауэра прошло относительно спокойно — расовых бунтов на его протяжении не было. Парадоксально, но в годы власти Кеннеди, который занимал значительно более радикальные позиции в отношении темпов десегрегации, волнения на расовой почве вспыхнули с новой силой, видимо, как раз потому, что меры по реализации гражданского равноправия принимались значительно более энергично.
Отставка и последние годы жизни
Эйзенхауэр всё чаще задумывался о том времени, когда он покинет президентский пост. Он был первым американским президентом, власть которого была законодательно ограничена двумя сроками: в 1947 году Конгресс утвердил соответствующую 22-ю поправку к Конституции США, предложенную Трумэном, а в 1951-м, после ратификации большинством штатов, она вступила в силу.
Двадцатого января 1961 года предстояло передать Белый дом новому хозяину. Дуайт надеялся, что им станет Ричард Никсон, к которому в конце своего президентства он стал относиться несколько теплее, несмотря на то, что по-прежнему считал его недостаточно зрелым политиком. Во всяком случае, Никсон был ему верен и всегда исполнял порученное в соответствии с инструкциями, хотя нередко проявлял несвойственную его шефу категоричность.
Дуайт обсуждал с близкими, как оформить свой уход: то ли получать пенсию отставного президента (25 тысяч долларов в год плюс 50 тысяч единовременного выходного пособия), то ли возвратить чин полного генерала в отставке, которому полагалась такая же пенсия, но к тому же 50 тысяч долларов в год на содержание офиса, а также прикреплялись адъютант и два ординарца-сержанта. Он принял рациональное решение возвратиться в армию в качестве отставного генерала со всеми полагающимися материальными благами. Опасения, что его президентство забудется, были, скорее всего, лицемерными, ибо всему миру было ясно, что Эйзенхауэр войдет в историю как один из выдающихся государственных руководителей США.
Но выбор оказался не нужен — Конгресс постановил, что по окончании президентского срока Эйзенхауэр будет восстановлен в звании полного генерала при сохранении привилегий отставного президента{851}.
В отличие от Франклина Рузвельта, который уже в начале третьего президентского срока (всего он был избран четырежды), в 1941 году, позаботился о создании комплексного научно-просветительного учреждения, посвященного его деятельности, — Библиотеки Ф. Рузвельта в родном городке Гайд-Парк (штат Нью-Йорк), Эйзенхауэр почти до конца своей государственной службы не задумывался о подобном начинании. Между тем члены «банды», а также другие хорошие знакомые и почитатели в 1959 году создали частный фонд для строительства Библиотеки Эйзенхауэра. Библиотека с его согласия должна была разместиться в городе Абилине, штат Канзас, который он считал родным, хотя и появился на свет в другом месте.
Эйзенхауэр стал задумываться и о том, где ему хотелось бы быть похороненным. Он предпочитал Абилин, но друзья отговаривали, ссылаясь на то, что город расположен слишком далеко от наиболее населенного и привлекательного для туристов восточного побережья. Дуайт и Мейми решили, что будут похоронены вместе в геттисбергском имении, расположенном почти на полпути между Вашингтоном и Нью-Йорком: кроме того, что в его окрестностях произошла одна из крупнейших битв Гражданской войны, само поместье Эйзенхауэров, открытое для посещений в отсутствие хозяев, стало к тому времени экскурсионным объектом{852}. Позже, правда, Дуайт возвратился к абилинскому варианту, сочтя, что его могила должна стать составной частью мемориального комплекса.
Но именно в геттисбергском имении Эйзенхауэр решил поселиться после того как покинет Белый дом. Полагая, что на покое он займется мемуарами, Дуайт попросил Энн Уитмен позаботиться, чтобы в Геттисберге были созданы условия для, как он с иронией говорил, «писательской» работы. Энн записала в личный дневник: «Я сказала, что сделаю всё, что он захочет. Он сказал, что думал, что, пожертвовав восемь лет жизни государству, я не захочу служить ему как частному гражданину. Я заявила, что это были самые глупые слова, которые он когда-либо произносил, что моя верность ему в десять раз больше, чем верность стране»{853}.
