Раскаялся ли брат Диего в своих ужасных грехах? Если нет или если снова впадал в них, тогда у него мало надежд узреть Царствие Небесное. Священнику доверяют, и обманывать такое доверие – наихудший вид предательства. Но как же могла она так долго оставаться слепой к его порочности? Екатерине не давали покоя сомнения, чувство вины за то, что Генрих – и она сама – поступили с монахом не по совести. Но единственное, что она могла теперь сделать, – это дать брату Диего хорошие рекомендации к королю Фердинанду и отдать его должность Хорхе де Атеке. А еще надеяться, что отстранение послужит монаху уроком.
«Он верно служил мне все то время, что провел в Англии, и намного лучше, чем некоторые другие, старавшиеся для вида», – писала Екатерина отцу, чтобы Франсиска де Касерес не начала распространять свои наветы в Испании. Екатерина не хотела, чтобы Фердинанд подумал, будто она настолько глупа и недальновидна, что держала у себя на службе человека с дурными наклонностями. И она понимала, почему Генрих так поспешно устранил монаха. Малейшее дыхание скандала могло сказаться на ней, его королеве.
Все говорили, что это был несчастливый год. В отношениях между королем и королевой сохранялась натянутость, и Екатерина начинала сомневаться, что когда-нибудь они снова смогут, как прежде, дарить друг другу радость. Ребенок, которого она носила, должен был послужить к их сближению, но она все чаще предавалась раздумьям о потерянных детях и о боли, которую ей предстоит вынести, прежде чем этот младенец появится на свет. Уолси подорвал ее влияние на мужа. Англия была прикована кандалами к Франции, но, по крайней мере, письма Марии вселяли надежду. Судя по всему, она крутила и вертела своим дряхлым мужем как хотела. Екатерина же теперь осталась без исповедника, на которого всегда полагалась. Справедливо с ним поступили или нет, но для самой Екатерины это была тяжелая потеря в такое трудное время.
Об отце своей супруги, Фердинанде, Генрих упоминал не иначе как с презрением. А Фердинанд отзывался в письмах о Генрихе исключительно в уничижительном тоне. «Если кто-нибудь не наденет узду на этого жеребца, то с ним будет не сладить», – ярился он. Екатерина обнаружила, что ее преданность обоим грубо попрана. Когда Генрих пускался в яростные нападки на Фердинанда, он не прощал Екатерине ничего, и, выслушав порцию его крика вперемешку с проклятиями, она искала убежища в своей спальне и заливалась слезами. Однажды в ноябре она рыдала так долго, что из носа у нее весь вечер текла кровь.
На следующее утро начались схватки.
– Матерь Божья, еще слишком рано! – всхлипывала Екатерина.
Ее еще даже не перевели в особые покои.
Спешно вызванная акушерка строго сказала королеве:
– Если вы будете продолжать в том же духе, ваша милость, это не принесет пользы ни вам, ни ребенку. Перестаньте стенать. Я приняла уйму восьмимесячных детей, которые потом росли прекрасно.
Много часов Екатерина промучилась, молясь о том, чтобы все это оказалось не напрасно. Дай Бог, чтобы столь продолжительные родовые муки были свидетельством здоровья ребенка. Потом страдалица уже не могла больше рассуждать, ей показалось, что она попала в какой-то длинный темный туннель боли и ее единственной целью было избавиться от этой беспощадной пытки. Все кричали, чтобы она тужилась, но, кажется, не понимали, что она нуждается в их помощи. Пусть сделают что-нибудь, облегчат ее мучения. Только ощутив, как ее тело сильно скрутило и будто разорвало надвое, Екатерина вспомнила, что дает жизнь ребенку, и натужилась изо всех оставшихся сил. Вскоре возникло болезненно-жгучее ощущение, что-то влажное проскользнуло между ног, и младенец был извлечен.
Она слышала только тишину. Мария, сидевшая рядом с ее постелью, без чепца и с засученными рукавами, крепко держала ее за руку и качала головой.
– Что там? – хрипло спросила Екатерина.
– Мальчик, ваша милость, – ответила акушерка, перекладывая что-то на сундук в изножье кровати.
– Принц! – слабым голосом произнесла Екатерина. – Я родила принца!
Потом она осознала, что не слышала крика младенца. Постаралась приподняться и увидела на пеленке крошечное окровавленное тельце. Акушерка яростно растирала грудь младенца.
– Дайте мне воды, – задыхаясь, приказала она. – Это может оживить его.
Воду принесли, обильно обрызгали помятое синеватое личико ребенка. Он слабо кхекнул и больше не шевелился.
– Нет! – закричала Екатерина.
Крик перешел в долгий отчаянный вопль.
На этот раз Генрих был раздавлен и не мог скрыть своего отчаяния.
– Чем я заслужил это? – стенал он. – Чем прогневил Бога?
У Екатерины не было слов, чтобы успокоить или утешить его. Довериться она могла только Марии: каждую ночь после родов та просиживала у ее постели и говорила с ней о случившемся.
– Я и так уже была в немилости, – плакала Екатерина, – и теперь я знаю, что любовь короля ко мне умерла. Он продолжает считать меня виновной в предательстве моего отца, как он это называет, и я боюсь, что потерю сына он объяснит каким-нибудь изъяном во мне. Но я так ждала этого ребенка, жаждала родить его! Я так хотела, чтобы он жил!
– Я уверена, его милость понимает это. Вы оба пережили тяжелый удар, – сочувствовала Мария и сама при этом выглядела обезумевшей от горя.
