Следует ли видеть в описанном «молодом человеке» князя Дашкова? Или это был другой кандидат? Ведь посол вел рассказ с чьих-то слов и не называл фамилий. Но кое-какие следы добрых отношений остались: Екатерина II подарила князю лучшую лошадь из своей конюшни{335}. Она сама была страстной ценительницей лошадей, прекрасно ездила верхом, и подобный презент много говорил заинтересованным наблюдателям.
Как бы там ни было, императрица держалась крайне осмотрительно, и Михаил Иванович не имел шансов. Другое дело — его жена. Привязанность государыни к княгине могла выглядеть как дружба. Но Екатерина Романовна вносила в нее столько горячности, что не позволяла окружающим остановиться на этой невинной трактовке.
Пушкин зафиксировал довольно поздние слухи, касавшиеся отношений Дашковой с императрицей. В 1835 году, взбешенный назначением С.С. Уварова президентом Академии наук, он писал: «Уваров большой подлец… Разврат его известен… Он начал тем, что был б…, потом нянькой и попал в президенты Академии Наук, как княгиня Дашкова в президенты Российской Академии»{336}.
Эта запись не значит ничего, кроме того, что подобные разговоры велись. Но гораздо больше сплетен вызывали близкие, доверительные контакты молодой княгини с Паниным. Дипломаты в один голос называют княгиню «дочерью или любовницей» Никиты Ивановича. Родные открыто обсуждали больной вопрос. Дядя-канцлер, чья дочь — Анна Михайловна — также в свой час не миновала объятий Панина, с негодованием сообщал племяннику Александру, что Никита Иванович «к его позору страстно любит и боготворит Дашкову», хуже того — «слепо превращается в раба ее»{337}.
Дж. Казанова, побывавший в России в 1767 году, посетил Дашкову с рекомендательным письмом. «Княгиня замолвила обо мне словечко перед графом Паниным, — отмечал он. — Я слыхал от лиц, заслуживающих всяческого доверия, что граф Панин был не любовником госпожи д'Ашковой, а отцом»{338}.
Эти сплетни больно ранили такого нервного, впечатлительного человека, как Екатерина Романовна. Клевету, по словам Дашковой, распространяла «первая камеристка императрицы в бытность ее великой княгиней». Некоторые исследователи видят в этой особе Марию Травину{339}, урожденную Жукову, действительно возвращенную ко двору. Однако прежняя горничная Екатерины была слишком молода и худородна, чтобы находиться некогда «в дружеских отношениях с матерью» Дашковой и от нее узнать подробности романа с Паниным. Ее сослали в 1745 году. На наш взгляд, имелась в виду М.С. Чоглокова, первая камер-фрау малого двора и родственница Воронцовых. Некогда «Кербер» молодой Екатерины, она с годами превратилась в ее преданного пса. Эту-то женщину и использовали против Дашковой.
Часто в рассказах об охлаждении между подругами императрица предстает безучастной и отдаляющейся. На самом деле она поборолась за сохранение княгини. Но сделала это очень своеобразно.
Кто бы ни был источником слухов о связи с Паниным — Чоглокова или Травина, — обе являлись слишком слабыми и несамостоятельными фигурами, чтобы действовать без ведома государыни. Перед нами попытка вбить клин между Дашковой и Паниным, рассорить их. А такой ход уже отдавал политикой. Группировка, выступавшая за интересы наследника Павла, должна была дать трещину, ведь позиции княгини и воспитателя совпадали далеко не полностью. Порвав с Паниным, лишившись поддержки его партии, Екатерина Романовна становилась безопасной и могла быть сохранена в качестве подруги. Но теряла политический вес.
Императрица почти преуспела. «Я бы ненавидела Панина, потому что из-за него пятнали мою репутацию», — признавалась княгиня. Причиной сохранения близких отношений в мемуарах названы благодеяния детям Дашковой. Но это анахронизм: до благодеяний оставалось несколько лет, а дружба подвергалась испытаниям летом 1762 года. Истинная причина состояла в желании нашей героини играть самостоятельную политическую роль, пусть и оппозиционную, Екатерине II.
«Уклониться от наград»
Почему Екатерина II не привлекала подругу к политическим делам? Считала юной? Опасалась амбиций? Оба ответа справедливы.
Попытки умиротворить княгиню не давали плодов. Дашкова сознавала право предъявлять претензии. А императрица чувствовала себя обязанной и постоянно заводила речь о наградах. Точно откупалась. Екатерина же Романовна внешне избегала расплаты. Но то немногое, о чем она просила, отнюдь не являлось безделицей.
