— Там ничего этого нет. Вы просто не читали пьесу.
Фурцева закипела. Помимо «социального положения» Радзинский перебил человека, едва ли не втрое старшего по возрасту:
— Сядьте! И немедленно!
Радзинский сел.
Слово для продолжения проработки было представлено главному редактору газеты «Советская культура» Дмитрию Большакову, который опять заговорил про аборты и «шлюшку»[669].
— Ничего этого в пьесе нет, — перебил и его Эдвард Радзинский. — Вы тоже не читали пьесу.
Екатерину Алексеевну, судя по всему, происходящее изрядно повеселило:
— Я поняла. Вы решили сорвать наше заседание. Идите и выступайте.
Эдвард Станиславович был в ярости, но понимал, что говорить в ярости нельзя, необходимо строго аргументированное выступление. И Радзинский погрузился в пересказ пьесы и объяснение смысла своего произведения:
— Я не писал пьесу про «шлюшку». Я писал вечную историю про молодого человека, который ведет обычную, веселую и легкую жизнь, которую во все времена вели и будут вести молодые люди. И которую люди пожилые будут именовать «распутством» (на счастье Радзинского, Екатерина Алексеевна была на удивление не обидчива. — С. В.). Он вовлекает в эту жизнь случайную девушку и… и в нее влюбляется! И она тоже. История, тысячу раз рассказанная… И всегда новая! Но любовь — это обязательное пробуждение высокого, чистоты, это — бремя, страдание… Потому что если этого всего нет, то это скорее следует назвать собачьей страстью, мощным сексуальным порывом и прочим… Именно «прочим», но не любовью.
Фурцева, по позднейшему признанию Радзинского, «была женщиной. Прекрасной женщиной. В этом было всё. В этом, думаю, была и ее гибель…»[670].
Буквально через три минуты после начала рассказа драматурга Екатерина Алексеевна повернулась к Радзинскому, и по выражению ее лица Эдвард Станиславович понял, что министр его внимательно слушает. И на четвертой минуте Фурцева подала усталому путнику стакан воды.
— Не волнуйтесь, — нежно проворковала министр автору из комсомола. Радзинский как раз в это время обратил внимание на ее руки с рубцами от бритвы.
Фурцева умела признавать ошибки — свои и вверенного ей коллектива. На партсобрании Большого театра и Кремлевского дворца съездов Екатерина Алексеевна однажды (1966) прямо заявила, что в Министерстве культуры СССР есть бюрократизм, а когда актеры сделали удивленные лица, подчеркнула:
— А вы [что] думаете? Где его нет! Иногда решаем не со знанием дела. Искусство — такое море-океан! Нет человека, который бы всё знал, всё понимал и правильно решал[671].
Когда Эдвард Радзинский изложил свою позицию, Екатерина Фурцева долго молчала, а потом сказала:
— Как нам всем должно быть сейчас стыдно…
Радзинский было подумал: вот сейчас она закончит — «…что мы с вами не читали пьесы». Но тогда это была бы не Фурцева. В лучших традициях школы Джимми Лэнгтона Екатерина Алексеевна сделала паузу и сказала:
— …что мы с вами уже не умеем любить[672].
Эпилог закономерен. Эдвард Радзинский шел по улице со счастливейшим директором театра. Анатолий Колеватов, которому никак нельзя было отказать в прозорливости, предрек:
— Думаю, театров сто сейчас будут репетировать эту пьесу.
И допустил математический просчет, еще раз подтвердив предположение министра о том, что директор не был силен в статистике: постановок было сто двадцать.
16 июня 1964 года было наконец получено цензурное «добро» на выпуск спектакля[673], а 18–20 июня состоялись заседания Художественного совета Ленкома по обсуждению спектакля. Художественный совет был утвержден начальником Управления культуры Исполкома Моссовета Борисом Евгеньевичем Родионовым 23 мая 1962 года[674].
В целом пьеса понравилась всем участникам обсуждения, тем более что ее одобрила сама Фурцева.
— Ценный и нужный спектакль, — сразу выразил свою позицию один из корифеев Ленкома Владимир Всеволодович Всеволодов на первом заседании 18 июня. — Очень понравился настрой и дыхание спектакля.
— Пьеса отвечает на очень волнующий вопрос. Есть некоторая бездейственность в первом части. Вторая часть безупречна. В первой части нужны искорки второго плана — впечатление от Евдокимова у Наташи, — с умеренной критикой, однако положительно оценил спектакль Сергей Львович Штейн.
— Очень большая победа, — не скрывал своего восхищения перешедший в 1957 году в Ленком из Малого Юрий Осипович Колычев. — Чистый, насыщенный, необыкновенный спектакль.
— Строить обсуждения нужно на обсуждении работ актеров, на разборе спектакля, а не пьесы, и нужно любить актеров, — завершил первый день обсуждения Анатолий Колеватов[675].
