Взбешенная Галина Павловна бросила трубку, а Мстислав Леопольдович тут же ее поднял, чтобы позвонить в ЦК Петру Демичеву. Петр Нилович оказался на совещании, и Ростропович попросил его секретаря, когда кандидат в члены Политбюро освободится, немедленно соединить его по крайне важному делу. При этом сам он в тот же день улетел на гастроли в Молдавию. К концу дня Петр Демичев позвонил Галине Вишневской домой. Та, по ее словам, уже была на таком взводе, что сразу же разрыдалась.
— Галина Павловна, что случилось? — спросил Демичев, ожидая подвоха.
— Петр Нилыч, я впервые за всю мою карьеру вынуждена обратиться за помощью.
— Успокойтесь, прошу вас, и расскажите, что произошло.
— Мне не дают записать на пластинку «Тоску».
— Вам?! Кто не дает? Вы, такая певица, и вы плачете… Да они должны за честь считать, что вы хотите делать пластинки.
От этих слов Вишневская заревела еще сильнее и поведала несчастную историю.
— Вы говорили с Фурцевой? — уточнил куратор Министерства культуры в Президиуме ЦК КПСС.
— Да, говорила, и она не разрешила.
— Ничего не понимаю. Я вас прошу побыть дома, не уходите никуда, вам сейчас позвонит Фурцева.
Не прошло и пяти минут, как раздался звонок:
— Галина Павловна, что произошло, как вы себя чувствуете?
— Плохо себя чувствую.
— Но почему?
— Вы еще спрашиваете почему? — оскорбилась Галина Павловна. — Потому что мне запрещают сделать запись оперы.
— Но кто же вам запрещает?
— Вы запрещаете! Вы забыли, что ли?
— Но вы же не так поняли, я не запрещала. Работайте спокойно, не волнуйтесь, я сейчас распоряжусь.
Вслед за Фурцевой позвонил генеральный директор всесоюзной фирмы грамзаписи «Мелодия» Василий Пахомов, в прошлом — директор Большого театра и Кремлевского дворца съездов[934], затем ответственный партработник.
В данном случае Вишневской действительно было за что бороться. Речь шла не столько о гигантских деньгах, сколько о мировой славе. Советские пластинки слушали более чем в 60 странах мира[935].
— Галина Павловна! Пахомов говорит. Значит, пишем «Тоску», — взял быка за рога Василий Иванович. — Нужен состав солистов. Кто Каварадосси?
— Соткилава, а на Скарпиа нужно пригласить Кленова, — сразу же перешла к делу вслед за генеральным директором Вишневская.
— Та-а-а-к… Хорошо… Когда начнем?
— В следующий выходной театра — в понедельник.
— Но в понедельник вечером уже назначена запись «Тоски» с той группой, — выразил сомнение в целесообразности Пахомов.
— Так мы будем писать утром, мы им не помешаем, — уверенно парировала Вишневская. Но она имела дело с бывшим директором Большого.
— Но Эрмлер не сможет дирижировать утром и вечером.
— А нам и не нужен Эрмлер, Ростропович будет дирижировать, — нанесла туше Галина Павловна.
— Ростропович?! Вот это здорово! Но ему же нужны репетиции — он «Тоской» в Большом театре не дирижировал.
— Мы с ним несколько раз ее играли на гастролях, ему репетиции не нужны, — заявила Вишневская, справедливо считавшая своего мужа гением.
Ростропович, которому Вишневская рассказала о переговорах, направил Демичеву телеграмму — по иронии Галины Павловны, такую же любовную, как ей самой в их медовый месяц.
Однако на этом история не закончилась. По версии Галины Вишневской, возмущенные Тамара Милашкина, Владимир Атлантов и Юрий Мазурок записались на прием к Петру Демичеву, к ним присоединились Евгений Нестеренко и Елена Образцова. Якобы по итогам их визита запись «Тоски» с Галиной Вишневской и была отменена.
Участник событий Евгений Нестеренко рассказывал об этом инциденте иначе. Вопрос решался 27 марта 1974 года в кабинете у Фурцевой. Присутствовали не только Атлантов, Милашкина, Образцова, Мазурок и сам Нестеренко, но и главный дирижёр Большого Юрий Симонов и Ирина Архипова, игравшая серьезную роль в парткоме театра. Министр выслушала жалобу и сразу же позвонила Василию Пахомову, весьма жестко поинтересовавшись, как он мог допустить такую глупость, как одновременная запись двух версий одной и той же оперы с одним и тем же оркестром.
Екатерина Алексеевна, по рассказу Евгения Нестеренко, поступила мудро: распорядилась сначала закончить первую версию «Тоски» с Владимиром Атлантовым и Тамарой Милашкиной, а затем, коль скоро процесс уже запущен, организовать запись второго варианта. Нестеренко предположил, что Фурцева связалась с Демичевым.
