.
Сам Воронцов тяжело переживал произошедшее. Пока Радищев находился в крепости, он писал своему брату Семену в Лондон: «Я только что потерял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уважением двора и обладавшего наилучшими способностями для государственной службы… Он выпустил книгу под названием “Путешествие из Петербурга в Москву”. Это произведение якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции»{837}.
Если это письмо не предназначалось графом специально для перлюстрации, то оно свидетельствует о том, что книга Радищева оказалась для Воронцова полной неожиданностью. Настораживает одна деталь. «Путешествие…» было подарено автором своему покровителю незадолго до ареста, и Александр Романович советовал подчиненному принести повинную.
Из внутренней переписки Воронцовых следует, что и Дашкова, вопреки словам в мемуарах, была знакома с «Путешествием…». Брату о книге она высказывалась куда откровеннее, называя ее «набатом революции». Граф в запальчивости возражал: «Если такая шалость оказывается достойной смертной казни, то каким образом должно наказывать настоящих преступников?»{838}
Итак, шалость. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие»{839}. И действительно зрел. Вот только является ли уничтожение целого сословия предметом «шалости»?
«Если суверен — это зло»
Оставался вопрос, который очень беспокоил императрицу. Ее насторожили подцензурность и абсолютная законность публикации революционной книги. Радищев провел свой текст, изъяв из него часть наиболее крамольных страниц, через знакомого цензора Козодавлева, который служил в Академии наук. Да и книжная лавка Г.К. Зотова, где продавалось «Путешествие…», принадлежала академии.
Теперь выпад Екатерины II в адрес Дашковой: «Трагедия Княжнина является вторым опасным произведением, напечатанным в Академии» — становится понятен. Наша героиня оказывалась дважды виновата в поощрении неугодных текстов.
Кажется странным, но ни один из биографов Дашковой не обнаружил знакомства с трагедией «Вадим Новгородский». Литературный язык XVIII века труден. Прочтем вместе:
Что толку в сем, что Рюрик сей героем быть родился?
Какой герой в венце с пути не совратился?
Величья своего отравой упоем.
Самодержавие повсюду бед содетель,
Вредит и самую чистейшу добродетель
И, невозбранные пути открыв страстям,
Дает свободу быть тиранами царям.
В конце пьесы Вадим восклицает: «Нам ползать ли в толпе тирановых рабов?!» Похоже на переведенную Дашковой в 1763 году поэму «Фарсалия». Новгородский воевода говорит как римлянин-республиканец Катон: «Свершилось все теперь — рабами стали мы».
Строки должны были показаться Екатерине II знакомыми. 9 ноября 1793 года она писала старой подруге: «Намедни появилась трагедия Вадим Новгородский, на титуле коего значится, что она издана в Академии, говорят, она весьма зло нападает на монаршую власть. Вы хорошо сделаете, если прекратите ее продажу до тех пор, пока я ее не прочту… Читали ли Вы ее?»{840} Этот фрагмент из письма княгини брату Александру, отправленного по горячим следам, существенно разнится с мемуарным описанием, где заметна сглаживающая правка Марты Уилмот{841}.
10 ноября к нашей героине прибыл статс-секретарь В.С. Попов и передал слова государыни: «Мне бы стоило лучше приглядывать за тем, что у меня издается». Чтобы исправить положение, княгиня предложила немедленно выдать 200 рублей — скупить тираж в лавках. Подобный поступок — трудный для прижимистого человека — показывает, что Екатерина Романовна сознавала свою «оплошность».
О том, что дело приняло нешуточный оборот, свидетельствовал визит генерал-прокурора А.Н. Самойлова, который передал мнение императрицы: «Она не хотела бы поверить в ложь, что я и вы принимали участие в книге Радищева». В данном случае «я и вы» — Дашкова и Александр Воронцов. Княгиня предупреждала брата об опасности: их считают соучастниками.
Чтобы отвести от себя подозрения, Дашкова попыталась выставить «соучастниками» других людей — Козодавлева и Державина. «Когда Козодавлева посадили в коммерцию, то Державин сказал при многих: “Вот какой я души человек, что я не сказал о Козодавлеве, что он участие имел в сочинении Радищева”… Державин меня и брата злословит, я имею-де способ изобличить обоих и не хочу»{842}. Пауки в банке!
