– Если папа признает наш брак незаконным, тогда, разумеется, король сможет жениться снова, и ему хочется понять, будет ли госпожа Анна хорошей королевой.
Так говорил сам себе Генрих, но для постороннего уха это звучало неубедительно.
– Но в ней нет ничего королевского, и она не слишком любезна, – возразила Мария.
– Не слишком любезна?
– Она не проявляет уважения ко мне! И к вам! Я ее ненавижу!
Екатерина оторопела от того, какой злобой дышали слова дочери. Она никогда еще не слышала от Марии таких речей, и у нее защемило сердце: стало ясно, что девочка сильно страдает от всей этой злосчастной истории. Как мог Генрих, снова спрашивала себя Екатерина, причинять собственному ребенку такие страдания?
– Мы должны быть милосердны к ней ради короля.
Глаза девочки, больше не детские, вспыхнули злобой.
– Дорогая матушка, я не могу, даже ради того, чтобы порадовать вас. Она нехорошая женщина, она крадет у вас моего отца.
– Мария! – Екатерина крепко взяла дочь за плечи. – Никогда, слышишь, никогда не должен ни король, ни кто-либо другой слышать от тебя подобных вещей. Ты должна уважать его и не гневить в такое сложное время. Скоро все наладится, и госпожу Анну забудут.
Мария встала:
– Я молюсь об этом. Можно я пойду играть с куклами?
Екатерина смотрела, как дочь уходит, и у нее щемило сердце.
Анна решила не оставаться в стороне от празднеств, хотя никакой официальной роли у нее не было. В то время как Генрих и Екатерина принимали гостей при дворе, она делала то же самое в своих роскошных апартаментах. Придворные устроили там давку, стремясь попасть в фавор, и прыгали через головы друг друга, чтобы нанести визит пассии короля. Было ясно, что Генрих не хочет выставлять ее напоказ перед кардиналами, но Екатерина подозревала, что и сама Анна не желает сталкиваться лицом к лицу с ней, королевой.
– Она слишком горда, чтобы сгибать колени перед вашей милостью, – с презрительной усмешкой говорила Мария.
– По-видимому, она согласна с королем в том, что ваша милость не является ему законной женой, – сухо заметила Мод.
– А то как же! – вставила Гертруда Блаунт.
– Тут все серьезнее, – продолжила Мод. – Кажется, она теперь выставляет себя поборницей реформирования Церкви.
– Некоторые называют ее еретичкой, и, говорят, ее брат больше лютеранин, чем сам Лютер! – Так сказала Мария, склонная к преувеличениям, благослови ее Бог.
– Если это правда, тогда она представляет еще большую угрозу христианскому миру, чем я думала, – заметила Екатерина. – В своем ослеплении король может начать прислушиваться к ее мнению!
Положение Екатерины становилось все более нестерпимым. Больно было видеть, как Анна щеголяет в дорогих нарядах и украшениях, которыми осыпал ее Генрих, а его открытые ухаживания за этой женщиной, как будто она уже стала его женой, были и вовсе невыносимы.
Разбирательство дела приближалось, и Марию удалили от двора. Екатерина не могла забыть бледного лица дочери в момент их прощания. Уолси тоже имел подавленный и усталый вид, а учтивый Кампеджо стал несколько сдержаннее. Больше, чем когда-либо, опасаясь, что она не добьется ни от того, ни от другого справедливого суждения, Екатерина подала жалобу в Рим с возражениями против полномочий суда легатов.
Иногда она начинала сомневаться, начнет ли он вообще заседать. Теперь Екатерина была абсолютно убеждена: папа приказал Кампеджо затягивать дело, как только можно. Сперва Кампеджо заболел, потом возникло долгое замешательство в связи со вторым разрешением на брак. Незадолго до Пасхи Уолси с кривой усмешкой объявил Екатерине, что отправил посланников в Рим, дабы разыскать копию в Ватикане, но ее и следов не нашли.
– Это меня ничуть не удивляет, господин мой! – ответила она.
– Вероятно, они не особенно старались ее найти! – прокомментировала позднее Мария, и Екатерина подозревала, что ее подруга права.
Потом другие послы были отправлены в Испанию для изучения имевшегося у императора документа. На этот раз Уолси с явным удовольствием проинформировал Екатерину о том, что это очевидная подделка, а значит, нет смысла предоставлять имевшуюся у нее копию в качестве доказательства в суд.
– Кардинал заявил бы, что это подделка, даже если бы сам архангел Гавриил уверял его в обратном! – убежденно сказала Мария.
В продолжение этих ужасных месяцев ожидания люди ни о чем другом, кроме Великого дела короля и грядущего судебного разбирательства, не говорили. Вся государственная машина замерла и бездействовала, пока шли приготовления к слушаниям.
В апреле, когда двор находился в Ричмонде, Генрих зашел к Екатерине:
– Я хочу, чтобы вы взяли себе в советники и помощники лучших людей моего королевства.
Екатерина не сказала ему, что вовсе не намерена признавать решение суда. Как послушная жена, она выбрала себе в защитники архиепископа Уорхэма и Джона Фишера, епископа Рочестера. Фишер был твердо на ее стороне, Уорхэм осторожничал и юлил.