Он был готов без тени иронии признать пьесу Эдварда Радзинского шедевром.
На следующем заседании, состоявшемся 20 июня, признанный мэтр советской драматургии Алексей Николаевич Арбузов рассуждал иначе:
— Дремучее искусство победило. Тема нравственности. Слишком много слез, и [актеры] теребят друг друга (в обилии слез на обсуждении упрекали Ольгу Яковлеву, хотя это, как видно, предназначалось Анатолию Эфросу. — С. В.), а поцелуи просто должны делать со знанием дела. Чувство меры в любви не нужно, это плохо.
Помимо деталей, Арбузов выразил недоумение тем обстоятельством, что сцены дуэтов, по его наблюдениям, не стали центром спектакля.
Однако после одобрения пьесы Екатериной Алексеевной Фурцевой высказанные им замечания воспринимались не иначе как придирки к молодому, но уже успешному коллеге.
Необходимость защиты Эдварда Станиславовича от нападок стала в буквальном смысле слова «делом чести» Министерства культуры. Член коллегии и начальник Отдела театров Управления театров Геннадий Осипов[676], в русле вердикта Екатерины Фурцевой, сказал то, о чем мог только мечтать молодой начинающий драматург:
— [Увиденное] заставляет меня задуматься о подлинной красоте любви. Театр беспощаден в осуждении циничного отношения к самым святым вопросам нашей нравственности.
Однако, не желая «гладить против шерсти» Алексея Арбузова (фортуна и расположение женщины-министра — величины переменные), Геннадий Владимирович тут же сделал дальновидное замечание о том, что в спектакле все же имеют место «ненужные поводы для придирок»:
— Развитие отношений между Наташей и Евдокимовым не противостоит браку и семье, а противостоит ханжеству. Вы сталкиваете две морали, две философии механически. Развитие отношений героев, особенно во второй части пьесы, когда мы понимаем, что друг без друга они жить не могут и не смогут, [должно быть прописано четче]. Мы должны в последней сцене ощущать, что эта любовь не цепочка случайных встреч, а рождение новой семьи с новой нравственной основой. А то есть повод думать, что утверждается вольная любовь[677].
Положительная оценка со стороны Фурцевой имела своим следствием и то редкое обстоятельство, что талантливая пьеса и ее постановки оказались лишены рекламы в виде отрицательных рецензий. Спектакль Эфроса получил в общей сложности более 30 рецензий и с неизменным успехом принимался как в Москве, так и на гастролях в Ленинграде, Таллине, Харькове и других городах страны. На постановку «104 страниц про любовь» откликнулись все столичные газеты, а «Вечерняя Москва» предложила сделать этот спектакль темой для рецензии в «Клубе любителей литературы и искусства», организованном на страницах газеты по просьбе московских читателей. Зрительские рецензии носили характер взволнованного разговора. Наиболее типичными стали заголовки — «Испытание счастьем», «Чем измеряется любовь», «Это о нас»[678]. Единственные статистические данные, которые отсутствуют в нашем распоряжении, — это о количестве абортов после выхода нашумевшего спектакля…
Уже во время «триумфального шествия» пьесы Эдварда Радзинского, 15 января 1966 года, председатель Комитета по печати при Совмине — вернувшийся из-за границы Николай Михайлов (да-да, тот самый партийный функционер, который занимал пост министра культуры СССР до Екатерины Фурцевой) — направил в ЦК КПСС записку, против Минкульта и его репертуарной политики. Николай Александрович раскритиковал ряд пьес, и в том числе лично пропущенную Екатериной Алексеевной пьесу Эдварда Радзинского, заявив: «Узкий мир личных переживаний, невидимая стена, которая отделяет героя пьесы от окружающего большого мира борьбы за победу нового строя, — вот чем проникнута эта пьеса. Герои ее словно чем-то раздавлены, словно не находят сил для борьбы — да и, пожалуй, не видят цели борьбы. Но разве это герои нашего времени? Зачем их тогда нужно популяризировать»[679].
В отличие от Михайлова, Фурцева поняла, что «104 страницы про любовь» совсем-совсем не об этом. Она не понаслышке знала, что такое настоящее чувство. Однако все это не помешало ей также сделать вывод о необходимости, если так можно выразиться, превентивного вмешательства Министерства культуры СССР в театральные постановки. Первого ноября 1965 года Екатерина Алексеевна задала вопрос на партсобрании министерства:
— В чем должна заключаться помощь [творческим деятелям]? — И тут же сама дала на него ответ: — Прежде всего во внимательном, квалифицированном совете и критическом замечании в процессе подготовки произведения. Между работниками министерства и художниками должен быть тот контакт, когда автор ощущает потребность поделиться своими планами, посоветоваться по спорным или неясным для него вопросам