Уитмен действительно вскоре отправилась в Геттисберг, куда была перевезена та часть документации Эйзенхауэра, которую он считал наиболее важной для подготовки воспоминаний: личная корреспонденция, записи телефонных разговоров, копии протоколов заседаний правительства, Совета национальной безопасности, совещаний с руководителями Конгресса и т.д. Президент Геттисбергского колледжа Уиллард Пол предложил Дуайту использовать для работы его кабинет и соседние помещения. Именно там Энн Уитмен, а также сын Дуайта Джон оборудовали рабочее помещение. Джон официально заявил, что после отставки отца уйдет с воинской службы, чтобы быть хранителем президентского архива в Геттисберге и помощником в подготовке мемуаров{854}.
Отец и сын были не просто близки. Во время второго президентства отца Джон был прикомандирован военным начальством к Белому дому. «Я думаю, что между ними были исключительные взаимоотношения», — сказала дочь Джона, Сьюзен, в связи с кончиной отца{855}.
Дуайт был доволен, что сын находится рядом. Ему была отведена комната на третьем этаже Белого дома, а невестка Барбара с детьми поселилась в геттисбергском поместье, куда на выходные выезжал Джон, а иногда вместе с ним и отец. Семья сына жила в отдельном доме на окраине поместья, примерно в полутора километрах от главного здания. Дом был собственностью Джона, хозяйство велось отдельно.
Эйзенхауэр, естественно, внимательно следил за предвыборной кампанией 1960 года, поддерживал Никсона в качестве кандидата от Республиканской партии, но только после его официального выдвижения партийным съездом. Он раздраженно реагировал на естественные нападки кандидата демократов Джона Кеннеди на его администрацию. Когда однажды Кеннеди заявил, что каждый вечер 17 миллионов американцев ложатся спать голодными, президент буркнул на встрече с руководителями Конгресса: «Наверное, все они находятся на диете!»{856}
Его приводила в гнев сравнительная статистика советских и американских вооружений, которой оперировал кандидат демократов, стремясь доказать реальность опасного преимущества СССР и добиваясь значительного увеличения военных расходов. Оппозиционный кандидат мог пользоваться разнообразными источниками, в том числе и сомнительными, Эйзенхауэр же был обязан опираться только на официальные данные, являвшиеся государственной тайной, поэтому на пресс-конференциях вынужден был ограничиваться общими словами, убеждая журналистов доверять ему, утверждая, что он не подходит к национальной обороне «с партийных позиций», посвятил ей всю жизнь и «знает о ней больше, чем кто-нибудь другой, возможно, за очень редким исключением»{857}.
Дуайт был недоволен, что Никсон, поддавшись на вызовы молодого и энергичного кандидата в президенты от Демократической партии, в ходе предвыборной кампании отказался от многолетнего курса на сокращение военных расходов путем ограничения финансирования обычных вооружений и сосредоточения внимания на ракетно-ядерном оружии. Эпицентром кампании были телевизионные дебаты между кандидатами. Эйзенхауэр советовал вице-президенту под любым предлогом отклонить предложение о дебатах, поскольку считал, что они создают Кеннеди дополнительную рекламу: он выглядит лучше, нравится женщинам, не лезет за словом в карман, тогда как Никсон, тем более недавно повредивший колено и лечившийся в госпитале, неизбежно в глазах публики будет проигрывать конкуренту{858}.
Никсон не посчитался с этим мнением и в результате явно проиграл дебаты. При этом предвыборные баталии выработали у Кеннеди стойкую неприязнь к Эйзенхауэру, которого он даже как-то назвал «старой задницей», в ответ получив прозвище «нагловатого юнги». Это были обычные предвыборные тирады. Эйзенхауэр давал Никсону разумные советы, которые тот, как правило, игнорировал{859}.
Победу одержал Кеннеди. Эйзенхауэру оставалось пребывать в Белом доме последние десять недель (это время предоставляется избранному президенту для формирования кабинета, собственного аппарата, определения курса во всех областях внутренней и международной жизни).