– Помните, мадам, ira principis mors est! – все время повторял он. – Гнев короля – это смерть!
От Уорхэма пользы не будет, это ясно. Екатерина напомнила себе, что ее советники оставались подданными короля, и, если вердикт будет вынесен в ее пользу, гнев Генриха, и Анны Болейн тоже, вполне может обратиться на них. Она не рассчитывала получить от них бескорыстные советы. Вместо этого Екатерина продолжала молиться о том, чтобы папа понял: для нее нет никакой надежды на правосудие в этом английском суде – и отозвал дело для рассмотрения в Рим.
Двор переехал во дворец Брайдуэлл: рядом с ним находился монастырь Черных Братьев, где готовились к слушаниям дела. В это время Екатерине выпал шанс еще раз встретиться в саду с Мендосой. Под прикрытием восхитительных, рано расцветших кустов роз посол приглушенным голосом сообщил ей о том, что император потребовал от папы отозвать поручение, данное Кампеджо и Уолси, однако, судя по всему, Климент слишком расположен к Генриху и едва ли согласится на это.
Екатерина еще переваривала эту неприятную новость, когда Мендоса, этот добрый, преданный человек, повернулся к ней лицом. Казалось, он борется с собой. Помолчав, посол сказал:
– Я должен сообщить вам, что император хочет выразить свое неодобрение в отношении дела короля и поэтому отзывает своего представителя из Англии на период слушаний. Так что, ваше высочество, с глубоким сожалением я вынужден вас покинуть и отбыть в Испанию.
Екатерина готова была расплакаться. Лишиться этого преданного и неутомимого друга в час великой нужды в нем – это был жестокий удар. Но она вспомнила, что должна сохранять достоинство и вести себя прилично в присутствии испанского посланника.
– Мне от души жаль слышать это. Никогда я не смогу отблагодарить вас в достаточной мере за вашу доброту и поддержку. Я надеюсь, вы вернетесь в Англию, когда эта история закончится, и мы снова встретимся в более счастливое время.
– Таково и мое самое горячее желание, ваше высочество, – с чувством ответил Мендоса. – Да хранит вас Бог и да пошлет Он вам благополучное избавление от всех напастей! Я буду молиться за вас.
– Да пребудет с вами Господь! – Екатерина протянула руку для поцелуя.
Наступил июнь, и вместе с ним наконец разгорелась заря того дня, когда король и королева должны были предстать перед судом легатов. Екатерина приказала фрейлинам облачить ее в роскошное платье из алого бархата с собольей опушкой; юбка платья расходилась спереди, из-под нее виднелся желтый парчовый киртл. На пояс королеве привесили золотые часы с круглым циферблатом. На голову надели богато украшенный золотом чепец. Если ей не дано выглядеть красавицей, то, по крайней мере, она будет иметь вид королевский.
Перед входом в главный зал монастыря Черных Братьев, где должно было состояться заседание, собралась толпа. Когда Екатерина проходила по открытой галерее, соединявшей дворец Брайдуэлл с монастырем, люди выкрикивали ей слова поддержки:
– Добрая королева Екатерина! Как она держится! Ей ничего не страшно! Победы над врагами!
Екатерина остановилась, покивала, улыбнулась, махнула рукой, а потом вошла в монастырь.
Было видно, что зал очень обдуманно подготовили к заседанию. До сих пор о таком еще не слыхали, чтобы английского короля вызывали в суд, тем более для вынесения решения его же подданным, и сделанные приготовления должны были подчеркивать важность события. В дальнем конце зала на помосте, за неким подобием ограждения, на двух обтянутых золотой парчой креслах сидели легаты. Перед ними установили покрытый турецким ковром стол для бумаг, на нем уже лежало несколько стопок документов. Справа от помоста находился трон короля под балдахином, а слева королеву ожидало дорогое кресло.
При появлении Екатерины в переполненном зале наступила тишина. Потом раздались шарканье ног и скрип стульев – дворяне, законники, теологи и прелаты вскочили с мест и поклонились. Екатерина чувствовала на себе испытующие взгляды сотни глаз, пока в сопровождении четырех фрейлин шла к предназначенному для нее креслу. Она была рада, что в этот судьбоносный день ее поддерживают кипящая гневом Мария и непреклонная Мод.
Потом явился Генрих. Как он был великолепен! Даже сейчас, когда король пытался развестись с ней, Екатерина невольно восхищалась им. Высокий, могучий, прекрасно одетый, он затмевал всех прочих мужчин. В сравнении с ним они казались карликами.
Как только король уселся на трон, глашатай потребовал тишины и обратился к нему:
– Король Генрих Английский, предстаньте перед судом!
– Я здесь, господа! – ответил Генрих голосом громким и твердым, в котором слышалась уверенность человека, предвкушающего победу.
Потом глашатай воззвал к Екатерине:
– Екатерина, королева Англии, предстаньте перед судом!
Екатерина сидела на своем месте, сердце ее колотилось. Она не отвечала. Генрих вопросительно посмотрел на нее, на что она никак не отреагировала. Повисла пауза, король недоумевал, после чего он повернулся к легатам.