В 1966 году Александр Трифонович Твардовский под заглавием «Из жизни Федора Кузькина» напечатал в «Новом мире» повесть Бориса Можаева «Живой». Главного героя Федора Фомича по прозвищу Живой, дерзнувшего уйти из колхоза и жить самостоятельно, по советским меркам можно было считать настоящим бунтовщиком. Повесть вызвала огромный резонанс. Юрий Любимов взялся за ее инсценировку. Спектакль был поставлен Театром на Таганке в 1968 году, главную роль — Федора Кузькина — сыграл Валерий Золотухин. Актер ярко показал национальный характер, в котором тип Ивана-дурака сочетался с современным юмором и крестьянским здравым смыслом. Рядом с этим живым героем мертвящий абсурд идеологии разоблачал себя сам. Однако власть (прежде всего в лице секретаря Петра Ниловича Демичева и Екатерины Алексеевны Фурцевой), расценив повесть и спектакль как пасквиль на советский образ жизни, прибегла к запретительным мерам. Можаева и режиссера Юрия Любимова заклеймили как антисоветчиков[861].
Шестого мая 1968 года в докладе «Об итогах Апрельского (1968 г.) Пленума ЦК КПСС и задачах партийной организации Министерства культуры СССР» на закрытом партсобрании министерства Фурцева указала собравшимся: на пленуме ЦК и на собрании актива Московской городской организации КПСС прозвучала критика в адрес отдельных драматических театров. Раздражение властей вызвали спектакли «Три сестры» Анатолия Эфроса в Театре на Малой Бронной, «Доходное место» Марка Захарова в Театре сатиры и в целом Театр на Таганке[862].
Начальник Главного управления по делам искусств Минкульта Павел Андреевич Тарасов в своем выступлении остановился на этом особо. По его словам, Марк Захаров в своем спектакле адресовал к советскому зрителю то, что Островский направлял против крепостнического общества накануне реформы 1861 года, Анатолий Эфрос подверг сомнению веру чеховских героев: «Если не мы, так потомки потомков наших увидят достойную жизнь». Тарасов подчеркнул, что Эфрос стал вносить изменения в спектакль, но в этом не преуспел, поскольку концепцию его постановки «изменить трудно, если не невозможно»[863].
Президиум 3-го Всесоюзного съезда писателей СССР. В центре слева направо: Н. С. Тихонов, А. А. Твардовский, Л. С. Соболев, академик Н. С. Федин (председательствующий). На заднем плане правительственная ложа, в числе деятелей партии и правительства Е. А. Фурцева. 1959 г. [ЦГА Москвы]
По любимовской Таганке Павел Тарасов, в русле установок Екатерины Фурцевой, отбомбился по полной программе:
— Совершенно неверно ведет себя в партийном, государственной и творческом отношении руководитель Театра на Таганке Юрий Любимов. Кто с ним только не беседовал, пытаясь вразумить зарвавшегося демагога? Однако это не произвело на него никаких впечатления. Десять дней тому назад он пригласил к себе на репетицию спектакля «Живой» по повести Можаева «Иван Кузькин» французских журналистов из «Юманите», хотя ему было известно, что этот спектакль никто не поддерживает, в том числе и партийное бюро театра, так как спектакль неверно отражает жизнь нашей деревни. А неделю тому назад он с группой своих сторонников из театра устроил обструкцию на активе работников искусств Москвы, пытаясь сорвать актив. За это он получил от райкома партии строгий выговор с занесением в личное дело. А сейчас работу театра будет проверять специальная комиссия[864].
Павел Андреевич, очевидно, и сам не предполагал, что Екатерина Алексеевна Фурцева нагрянет на Таганку лично.
По свидетельству заместителя министра культуры СССР Константина Воронкова, первый просмотр спектакля состоялся в марте 1969 года с участием Екатерины Фурцевой «и работников министерства»[865] (надо полагать, что среди этих работников был и Константин Васильевич), причем работа была «резко раскритикована»[866].
Борис Можаев впоследствии вспоминал о визите Фурцевой, что в театре «вдруг» (как же иначе?) раздался звонок: едет министр! Вошли Екатерина Алексеевна, у которой с плеч свисала меховая доха, и ее свита из 34 человек. Из зала выставили всех, чтобы и мышь не проскользнула[867].
Общее впечатление, которое сложилось у работников министерства, выразил впоследствии (1975) Воронков: «Как отмечалось, в спектакле действует Федор Кузькин — „бунтарь“, „герой-одиночка“, лично материально ущемленный человек и исключенный из колхоза. У Федора Кузькина нет веры в коллектив, в коллективное ведение хозяйства, и это делает его собственником, обиженным на людей, на условия жизни. Этому „страдальцу“ автор противопоставил группу руководителей колхоза и районных организаций, охарактеризованных крайне тенденциозно. На сцене действовали примитивные, ограниченные типы, нечестные и черствые. Появлялись представители и областных организаций, но и они были показаны как безликие исполнители „руководящих указаний“»[868].