В целом новый президент производил на Дуайта благоприятное впечатление. Хотя во время предвыборной кампании он и критиковал политику республиканцев, но воздерживался от личных нападок на Эйзенхауэра. 6 декабря состоялась встреча самого молодого в американской истории президента с покидающим пост пожилым Эйзенхауэром. Дуайту понравилось, что Джон приехал один, без кучи помощников, беря на себя всю ответственность за разговор.
Особое внимание было уделено финансовым проблемам страны. Эйзенхауэр боялся, что твердивший перед выборами об отставании США от СССР Кеннеди ринется в гонку вооружений. Поэтому старый президент предостерегал нового от неразумных трат, подчеркивал необходимость сохранить сбалансированные бюджетные расходы{860}.
Эйзенхауэр готовился к частной жизни, которую собирался проводить в Геттисберге, но не намеревался полностью уходить в частные дела. В последние месяцы президентства он получил множество писем с просьбами посетить благотворительное мероприятие (само его появление автоматически умножало сумму собираемых средств), выступить в университете, поделиться воспоминаниями с гражданами. Именно последние предложения особенно его интересовали, так как соответствовали его желанию подготовить новые мемуары — о годах, проведенных в Белом доме.
Именно в это время Дуайт договорился о их публикации с Дугласом Блэком — президентом издательства «Даблдей», в свое время впервые напечатавшего его «Крестовый поход в Европу», продолжавший переиздаваться. Предварительно воспоминания должны были печататься в еженедельнике «Сатердей ивнинг пост», который Дуайт любил с юных лет и теперь не скрывал, что испытывает удовольствие от мысли, что его мемуары будут опубликованы в этом журнале{861}.
В эти недели внимание Эйзенхауэра сосредоточивалось на прошлом не только в связи с обдумыванием структуры и содержания мемуаров. По совету друзей и сотрудников он решил обратиться к нации с прощальным посланием, кратко описав в нем всё, что было достигнуто, чего не удалось сделать, какие препятствия помешали, какие надежды возлагает он на будущее.
Однако, поразмыслив над содержанием своей прощальной речи, Дуайт решил, что она не должна быть всеобъемлющей, что такой подход превратил бы ее в набор общих фраз. Он решил сосредоточить внимание на том, что действительно находилось в центре его внимания в течение всех восьми лет, — на взаимосвязи внутренней и внешней политики.
Вечером 17 января президент Эйзенхауэр выступил по национальному телевидению и радио с обращением к нации{862}. Подчеркивая необходимость отстаивания демократических свобод и борьбы против идеологии насилия, «безжалостной в достижении целей, коварной своими методами», он указывал, что эта борьба будет долгой и напряженной, и в расходах на военные научные исследования и новые вооружения необходимо соблюдать «баланс затрат и надежд». Главный вывод, который постепенно вызревал у него на протяжении всех лет президентства: для сохранения мира, собственной свободы и помощи другим нациям в ее отстаивании США вынуждены были создать огромную военную мощь, которая может таить угрозу превращения страны в полицейское («гарнизонное», как выражался Дуайт) государство, тем более что государственная мощь теснейшим образом связана с промышленностью, производящей средства разрушения и получающей от этого огромные прибыли.
Такое сочетание власти экономических магнатов, государственного аппарата и военной верхушки Эйзенхауэр назвал военно-промышленным комплексом. Этот термин, впервые прозвучавший в выступлении 17 января 1961 года, вскоре войдет в политический и общественно-научный оборот, станет одним из краеугольных камней оценки ситуации в странах обоих военно-политических блоков. В настоящее время исследователи включают в систему военно-промышленного комплекса государственные учреждения, научно-исследовательские и опытно-конструкторские организации, военное производство, международную торговлю оружием{863}.
Тогда же Эйзенхауэр предупреждал нацию и весь мир: «Связь между огромным военным истеблишментом и выросшим производством вооружений является новой в истории Америки. Воздействие этой связи — экономическое, политическое и даже духовное — чувствуется в каждом городе, в каждом Законодательном собрании штата, в каждом учреждении правительства федерации… Мы должны заботиться о том, чтобы не допустить сосредоточения в наших правительственных учреждениях такого влияния, которое превысило бы их полномочия, независимо от того, заинтересован ли в использовании такого влияния военно-промышленный комплекс».
