— Как это так, без музыки? Что за показуху вы собираетесь там устраивать?!
Этой дуре-бабе не приходило в голову, что пышный концерт и «свадебные» генералы на похоронах и есть показуха. Вдова покойного сказала, что не желает слушать над гробом речи людей, убивших ее мужа.
— А если так, то я запрещаю выставлять гроб в Большом театре, — сказала Фурцева.
— Но это же скандал, Екатерина Алексеевна. Бывший главный дирижер, народный артист СССР — что подумает народ?
Но Катя не гнушалась ничем. Угрожала, что пенсии вдова не получит, что и на Новодевичьем Мелик-Пашаева не похоронят. Вдова стояла на своем:
— Не позволю глумиться над моим покойным мужем.
Наконец через три дня великодержавный театр распахнул настежь двери, чтобы навсегда отторгнуть от себя одного из самых верных своих служителей, последнего из могикан… Фурцева на похоронах не появилась — прислала своего заместителя… Ирина Архипова, бледная, запыхавшаяся, вцепившись в мою руку, как безумная, шептала на ухо:
— Не плачь, не плачь. Я отомстила. Я только что вернулась из ЦК. Я им сказала все.
…С Бенджамином Бриттеном я впервые встретилась летом 1961 года на фестивале в Олдборо… Я думаю, что все, кто имел счастье знать этого обаятельного человека, чувствовали его простоту и естественность в общении. Одно из моих исполнений намечалось на 30 мая 1962 года в Ковентрийском соборе. И это было бы для меня замечательно…
И вдруг мне позвонил взволнованный Бен, что ему отказывают в моем участии. Я не могла понять почему и кинулась в Министерство культуры к Фурцевой. Пока я дожидалась в приемной, моя знакомая, работавшая в иностранном отделе, потихоньку принесла и отдала мне — на память — выброшенное в мусорную корзину письмо Бриттена, адресованное зав. иностранным отделом Степанову, которое я храню как драгоценную реликвию.
Через несколько минут я сидела у Фурцевой и, слушая ее, пыталась понять, что же происходит.
— Немцы разрушили Ковентрийский собор во время войны, и теперь его восстановили…
— Так это же замечательно, что восстановили.
— Но люди могут потерять бдительность, забыть, что Западный Берлин…
Она несла какую-то чушь, а я мучилась нестерпимой болью, что меня лишают права петь замечательное сочинение. Что она там болтает?
— Екатерина Алексеевна, сочинение призывает к миру, против войны. У нас же каждый день во всех газетах пишут, что мы боремся за мир, и вот тут получается просто изумительно — русские, англичане и немцы все вместе объединяются за мир во всем мире.
— Но как же вы, советская женщина, будете стоять рядом с немцем и англичанином в политическом сочинении? А может, в данном вопросе наше правительство не во всем с ними согласно?
— Да в чем не согласно-то? Сочинение не политическое, а призыв к людям за мир во всем мире…
— Но Ковентрийский собор восстановили немцы…
Так и не поняв — за войну мы или за мир, увидев, что невозможно выйти из этого заколдованного круга, я распрощалась с Фурцевой и ушла.
Когда Солженицын закончил свой «Август четырнадцатого», Слава посоветовал ему не отдавать его сразу на Запад.
— Ты должен известить сначала все советские издательства, что закончил роман.
— Да ведь не будут печатать — рукопись только истреплют.
— А ты не давай рукопись, разошли письма во все редакции с извещением, что закончил роман, — напиши, на какую тему, пусть они официально тебе откажут, тогда ты сможешь считать себя вправе отдать рукопись за границу.
Солженицын послушал его совета — написал в семь издательств, ни одно не ответило ни единым словом.
Тогда Слава попросил у Александра Исаевича один экземпляр и решил сам пробивать дорогу…
Сначала он позвонил в ЦК, секретарю по идеологии Демичеву. Тот был рад звонку, спросил о здоровье, приглашал зайти.
— С удовольствием зайду, Петр Нилыч. Мне нужно вам кое-что передать. Вы, конечно, знаете, что на нашей даче живет Солженицын. Он сейчас закончил исторический роман «Август четырнадцатого»…
— Да? В первый раз слышу.
И голос уже совсем другой, холодно-официальный. Слава же с энтузиазмом продолжает:
— Я прочитал роман, Петр Нилыч. Это грандиозно! Уверен, что, если вы прочтете, вам понравится.
Наступившая затем пауза несколько привела его в чувство.
— Вы меня слышите, Петр Нилыч?
— Да, я вас слушаю…
— Так я через полчаса привезу вам книгу.
— Нет, не привозите, у меня сейчас нет времени ее читать.
— Так, может, кто-нибудь из ваших секретарей прочтет?
— Нет, и у них не будет времени.
Ростропович понял, что разговор окончен.
Не беда! И Слава позвонил Фурцевой. Наученный предыдущим телефонным разговором с Демичевым, к Катерине решил явиться собственной персоной, о чем и сообщил ее секретарше. Встретила его Екатерина Алексеевна, как мать родная:
— Славочка, как я рада вас видеть! Как поживаете? Что Галя, дети?
— Спасибо, Екатерина Алексеевна, все хорошо, все здоровы.
— А «этот-то» все так и живет у вас на даче?
В разговоре она никогда не называла Солженицына по имени, а только всегда — «этот».