Полагаем, что увиденное глубоко оскорбило Фурцеву лично. По замечанию Константина Васильевича, «идейно зрячему человеку нельзя не постигнуть, что, несмотря на все недочеты и промахи, колхозная деревня в послевоенный период не чудом поднялась из руин и пепла и добилась громадных успехов»[869]. По мнению Воронкова, которое явно совпадало с мнением Фурцевой, «вся концепция произведения, приведенные в нем факты, ситуации, сама жизнь данного коллектива противоречат исторической правде»[870].
Письмо К. В. Воронкова руководству Театра на Таганке. 24 февраля 1971 г. [ЦГА Москвы]
Екатерине Алексеевне всё стало ясно уже к окончанию первого акта. Как только занавес опустился, Фурцева крикнула:
— Автора — ко мне!
Борис Андреевич предстал пред светлыми очами министра культуры СССР.
— Послушайте, дорогой мой, — в своей обволакивающей стилистике проворковала было Можаеву Фурцева, но сразу же передумала и сменила тон: — С этой условностью надо кончать!
— Да что здесь условного? — не разрешил министру себя убить автор.
— Всё, всё, всё, всё! Нагородил черт знает что, — уже без малейших признаков политеса ответила Фурцева. И, утратив интерес к автору, отдала второе распоряжение: — Режиссера — сюда!
Юрий Петрович приготовился к отражению атаки.
— Режиссер, как вы посмели поставить такую антисоветчину? Куда смотрела дирекция?
— Дирекция — за, — уверенно заявил Юрий Любимов, прекрасно зная, что директор театра Николай Дупак его сдавать не собирается.
— А партком? — с иезуитским блеском в глазах поинтересовалась Екатерина Алексеевна, как видно подзабывшая, что в режиссерских театрах парткомы и месткомы играют не самую важную роль.
— И партком — за, — уверенно ответил Любимов.
— Так. Весь театр надо разгонять, — резонно заметила Фурцева и задала после констатации этого факта не вполне логичный вопрос: — В этом театре есть советская власть?
— Есть, — ответил Можаев, — только настоящая. А ту, что вы имеете в виду, мы высмеиваем…[871]
Валерий Золотухин записал в дневнике свои впечатления от последующего светопреставления.
— Это безобразие, это неслыханная наглость. Нет, это не смелость, антисоветчина, ничем не прикрытая, — говорила Екатерина Фурцева.
По словам Золотухина, был такой момент, когда казалось, что не хватает маленькой капли, чтобы министр культуры хлопнула дверью и выскочила как ошпаренная со своею свитою из театра[872].
В театре было прохладно, Фурцевой принесли шубу.
— Ну, давайте досмотрим… — процедила сквозь зубы Екатерина Алексеевна.
После спектакля Григорий Иванович Владыкин, оставив свой занудный тон, вспомнил времена своего партаппаратного зенита сороковых годов:
— Мы давно нянчимся с товарищем Любимовым, стараемся всячески помочь ему, по-хорошему смотрим, советуем, спорим, ничего не помогает — товарищ Любимов упорно гнет свою линию, порочную линию оппозиционного театра. Против чего вы боретесь, товарищ Любимов?! Вы воспитали аполитичный коллектив, и этого вам никто не простит. Сегодняшний спектакль — это апофеоз всех тех вредных тенденций, которых товарищ Любимов придерживается в своем творчестве. Это вредный спектакль, в полном смысле — антисоветский, антипартийный…[873]
— Я ехала, честное слово, с хорошими намерениями, — заявила Екатерина Алексеевна. — Мне хотелось как-то помочь, как-то уладить все… Но нет, я вижу, у нас ничего не получается! Вы абсолютно ни с чем не согласны и совершенно не воспринимаете наши слова.
Фурцева обратилась к Можаеву:
— Дорогой мой! Вы еще ничего не сделали ни в литературе, ни в искусстве, ни в театре, вы еще ничего не сделали, чтобы так себя вести.
— Зачем вы так говорите, — заступился за автора Любимов, — это уважаемый писатель, один из любимых нами, зачем уж так огульно говорить об одном из лучших наших писателей…
Можаев объяснял, что написал комедию, условие жанра — персонажи карикатурны, смешны…
— Какая же это комедия, это самая настоящая трагедия! — возразила Фурцева. — После этого люди будут выходить и говорить: «Да разве за такую жизнь мы кровь проливали, колхозы создавали, которые вы здесь подвергаете такому осмеянию». А эти колхозы выдержали испытание временем, выстояли войну, разруху… Бригадир — пьяница, предрайисполкома — подлец… да какое он имеет право, будучи на партийной работе, так невнимательно относиться к людям… Я сама много лет была на партийной работе и знаю, что это такое, партийная работа требует отдачи всего сердца к людям…