С этим предостережением было тесно связано и другое — о недопущении разграбления ресурсов, ибо с потерей материальных активов потомки потеряют политическое и духовное наследие демократии.
Эйзенхауэр завершил глубоко взвешенную, выношенную всем опытом собственной государственной деятельности речь молитвой, призывавшей народы жить в мире, объединяющем людей силой взаимного уважения и любви. «В полдень в эту пятницу я стану частным гражданином. Я горд стать таковым и мечтаю об этом. Спасибо и спокойной ночи».
Накануне инаугурации избранного президента Эйзенхауэр пригласил его на новую встречу. На этот раз помимо политических вопросов обсуждался и быт Белого дома. Кроме того, Эйзенхауэр рассказал новому главе государства о «человеке с чемоданчиком», то есть с аппаратурой, обеспечивающей моментальную связь с командованием стратегических сил, к которой имеет доступ только президент при помощи особого пароля{864}.
После официальной части беседы к президентам присоединились жены (до этого Жаклин Кеннеди беседовала с Мейми Эйзенхауэр на бытовые темы). Дуайт решил развлечь гостей — через три минуты после нажатия потайной кнопки под крышкой стола на лужайке перед Белым домом приземлился вертолет, и все четверо отправились в Кэмп-Дэвид. Теперь, правда, в разговоре затрагивались только вопросы, связанные с жизнью в Белом доме и Кэмп-Дэвиде{865}.
После инаугурации Эйзенхауэры незаметно удалились из Капитолия и отправились в Геттисберг. Начиналась новая жизнь, к которой еще предстояло привыкнуть. Оказалось, что годы высшего военного командования, а затем президентства отучили Дуайта от самых элементарных вещей. Он не умел заказывать междугородные телефонные разговоры, не знал, как покупать билеты на транспорт, как расплачиваться в магазине. Он даже разучился печатать на машинке.
Все эти умения были элементарными, и Дуайт овладел ими в течение нескольких недель, решая проблемы по мере их возникновения, но вначале бытовые дела ужасно раздражали его, не привыкшего демонстрировать свои слабости окружающим.
Большую помощь во всех бытовых делах оказывал сын со своей семьей. Огромную радость доставляло общение с внуками — старшим Дэвидом и девочками — Барбарой Энн, Сьюзен и Мэри Джин. Особо близкими были отношения с Дэвидом. Однажды Дуайт разоткровенничался с журналистом: «Когда он был младше, мы проводили больше времени вместе. Теперь он любит бейсбол, регби и футбол, как все мальчики его возраста… Мы продолжаем ходить на рыбалку, стреляем по тарелочкам, играем в гольф. Часто мы сидим вдвоем и ведем серьезный разговор»{866}.
Эйзенхауэр внимательно следил за внутренней и международной жизнью. Он высказывал обеспокоенность планами Джона Кеннеди расширить военную промышленность, вести гонку в космосе, в частности осуществить высадку человека на Луне. Дуайт считал «легкомысленными» излишние государственные расходы, отсутствие интереса к стабильности доллара, то есть отход от основ внутренней политики, неуклонно проводившейся им на протяжении восьми лет{867}.
Кеннеди, несмотря на это, относился к предшественнику с глубоким уважением и несколько раз приглашал его для консультаций. Так было после неудачи высадки на Кубе вооруженных эмигрантов в апреле 1961 года, при обсуждении вопроса о расширении участия США в разгоравшейся войне в Южном Вьетнаме. Консультировался с Эйзенхауэром и Линдон Джонсон, занявший президентский пост 22 ноября 1963 года после трагической гибели Кеннеди. Сущность рекомендаций, даваемых Эйзенхауэром, неизменно сводилась к тому, что, начав какое-то дело, его надо доводить до конца, до полного успеха, а не ограничиваться полумерами, что было свойственно обеим администрациям Демократической партии.