В воскресенье 13 ноября княгиня отправилась ко двору. Сопоставление мемуаров и письма позволяет показать характерные для Дашковой приемы работы с текстом. Согласно воспоминаниям, Екатерина Романовна уже за день до того, вечером, побывала во дворце, «в интимном кружке» государыни. Камер-фурьерский журнал не зафиксировал визита. «Знаете ли, что это произведение будет сожжено палачом», — сказала ей императрица. «Мне не придется краснеть по этому случаю», — якобы ответила наша героиня. «Я сказала последние слова достаточно выразительно, чтобы разговор окончился; императрица села играть; я сделала то же самое».
Перед нами равные величины. Чего не было и быть не могло. Хуже того — Дашкова прервала государыню, что ставило ее в позицию сильного и властного собеседника. Через день она ехала во дворец «с обычным докладом», твердо решив подать в отставку. Когда Екатерина II вышла и, после целования руки, позвала княгиню с собой, та прокомментировала: «Это приглашение доставило мне огромное удовольствие», так как «императрица не заставила меня окончательно порвать с ней… Моя отставка не послужила бы к ее чести».
Во внутренних покоях наша героиня снова не дает государыне говорить. «Я прервала ее, сказав, что черная кошка проскочила между нами и не следует звать ее назад»{843}. Так дело выглядело в «Записках».
В письме же на этом месте разговор только начинался. В нем нет гордых поз, зато много оправданий. Екатерина II встретила подругу хмуро. «Если суверен — это зло, — сказала она, — то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия… Если занимать то место, на котором я нахожусь, — это преступление (так как я сознаю, что не имею на это ни права рождения, ни другого) так вот, это преступление Вы делите со мной».
Характерна реакция княгини: «Я взглянула на нее пристально и имела деликатность не отозваться». Речь опять о регентстве.
Далее императрица напомнила о Радищеве: «Вот уже вторая публикация в этом роде… Чем дальше, тем хуже… Теперь я жду третьего». Этими словами Екатерина II как бы подвела черту: еще один промах — и отставки не избежать.
«Привкус недовольства»
В перевернутом мире «Записок» подруги меняются местами: Дашкова решает покинуть пост. Письмо возвращает всё на круги своя: императрица предостерегает и ставит условия.
Но есть одно обстоятельство, которое снова опрокидывает происходящее с ног на голову.
Согласно камер-фурьерскому журналу[35], Дашкова не участвовала в важнейшем событии 1793 года — свадьбе великого князя Александра Павловича с принцессой Луизой Баден-Дурлихской{844}. Она не показана ни во время встречи принцессы, ни на миропомазании 9 мая, ни в день венчания 28 сентября. Известная картина Ж.Б. Лампи «Миропомазание великой княгини Елизаветы Алексеевны» представляет важнейших вельмож двора, но Дашковой среди них нет.
Если учесть, что прежде княгиню приглашали на любой праздник августейшей семьи, она крестила внучек императрицы, то ее «пустое место» на свадьбе цесаревича настораживает. Вероятно, история с публикацией «Вадима Новгородского» — не отправная точка, а финал конфликта, после которого отставка стала неизбежной.
Женитьба мыслилась в те времена как подтверждение совершеннолетия. Первые слухи о желании Екатерины II посадить на престол внука Александра, минуя сына Павла, относились к 1791 году. Новый всплеск разговоров возник как раз в описываемое время. Считается, что после бракосочетания великого князя, в конце 1793 года, императрица поручила его любимому наставнику Цезарю Лагарпу поговорить с воспитанником о возможности получить корону. Лагарп «с ужасом и отвращением» отверг роль посредника «в таком постыдном деле»{845}. Но в течение 1794 года вопрос о возведении на престол Александра Павловича дважды поднимался Екатериной II в разговорах с разными членами Совета{846}.
Для Дашковой передача короны внуку, минуя сына, выглядела как переход власти от узурпатора к узурпатору. Могла ли она помешать планам императрицы? Скорее помешаться под ногами. С известной «свободой языка» и умением рассказать «десятку другому самых близких друзей» — княгиня безусловно усложняла ситуацию. Особенно если принять во внимание имена этих друзей: А.Б. Куракин и Н.В. Репнин — деятельные приверженцы Павла.
Поэтому княгиню держали как можно дальше от молодой великокняжеской четы. Не позволяли узнать лишнего. А в какой-то момент стали понуждать к отставке и отъезду. Интрига шла через фаворита П.А. Зубова. Сама государыня, как всегда, давала подруге выбор, ее намек на общее преступление — завуалированный вопрос: вы со мной? Но Дашкова не хуже Лагарпа умела изображать «ужас и отвращение». Политические тучи при русском дворе в 1793–1794 годах настолько сгустились, что княгиня, по своему обыкновению, предпочла выдержать паузу, испросить отпуск и удалиться в имения, пока гроза не минует.