Маргарет нахмурилась:
– Мадам, я не могу обсуждать такие дела. Я бы только посоветовала вам не ссориться с Уолси. Он может оказаться грозным противником, если его разозлить. Помните, что случилось с Бекингемом.
– Мне этого никогда не забыть. Не беспокойтесь, я буду осторожна.
Но Екатерина знала, каким коварным может быть кардинал. С того дня, когда девять лет назад Генрих бросил завистливый взгляд на великолепие Хэмптон-Корта, он больше никогда не выказывал ревности к обширным владениям Уолси. Однако в последнее время у Екатерины сложилось впечатление, что короля все же начинают беспокоить растущее богатство и непомерная власть кардинала. Генрих теперь уже не тот наивный молодой правитель, которого наставлял Уолси, он стал зрелым мужем в середине четвертого десятка, набрался опыта в управлении государством и осознал свое особое положение. Во время визита в Хэмптон-Корт Генрих впервые отпустил замечание по поводу бьющей в глаза роскоши этого потрясающего дворца.
– Томас, вы затмеваете великолепием своего государя! – воскликнул он, хлопая Уолси по спине.
– Это только кстати, – с видимой неловкостью поспешил ответить кардинал, – что слуга вашего величества является отражением более яркого великолепия своего короля!
– Правда? – Генрих прищурился. – Скажите мне, какой из моих дворцов великолепнее этого?
Он обвел рукой прекрасные гобелены, вычурный позолоченный лепной фриз с резвящимися херувимами, сверкающее стеклами окно эркера и обилие золотой посуды на буфете.
Уолси начал торопливо превозносить красоты Гринвича и Ричмонда, и больше ничего сказано не было. Однако через неделю Генрих пришел в покои Екатерины, сияя широкой улыбкой и с дарственной на Хэмптон-Корт в руках. Кардинал, без сомнения, понял, что настал миг принести жертву, и преподнес своему господину дворец.
Екатерина усмотрела в этом начало конца Уолси, но она ошиблась. Что бы там ни было, а передача Хэмптон-Корта показала Генриху, как предан ему кардинал, и привязанность короля к старому другу только выросла.
– Был ли хоть один король так благословлен слугами? – повторял Генрих.
Уолси не прогадал.
Кардинал пришел к Екатерине – весь шуршание красной мантии и низкопоклонство.
– Мадам, король просил меня помочь вам с руководством для леди Солсбери относительно режима дня, которому будет следовать принцесса в Ладлоу.
Не дожидаясь приглашения, он сел за стол и достал из толстой кожаной сумы, которую всегда носил с собой, бумагу, перо и чернила.
Екатерина обуздала свои чувства. Она была матерью Марии, и ей решать, что хорошо для дочери.
– Относительно этого предмета, господин мой кардинал, я бы хотела, чтобы леди Солсбери обратила самое чуткое внимание на достойное образование принцессы и воспитание добродетелей. Мы с леди Солсбери придерживаемся по этому поводу одного мнения, и я расскажу вам о режиме дня. Мы уже обсудили его, осталось лишь занести на бумагу. Вы сделаете это?
– Я бы посоветовал… – Уолси нахмурился.
– В этом нет необходимости, – перебила его Екатерина. – Все уже решено. Принцесса будет много времени проводить на свежем воздухе и гулять в саду, чтобы быть здоровой и не скучать. Она будет заниматься музыкой, но не слишком долго, дабы не утомляться, а также продолжит изучение латыни и французского, однако уроки не должны быть изнурительными. Мария любит танцевать, и у нее должно хватать времени на это.
Уолси начал делать записи своим корявым почерком. Екатерина ждала, пока кончик пера не перестанет скрипеть, и старалась припомнить все то множество распоряжений, которые отдала по поводу Марии за прошедшие годы, считая само собой разумеющимся, что и дальше будет продолжать следить за ее воспитанием. Теперь Екатерина теряла влияние на жизнь дочери. И как же ей будет этого не хватать! Чрезвычайно важно было сделать так, чтобы ее дитя и в разлуке с ней ни в чем не нуждалось.
– Что касается пищи, пусть она будет простой, хорошо приготовленной, подается под приятную беседу и в достойной манере. Ее комнаты, одежда и все прочие вещи должны содержаться в чистоте и порядке, как подобает такой высокочтимой принцессе. Нигде рядом с ней не должно быть нечистых запахов, и ее слуги обязаны вести себя благоразумно, добродетельно и смиренно, обращаться к принцессе почтительно и скромно.
Екатерина решила, что позаботилась обо всем. Наверняка вспомнится что-нибудь еще, но тогда она сможет написать Маргарет, и ее пожелания, несомненно, будут безропотно приняты к исполнению. Мнением Уолси о своих распоряжениях она не поинтересовалась. Это ее дело, и кардинал здесь лишь для того, чтобы изложить ее указания на письме.
– Это все, господин мой кардинал, – заключила она.