— Конечно, куда же ему деваться? Квартиры нет, не в лесу же ему жить. Вы бы похлопотали за него, чтобы квартиру ему в Москве дали… Самое главное, что он здоров, много работает и только что закончил новую книгу, — с радостью сообщил Ростропович, надеясь на лице собеседницы увидеть счастливое выражение от услышанной новости.
— Что-о-о? Новую книгу? О чем еще? — в ужасе закричала она.
— Не волнуйтесь, Екатерина Алексеевна, книга историческая про войну 14-го года, которая еще до революции была, — спешил сообщить ей Слава, думая, что от страха она перепутает все исторические даты. — Я принес ее с собой, она в этом пакете. Вы обязательно должны ее прочитать. Уверен, что вам очень понравится.
И он хотел положить рукопись на стол.
Тут уж Катя, забыв свою министерскую стать и свою вальяжность, просто по-бабьи завизжала:
— Не-е-е-т! Не кладите ее на стол!!! Немедленно заберите! Имейте в виду, что я ее не видела!
…Так закончилась вторая Славина попытка с книгой Солженицына. Долго он еще ходил с ней, как коробейник, по разным инстанциям.
После этого Слава вернул рукопись Солженицыну:
— Конец. Ничего не вышло, Саня. Отправляй ее на Запад.
…У меня плыли красные круги перед глазами. Я не заметила, как комната опустилась вниз. Чуть не падая от пережитого, я стояла в кулисе. Кто-то коснулся моего плеча:
— Галя, что с тобой? Успокойся! Ведь счастье, что вас уже давно в тюрьму не посадили…
…Едва пришла домой — звонит Фурцева:
— Галина Павловна, почему вы подали заявление, не поговорив со мной?
— Катерина Алексеевна, я устала… Я не хочу больше объяснять вам то, что вы хорошо знаете. Одно скажу вам: отпустите нас по-хорошему, не создавайте скандала и не шумите на весь мир — ни я, ни мой муж в рекламе не нуждаемся. Через две недели будьте любезны дать ответ, дольше мы ждать не намерены и будем предпринимать следующие шаги. Раз мы пришли к решению уехать, мы этого добьемся. Вы меня достаточно хорошо знаете, я пойду на все.
— Мы могли бы спокойно объясниться, я пойду в ЦК, и все утрясется. Какие ваши желания?
— Екатерина Алексеевна, ничего теперь не нужно. Ни мне, ни Славе. Я хочу только одного — спокойно и без скандала отсюда уехать.
…В эти напряженнейшие дни, когда решалась судьба всей нашей семьи, нам позвонили из американского посольства.
— Господин Ростропович? С вами говорит секретарь сенатора Кеннеди.
— Я вас слушаю.
— Господин сенатор просил вам передать, что он был сегодня у господина Брежнева. Среди прочих вопросов говорил о вас и вашей семье, что в Америке очень взволнованы вашей ситуацией. И господин сенатор выразил надежду, что господин Брежнев посодействует вашему отъезду.
— О, спасибо-спасибо. Передайте господину Кеннеди благодарность всей нашей семьи…
Впервые повеяло прорвавшимся к нам издалека свежим ветром, и впервые за долгое время у Ростроповича заблестели глаза…
…Через несколько дней истекло две недели с подачи нашего заявления, и нас вызвала Фурцева.
— Ну что ж, могу вам сообщить, что вам дано разрешение выехать за границу на два года, вместе с детьми… Кланяйтесь в ножки Леониду Ильичу, ведь он лично принял это решение».
Нынче Галина Павловна воспитывает, Майя Михайловна посвящена себе
— Вы говорите, Нами, что Фурцева помогала Ростроповичу и Вишневской и даже дружила с ними. А в своей книге «Галина» Вишневская бросает камешки в огород своей «благодетельницы». Хотя, быть может, переиздавая книгу в Москве по приезде в Россию, автор убрала эти пассажи, я не проверял.
— Я читала эту книжку, видела последнее издание. Нет, она не убрала ничего. Так же как Плисецкая в своей книге отпускает некоторые пакости в адрес уважаемых деятелей культуры.
— Ну и злющие же «девушки»… Тем не менее, ваше мнение.
— Мне бы не хотелось осуждать имена великих деятелей нашей культуры. Скажу только, что Екатерина Алексеевна, став министром, очень хотела сблизиться с актерами, музыкантами, писателями. Как женщину любознательную, по-своему талантливую, культура ее захватила. Перед творческими людьми она благоговела.
Я, например, знаю, что на деловые разговоры к некоторым нашим уважаемым знаменитостям она сама приезжала, а не вызывала их официально в свой кабинет. К примеру, Василий Феодосьевич боготворил Георгия Свиридова. Его отношение, думаю, передалось и Екатерине Алексеевне. Орден она поехала вручать к нему домой, не стала вызывать гениального композитора в официальный кабинет.
Дмитрий Дмитриевич Шостакович был одним из тех деятелей культуры, с кем Фурцева общалась не только в рабочей обстановке, но и в домашней, на квартире композитора. Интуиция подсказывала ей, что именно Шостаковича в министерство «вызывать» не следует, и она, договорившись с ним по телефону, обычно навещала его дома даже по деловым вопросам. Екатерина Алексеевна вела себя очень тактично, общаясь с теми, кто был всенародно любим, кого уважала вся страна…