Показательна история с «возвращением к жизни» генерал-аншефа Николая Михайловича Леонтьева, дяди князя Дашкова по материнской линии. За него наша героиня ходатайствовала уже 29 июня, на второй день переворота. Этому эпизоду исследователи не предают особого значения. Между тем он прекрасно характеризует планы княгини относительно родни мужа. При разъезде с женой — Екатериной Александровной, урожденной Румянцевой — Леонтьев лишился «седьмой части своих поместий и четвертой части движимости и капитала». Раздел имущества был закреплен указом Петра III. Дашкова решила его оспорить, напомнив о традиции, по которой вдова могла рассчитывать на свою долю только после кончины супруга, а не «благодаря капризам».
Согласно рассказу Дашковой, императрица признала справедливость ее просьбы и обещала «восстановить права» дяди. На самом деле для Екатерины II было очень опасно ввязываться в тяжбы разветвленных дворянских семейств, где один неверный шаг грозил появлением тучи недовольных — всех родственников фигуранта. Осторожная государыня всегда старалась устраняться от судов, разводов, разделов наследства, требуя от Сената «решить по закону». Особенно ярко эта черта проявлялась в первые годы царствования, когда императрица сомневалась в прочности своего положения. В октябре 1762 года Бретейль доносил в Париж: «Изумительно, как эта государыня, которая всегда слыла мужественной, слаба и нерешительна, когда дело идет о самом неважном вопросе, встречающем некоторое противоречие внутри империи»{340}. Если кто-то из подданных будет недоволен, то лучше не решать проблему — стало на время девизом Екатерины II.
Дашкова же демонстрировала не просто настойчивость, а родовую заинтересованность в сохранении имущества. Девятнадцатилетняя дама проявляла готовность поучаствовать в тяжбе. А в подобных делах выигрывал тот, у кого находился близкий к престолу милостивец. При Петре III такими фигурами были мать «разводящейся», влиятельная статс-дама М.А. Румянцева, и ее сын, П.А. Румянцев, к которому благоволил император.
Теперь роль милостивца готовилась принять на себя княгиня. Но Екатерина II вовсе не горела желанием ссориться с Румянцевыми. На второй день переворота еще неясно было, как поведет себя армия, отправленная под командованием Петра Александровича в поход против Дании. Посредницей между императрицей и влиятельным семейством выступила другая дочь старухи Румянцевой — Прасковья Александровна Брюс.
Эта дама являлась настолько близким Екатерине II человеком, что на одной из редакций мемуаров помечено: «Графине Брюс, которой я могу сказать о себе всё, не опасаясь последствий». Дашкова такой характеристики не удостаивалась. Брюс же умела держаться в тени, но годами блюла интересы клана[19]. «Она является первым украшением петербургского общества, — писал Бекингемшир. — Она хорошо одевается, порядочно танцует, бегло и изящно говорит по-французски… не сторонится ухаживаний, но всегда скромна в выборе лиц, к которым благоволит; привязанности ее всегда подчинены рассудку, и она внимательно следит за привязанностями своей повелительницы… Теперь отличает Алексея Григорьевича Орлова»{341}.
Такой осмотрительный выбор не только вводил Брюс «в круг сокрытнейших тайн», но и позволил «с умом и непринужденностью» навести мост между августейшей подругой и братом-полководцем. В маленьком, почти семейном, мирке конфликты смягчались личными отношениями. Неудивительно, что первое примирительное письмо Румянцеву написал Григорий Орлов. А будущий фельдмаршал, опасавшийся после смерти Петра III потери «гравёра» при дворе, с охотой пошел навстречу новой государыне.
Этот пасьянс, уже любовно складывавшийся в голове Екатерины II, Дашкова могла разметать одним движением, добиваясь милости для человека, лично императрице неприятного. В 1753 году он тяжело ранил на дуэли старого поклонника и сторонника Екатерины графа Захара Чернышева. Инцидент возник за картами в доме Романа Воронцова. Дашкова была тогда еще десятилетней девочкой, жила у дяди и могла ничего не знать. Во всяком случае, она не рассказала об этом в мемуарах. Захар, которого многие считали любовником великой княгини, находился несколько дней между жизнью и смертью, доктора говорили о трепанации, но всё обошлось. «Мне это было весьма неприятно, так как я его очень любила, — писала императрица. — …Этот поединок занял весь город, благодаря многочисленной родне того и другого из противников.
Леонтьев был зятем графини Румянцевой и очень близким родственником Паниных и Куракиных. Граф Чернышев тоже имел родственников, друзей и покровителей»{342}. Именно тогда молодая Екатерина увидела, что такое столкновение кланов. Леонтьев оказался ненадолго посажен под арест, но чтобы не раздувать распри между сильнейшими родами, Елизавета Петровна благоразумно предпочла замять дело.
Теперь государыне предлагалось своей рукой облагодетельствовать несостоявшегося убийцу Чернышева, потому что тот был в родстве с ее молодой подругой. Обе женщины ставили друг друга перед непростыми решениями. Обе ждали жертв. Княгиня потребовала первых уступок буквально в ходе переворота. Важно подчеркнуть, что ее демарши возникли не в ответ на несправедливость государыни, как часто подают биографы княгини, а опережали действия императрицы.