Но особое внимание бывший президент уделял работе над воспоминаниями о годах, проведенных в Белом доме (именно так — «Годы в Белом доме» — был назван двухтомник, первая часть которого именовалась «Мандат на перемены», а вторая «Борясь за мир»){868}. Если первую свою мемуарную книгу «Крестовый поход в Европу» Дуайт написал (точнее продиктовал) всего за два месяца, то над новым трудом работал не торопясь, пытался взвесить каждую оценку, проверить все факты (поразительно, но в двухтомнике почти не было фактических неточностей). Постоянную помощь в подборе материала, проверке данных, совершенствовании стиля оказывал сын. Одновременно Джон попробовал свои силы в качестве военного историка. Как раз в это время он работал над книгой о сражении в Арденнах в конце 1944-го — начале 1945 года, которая вышла в 1969 году под названием «Горький лес»{869}.[23]
Первые месяцы частной жизни помощницей являлась также Энн Уитмен, которая жила в доме Эйзенхауэров в качестве личного секретаря и машинистки. Вскоре, однако, она перебралась в Нью-Йорк, став помощницей губернатора штата Нельсона Рокфеллера.
В воспоминаниях детально описывались основные проблемы президентства, взаимоотношения с Конгрессом и лидерами его фракций, бои за сбалансированный бюджет, контакты с иностранными лидерами Макмилланом, де Голлем, Хрущевым и др. Как и иные высокопоставленные мемуаристы, Эйзенхауэр воспроизводил не столько историю своего президентства, сколько свое видение ее, стремясь объяснить собственные намерения и действия, в подавляющем большинстве случаев полностью их оправдывая и сожалея, что то или иное его предложение наталкивалось на стену непонимания. В этом смысле особенно драматичным был рассказ о контактах с Хрущевым, приблизивших США и СССР к мирному сотрудничеству, но затем в силу стечения чуть ли не случайных факторов приведших к новому витку холодной войны.
Читающая публика не восприняла «Годы в Белом доме» с таким же интересом, как первую книгу мемуаров Эйзенхауэра. Двухтомник сенсацией не стал, разошелся главным образом по библиотекам. В связи с этим друзья уговорили Дуайта написать еще одну книгу воспоминаний — на сей раз не «отчет» о президентских или военных годах, а свободное повествование об интересных событиях и встречах, которыми изобиловала его жизнь. Работая над новой книгой, Дуайт возобновил практику диктовки — оказалось, что ему значительно легче рассказывать, чем писать текст. Книга была названа «На досуге: Истории, которые я рассказываю своим друзьям»{870}. Написанная легко и занимательно, эта книга понравилась читателям больше, чем фундаментальные мемуары. Она переиздавалась, переводилась на другие языки, способствовала тому, что имя Эйзенхауэра еще прочнее закрепилось в памяти потомков.
Дуайт Эйзенхауэр оставался фигурой мирового значения. Почти все зарубежные государственные деятели, прибывавшие в США с визитами, стремились его посетить. Каждый год на его имя поступало в среднем свыше шестидесяти тысяч писем, в том числе всевозможные приглашения выступить на торжественных мероприятиях, просьбы дать автограф, интервью, рекомендации по самым разнообразным вопросам. Эйзенхауэр оставлял автографы только на своих книгах и решительно отказывался от предложений писать предисловия к чужим сочинениям, заполнять различные анкеты, высказывать мнение об изданиях.
Он продолжал писать картины, но по-прежнему рассматривал занятие живописью только как хобби, решительно отклоняя самые выгодные предложения о продаже картин. Свои произведения дарил близким друзьям и родственникам. В отставке Дуайт создал по фотографиям ряд портретов бывших сотрудников своего аппарата и министров и разослал им. Написаны были также портреты Джорджа Вашингтона, Авраама Линкольна, особенно удавшийся портрет Уинстона Черчилля и несколько пейзажей.
Безусловно, его живопись была любительской, что особенно ощущается в пейзажах и первых портретах. Но настойчивость давала свои плоды, и со временем появлялись интересные произведения.
Эйзенхауэр всегда был убежден в отсутствии у себя художественного дарования. Он не пристрастился к живописи и мог предпочесть ей гольф. Но к пятидесяти восьми годам слабое сердце не позволяло часто играть в гольф, и живопись стала частью его жизни. Ему было интересно, он любил экспериментировать.