– Бог, должно быть, любит меня, раз посылает такие страдания, – рыдала Екатерина.
Однажды поздно вечером Мария доверительно сообщила Екатерине, что влюблена в удивительного человека и тот хочет жениться на ней.
– Не могу поверить, что это наконец случилось! – сказала она Екатерине, и глаза ее засияли.
– И кто же этот счастливый джентльмен?
– Лорд Уиллоуби. Он хочет поговорить с вашей милостью.
Екатерина была немного знакома с Уиллоуби – светловолосым гигантом с приятными манерами и тысячей акров земли. Это будет достойная пара.
– С нетерпением жду встречи с ним, – проговорила Екатерина, стараясь принять довольный вид. – Я так счастлива за тебя, моя милая подруга. Ты заслуживаешь счастья.
Но радость Марии едва коснулась сердца Екатерины – так велико было ее собственное горе.
Пройдя церковное очищение, она была готова вернуться к придворной жизни. Но, посмотрев на себя в зеркало, увидела печальный призрак. Последняя беременность обезобразила ее: плотный лиф английского киртла уже не мог обеспечить прочную опору дряблой плоти, и фрейлинам пришлось изготовить испанский корсет vasquina, чтобы надевать его под сорочку и плотно зашнуровывать. Екатерина с болью сознавала, что рядом с Генрихом, который сиял зрелой красотой и был полон жизненной силы, она выглядит бледной тенью. Теперь Екатерина начала сокрушаться: ах, напрасно она выбирала себе фрейлин, обращая внимание на внешность, а не только на благородство происхождения. Больше они не дополняли ее, а подчеркивали недостатки: на их фоне она казалась старой.
Тем не менее Екатерина осознавала, что нужно набраться смелости, чтобы жить дальше. Они с Генрихом оба старались не выказывать горя и изображали счастливую пару. В Рождество Генрих устроил маскарад в Гринвиче, и Екатерина всем своим видом выражала, что ее это очень радует. Когда король привел лордов и леди в масках в ее покои, чтобы устроить танцы, показалось, будто вернулись прежние времена. Она от души поблагодарила супруга за такой усладительный вечер и даже поцеловала, удивляясь собственной смелости.
Генрих тут же поцеловал ее в ответ – это был настоящий, долгий поцелуй, и все присутствующие захлопали в ладоши. В эту ночь впервые за долгие месяцы он пришел к ней в спальню и был с ней нежен, даже страстен. На всю ночь Генрих не остался, но, когда он ушел, Екатерина лежала и думала, что его визит – это добрый знак. Они начинали все заново.
Сразу после Нового года пришло известие о смерти короля Людовика. Екатерина была мыслями с Марией: та овдовела, не пробыв замужем и трех месяцев. Судя по ее письмам, Людовик был любящим и снисходительным супругом, а потому Екатерина не знала, чувствовать ей облегчение или огорчаться за нее. Задумывалась она и о том, преодолела ли Мария свое увлечение Саффолком.
– Складывается впечатление, что она его заездила, – сказал Генрих.
Одетые в черное сообразно случаю, они обедали с Уолси в личных покоях короля.
– По общим отзывам, это был нехороший человек, – сказал Уолси, – да упокоит Господь его душу, – и перекрестился.
«Вот как? Вы же были его креатурой, – подумала Екатерина, – и, может быть, даже на жалованье».
– Этот новый король – кузен Людовика, Франциск Ангулемский… Что мы о нем знаем? – поинтересовался Генрих.
Екатерина почувствовала в нем внутреннее напряжение. В Генрихе уже взыграла ревность к своему неизвестному юному сопернику. Чего еще от него можно было ожидать, учитывая многолетнюю вражду Англии и Франции?
– Он еще не король, сир, – ответил ему Уолси. – Пока неизвестно, носит ли ребенка сестра ваша королева.
Глаза Генриха засветились.
– Английский король на французском троне! Это бы мне очень подошло! Она написала, что отправилась в уединение.
– Ее милость должна находиться в своих покоях сорок дней, за это время станет ясно, enceintre[12] она или нет.
– Дай Бог, чтобы да! – воскликнул Генрих.
– Аминь, – сказала Екатерина, – покончим с этим. Но мне жаль ее. Я слышала, во Франции покои овдовевшей королевы сплошь завешаны черным, даже окна. Она должна довольствоваться лишь светом свечей, носить белый траурный наряд и ни с кем не общаться, кроме своих фрейлин.
– Держу пари, мать Франциска глаз с нее не сводит, – высказал предположение Генрих.
– Стремления мадам Луизы всем хорошо известны, – заметил Уолси.
Обнаружилось, что Марией интересуется не только мадам Луиза. Вскоре Генрих начал получать от сестры все более истерические письма с жалобами на то, что и сам Франциск зачастил к ней с визитами, и она теряется в догадках, каковы его намерения. Вполне вероятно, они не слишком достойны, а если так, одному Богу известно, какая участь ее ждет, и, если ее любимый братец не пришлет посланников, которые отвезут ее домой, она не знает, что ей делать, он даже не представляет себе, в каком затруднительном положении она оказалась, боясь обидеть короля Франциска, ведь, Бог свидетель, она не беременна, а значит, он законный король, но она боится, что его замыслы окажутся пагубными для Генриха и Англии и особенно для нее, так как для него она всего лишь пешка на политической шахматной доске, поэтому пусть Генрих изыщет способ немедленно вернуть ее домой, пока не случилось что-нибудь ужасное, и если он этого не сделает…