В тот же день ситуация стала известна Вишневской и Ростроповичу, которые не стали бездействовать. К вечеру участники дневного совещания в Минкульте были приглашены на Старую площадь. Демичев, разобравшись в происходящем, счёл требования Атлантова и Милашкиной справедливыми, на чем вопрос, по мнению Нестеренко, был решен. Евгений Евгеньевич прямо указал в мемуарах: несмотря на то что «шум, который был поднят в театре клевретами Вишневской»[936], был невообразимым, он, когда бы всё это повторилось, точно так же поддержал бы своих товарищей, как он это сделал в 1974 году. Конфликт вокруг «Тоски», очевидно, стал для коллег Галины Павловны, которые, судя по позднейшим воспоминаниям и интервью, отлично ладили друг с другом, «последней каплей».
При этом если у Фурцевой и Демичева регулярно возникали проблемы с Вишневской и Ростроповичем, то с ее «оппонентами по „Тоске“» личные отношения, напротив, были хорошими. Это подтвержала Елена Образцова, отмечавшая, что разговоры с Фурцевой всегда были человеческими, тёплыми. По мнению Елены Васильевны, женщина и министр в ней сочетались «по довольно высокому счету». Екатерина Алексеевна была совершенно неординарной личностью. «Главное, — подчеркнула Образцова в интервью Феликсу Медведеву, — личностью».
— Я восхищаюсь ею, — заявила Елена Васильевна, — как она с мужиками расправлялась, с подчиненными, с известными деятелями культуры. Расправлялась — я имею в виду в том смысле, что вникала в дела и умела власть употребить. Конечно, было в ней много детского, смешного, ведь из простых попала на такую вершину. Но училась, схватывала. Вот этот трогательный наив поступков в поведении рядом с решениями государственного общекультурного масштаба меня всегда восхищал.
Генеральное сражение за места под солнцем Большого театра было звездной парой Вишневская — Ростропович проиграно. Следствием стала скандальная эмиграция Галины Павловны и Мстислава Леопольдовича.
Когда Галина Павловна подала заявление на выезд за рубеж, Екатерина Алексеевна решила сделать всё во избежание крупного скандала.
Дома у Вишневской раздался телефонный звонок.
— Галина Павловна, почему вы подали заявление, не поговорив со мной? — включив свой бархатный голос, спросила министр культуры.
— Катерина Алексеевна, я устала…[937]
Поскольку никакой реакции не было, договорить Галине Павловне всё же пришлось:
— Я не хочу больше объяснять вам то, что вы хорошо знаете.
Понимая, что в этом разговоре нельзя дать слабину, Вишневская добавила:
— Одно скажу вам: отпустите нас по-хорошему, не создавайте скандала и не шумите на весь мир: ни я, ни мой муж в рекламе не нуждаемся.
И закончила строго официально:
— Через две недели будьте любезны дать ответ, дольше мы ждать не намерены и будем предпринимать следующие шаги. Раз мы пришли к решению уехать, мы этого добьемся. Вы меня достаточно хорошо знаете, я пойду на всё.
— Мы могли бы спокойно объясниться, я пойду в ЦК, и всё утрясется, — решила предпринять последнюю попытку примириться Фурцева. — Какие ваши желания?
— Екатерина Алексеевна, ничего теперь не нужно. Ни мне, ни Славе. Я хочу только одного: спокойно и без скандала отсюда уехать.
Здесь Галина Павловна, мягко говоря, слукавила, поскольку Мстислав Ростропович не был бы собою, когда бы не попытался использовать зарубежные связи на случай осложнений.
В дело активно включилось посольство США. Ростроповичу оттуда позвонил секретарь сенатора Эдвард Мур Кеннеди:
— Господин сенатор просил вам передать, что он сегодня был у господина Брежнева. Среди прочих вопросов говорил и о вашей семье, что в Америке очень взволнованы вашей ситуацией. И господин сенатор выразил надежду, что господин Брежнев посодействует вашему отъезду.
«Дорогой Леонид Ильич», при котором началось серьезное сближение с Америкой, менее всего был склонен вступать в дискуссию о звездной чете: слишком мелок с политической точки зрения был вопрос, а общественное мнение Запада было далеко не последним фактором международной политики.
Ростропович выразил по телефону свою благодарность сенатору. Впервые за длительный период у него заблестели глаза.
Через несколько дней Фурцева вызвала Вишневскую и Ростроповича:
— Ну что ж, могу вам сообщить, что вам дано разрешение выехать за границу на два года, вместе с детьми.
Это означало, что отпускают насовсем: они уезжали, не оставляя в СССР заложников.
Министр не удержалась от личной «рекомендации»:
— Кланяйтесь в ножки Леониду Ильичу, ведь он лично принял это решение[938].
Обстановка вокруг Министерства культуры СССР и лично Екатерины Алексеевны Фурцевой продолжала накаляться. Рано или поздно в подобных случаях делаются «оргвыводы».
Глава 21. Личная жизнь министра
Скажем несколько слов о близких друзьях Фурцевой — Надежде Аполлинариевне Казанцевой, Надежде Петровне Ходасевич-Леже (Наде Леже) и Людмиле Георгиевне Зыкиной.
По свидетельству Людмилы Зыкиной, Екатерина Фурцева всегда обращалась к ней на «вы». Более того, она «никого не звала на „ты“[939]. И дело тут явно не в разнице в возрасте. Надя Леже направляла свои письма „Дорогой, Многоуважаемой родной Екатерине Алексеевне“