Он очень любил цвет, и это проявилось в его лучших картинах. Глядя на пейзаж с его родным домом, стилизованный под живописную манеру художницы Маргарет Гринофф, ощущаешь легкость и мягкость, которая вроде бы должна противоречить жесткому характеру военного деятеля и президента. «Горный водопад» построен на контрасте цветов заднего плана и яркого, несущегося сверху объемного, выпирающего из холста потока воды.
Сам он называл свою живопись грубой и безвкусной, о чем упоминала видный искусствовед Венди Бекетт, опровергая эти утверждения{871}. Передать портретное сходство ему в большей или меньшей степени удавалось. При этом портреты исторических персонажей, написанные Эйзенхауэром с других изображений, оказываются более слабыми, не прочувствованными, недостаточно прописанными. От них весьма отличается портрет Черчилля. Эйзенхауэр хорошо знал его, видел в официальной и в домашней обстановке, а потому при работе над портретом чувствовал себя значительно более уверенно, хотя и говорил, что «руки больше приспособлены держать топорище, чем тоненькую кисточку».
Эйзенхауэр сжег большую часть написанных им портретов, так как считал их «ужасными». Часто живопись была ему нужна, чтобы выплеснуть эмоциональное состояние, чего он не мог позволить себе сделать в словесной форме. Он находил в творчестве успокоение. И если в прежние годы он уединялся для занятий живописью всего на 20–30 минут поздним вечером, то в конце жизни мог потратить два часа в поисках нужного цвета.
Среди пейзажей Эйзенхауэра можно увидеть и деревушки — символ «неиспорченной» Америки, в которой он вырос, и французский сад, и альпийскую сцену. Ему нравилась «ненарушенная» природа. Он был ярым сторонником реализма в искусстве, ценил вещи такими, какими их создала природа, считал, что только реальность в искусстве правильна, и отрицал модернизм, считая его противоречащим моральным принципам. В мае 1962 года в речи на открытии своей библиотеки-архива Дуайт высказал удивительную мысль, озвучить которую мог позволить себе только человек, не боящийся произносить даже крамолу; но высказал ее не самоуверенно-агрессивно, как это делал, например, Н.С. Хрущев, а в духе рассуждения о близком и понятном ему самому: «Что стало с нашей концепцией красоты, порядочности и морали?.. Возьмите в руки любой журнал современного искусства или пролистайте каталоги “Кристис” или “Сотбис”, и вы увидите, что у самых продаваемых современных художников, похоже, только одна цель — создать что-либо, что выглядит просто безобразно»{872}.
Сорок пять ящиков документации — яркое свидетельство полноценности и разносторонности жизни Эйзенхауэра в последние годы.
Несмотря на то что Эйзенхауэр стремился вести как можно более активный образ жизни — и в интеллектуальном, и в физическом отношениях, — годы и перенесенные болезни давали себя знать. Проявлялось это не только в том, что Дуайт физически слабел, что его движения стали замедленными. Он становился всё более консервативным, часто ворчал, особенно по поводу современной молодежи. Его приводили в чуть ли не неистовое раздражение длинноволосые хиппи, распространение наркотиков, которое он считал катастрофой Америки, отсутствие должного патриотизма, свобода нравов, получившая название сексуальной революции. Дуайт писал своему британскому знакомому, экономисту П. Ормероду: «Неуважение к закону, распущенность в одежде, внешнем виде, мышлении, в действиях и манерах, точно так же как студенческие и иные волнения и гражданское неповиновение — у всего этого один источник, состоящий в забвении старых добродетелей»{873}.
Причину всех этих пороков, которые на самом деле просто означали наступление новых времен в развитии Америки и всего мира, престарелый военный и политик видел в неумелом руководстве страной.
Эйзенхауэр поддержал выдвижение кандидатуры Ричарда Никсона на президентский пост в 1968 году — вначале сдержанно (как мы помним, он считал Никсона аккуратным исполнителем, но не творцом), а потом более активно.
В ноябре 1965 года Эйзенхауэр перенес второй инфаркт. Он провел в госпитале более месяца, но заключение врачей было вполне оптимистичным: восстановление прошло благополучно. Ему даже разрешили возобновить игру в гольф, правда, передвигаясь по полю только на специальной тележке с электродвигателем.