В конце августа все было готово для переезда Марии из Ричмонда в Ладлоу. Генрих и Екатерина провожали дочь верхом до королевского охотничьего домика в Кингс-Лэнгли в Хартфордшире и там распрощались с ней. Екатерина страшилась этого момента – как бы не устроить сцену и не разреветься на глазах у всех. Но когда настала ее очередь в последний раз заключить Марию в объятия, она, видя радостное возбуждение дочери, предвкушавшей это новое, взрослое приключение, приободрилась, заставила себя улыбнуться и от души благословила ее. Потом Екатерина стояла рядом с Генрихом и следила за тем, как длинный кортеж трогается в путь на запад; она не сводила с него глаз, пока носилки с бесценным грузом не скрылись из виду на утопавшей в листве проезжей дороге.
Теперь от нее потребуется проявить стойкость. Это ведь ненадолго. До Рождества всего четыре месяца, а тогда Генрих наверняка призовет Марию ко двору. Всего каких-то пятнадцать недель. Она сможет вынести это.
В тот вечер за ужином в Кингс-Лэнгли Екатерина начала прощупывать тему:
– Мария ведь приедет ко двору в Рождество, да?
– Нет, Кейт, будет еще слишком рано, – твердо ответил Генрих. – Это только расстроит ее.
– Генрих, она уехала три часа назад, а мне уже трудно переносить разлуку. Мария – дитя, и ей нужна мать. Позвольте ей приехать на Рождество, прошу вас! – Екатерина слышала отчаянные нотки в своем голосе.
– Кейт, она принцесса и наследница этого королевства. Не может же она вечно цепляться за материнскую юбку, к тому же вам лучше других должно быть известно, что большинство принцесс покидают своих матерей в очень юном возрасте. И многие королевы их больше никогда не видят. Вы должны свыкнуться с этим, как и я смиряюсь. Мария ведь и моя дочь тоже. Но я распоряжусь, чтобы она провела Рождество так же торжественно, как если бы находилась при дворе. Пусть получит все радости этого дня. А мы должны радоваться за нее и научиться давать ей волю.
Екатерина сдалась: было ясно, что дальнейшие споры бесполезны. «Я Терпеливая Гризельда, – подумала она. – Люблю своего мужа, что бы он со мной ни делал, а это наихудший удар из всех, какие он мне наносил. Он забрал у меня дочь, не понимая, какая это мука для меня. И вновь я чувствую, что это сделано в наказание. Я не родила ему сына, а потому лишена всего, что придавало смысл моему существованию, – единственного ребенка, тела мужа, союза, который так много для меня значил, и гордости. При этом я продолжаю любить его».
Генрих собирался на охоту, но Екатерина решила не сопровождать мужа. С его разрешения, которое он дал ей с большой готовностью, она отправилась искать утешения для своей израненной души в аббатство Уоберн. Аббат Роберт и его белые братья приняли королеву сердечно и выделили ей комнату в гостевом доме – просто обставленную, чистую и светлую. К ней примыкала небольшая часовня, и Екатерина много часов провела в молитвах о даровании сил и смирения.
Потом случилось то, чего она боялась: пришло письмо от Маргарет Поул с сообщением о болезни Марии.
Екатерина перестала дышать. Нет! Нет! Этого не может быть, только не сейчас, когда она разлучена с любимой дочерью. Желание проскакать галопом через всю Англию и оказаться рядом с Марией было почти невыносимым и стало утихать, только когда гонец привез известие о том, что принцесса пошла на поправку. Екатерина отправляла Марии письмо за письмом, изливая в этих посланиях свою любовь и тревогу, рассказывая о том, как тяжело переносит ее отсутствие.
Большой радостью были для матери письма самой Марии, составленные с большой тщательностью и поступавшие с такой же регулярностью, с какой стрелки часов обходят циферблат. Не менее радовали ее и приложенные листки с письменными упражнениями, даже если в них содержалось по несколько простительных ошибок. Было ясно, что Мария продолжает жадно искать во всем материнского одобрения и постоянно думает о ней. Эта мысль проливалась бальзамом на страдающую душу Екатерины.
Глава 211526–1527 годы
Казна Генриха пустела, но он продолжал без счета швырять деньги на придворные развлечения. Турниров устраивали не так много, но он настоял на том, чтобы один состоялся в четверг на Масленой неделе, хотя погода обещала быть холодной. Такие незначительные неудобства не заботили короля. Подмораживало, и Екатерине вовсе не улыбалось долгие часы сидеть на королевском балконе, наблюдая, как король и другие рыцари преломляют копья и сходятся врукопашную. Но возражать было бессмысленно. Генрих хотел, чтобы она присутствовала и болела за него. А он, как много раз бывало прежде, наденет символ ее благосклонности и будет сражаться за ее честь. Это она ценила и, учитывая, что их брак стал одной видимостью, не хотела упустить случай побыть в центре внимания.
Фрейлины надели на Екатерину самое теплое платье и киртл с подбитыми мехом рукавами, а сверху – просторную шерстяную накидку на собольем меху. Голову защищал белый меховой чепец и капюшон накидки. Выйдя на улицу, к турнирной площадке, она надела плотные, украшенные вышивкой перчатки на толстой подкладке. Бланш де Варгас вышла чуть раньше, чтобы заботливо положить завернутый в ткань нагретый кирпич рядом с подставкой для ног, а когда королева прибыла на балкон, то обнаружила рядом со своим креслом весело пылавшую жаровню. Тепло одетые фрейлины собрались вокруг нее, пар от их дыхания туманил воздух.