Но общая слабость и особенно проблемы с сердцем продолжали нарастать. В апреле 1968 года произошел третий инфаркт. К лету Дуайт настолько восстановился, что смог не только следить за очередными президентскими выборами, но и высказать одобрение кандидатуры Ричарда Никсона. Во-первых, по его мнению, Никсон воплощал собой консерватизм и верность традиционным ценностям, что Дуайт в старости стал особенно ценить. В заявлении для прессы он сказал, что восхищается личными качествами Никсона — «интеллектом, проницательностью, решительностью и особенно честностью», и послал своему бывшему подчиненному экземпляр с автографом: «Дорогой Дик, я делаю это с подлинным удовольствием»{874}.
Вторая причина состояла в том, что между Эйзенхауэрами и Никсонами вскоре должны были возникнуть родственные связи. Двадцатилетний Дэвид, учившийся в Амхерстском колледже (частном университете) и собиравшийся стать историком, ухаживал за своей ровесницей, дочерью Никсона Джули, и считался ее женихом. Любопытный штрих: ни дед, ни отец не оказывали ему финансовой помощи. Однажды, когда Дэвид с приятелем пригласили Джули и ее подругу «на мороженое», оказалось, что у юношей не хватило денег, и расплачиваться пришлось девушкам{875}.
На выборах в ноябре победу одержал Никсон. Душевное удовлетворение еще возросло, когда сразу после выборов, в декабре, состоялась свадьба Дэвида-младшего и Джули. Не имея возможности по состоянию здоровья посетить торжество, дед по телевизору смотрел свадьбу, ставшую чуть ли не общенациональным событием. Впрочем, перед этим Дуайт посулил внуку 100 долларов, если тот укоротит свои волосы. Дэвид вроде бы подчинился, но новая прическа не удовлетворила ворчливого деда, и обещанную награду внук так и не получил{876}.
Молодожены посетили Эйзенхауэра на Рождество. Вид его произвел на Джули гнетущее впечатление: «Он выглядел ужасно худым и изможденным под армейской простыней. На его бледном потухшем лице ярко выделялись голубые глаза»{877}.
Состояние Дуайта резко ухудшилось 24 марта 1969 года. Его срочно доставили в военный госпиталь. Дышать он мог только при помощи кислородной трубки. Чувствуя, что умирает, он хотел оставить память о себе у людей, ревностно ухаживавших за ним в последние месяцы: врачей, медсестер, санитарок. Не имея ничего другого, он попросил Джона подписать и раздать медицинским работникам экземпляры его только что вышедшей книги «Горький лес».
В таком состоянии прошли еще три дня. Несколько раз начиналась фибрилляция — нарушение ритмов сердца. При помощи медикаментов удавалось возвратить сердцебиение в более или менее нормальное состояние. Но и врачи, и близкие понимали, что конец может наступить в любой момент.
Утром 28 марта Дуайт с трудом произнес: «Опустите занавеси», — а затем обратился к сыну и стоявшему рядом врачу: «Поднимите меня». Его слегка приподняли, но он остался недоволен: «Выше! Двое сильных мужчин — выше!» Это были его последние слова. Через несколько минут сердце перестало биться{878}.
Прощание с генералом и президентом Дуайтом Эйзенхауэром продолжалось с 29 марта по 2 апреля. Вначале скорбная церемония состоялась в Вашингтонском кафедральном соборе, затем процессия с гробом, сопровождаемым почетным караулом из представителей всех родов войск во главе с высшими чинами, проследовала по центральным улицам столицы в Капитолий, где траурную речь произнес президент Никсон. 31 марта специальным поездом тело покойного было отправлено в Абилин. Поезд останавливался на всех крупных станциях, где местные жители собирались, чтобы почтить память Эйзенхауэра. 2 апреля в Абилине на территории Библиотеки Эйзенхауэра состоялись похороны в небольшой часовне. Над гробом была установлена небольшая конструкция с цитатами из документов Эйзенхауэра, знаменами США и американских вооруженных сил и площадкой для посетителей, впоследствии названная «местом для размышлений». Почти каждый человек, посещающий небольшой город в штате Канзас, проводит здесь несколько минут, думая о вечном.