Сегодня он с ног сбился – гоняет его хозяйка, днём на людях она сурова с ним, амуры прячет. Ступай, Абрам, в погреб, в кладовые, выбери вина, сыр и прочие заедки, сообрази, чтоб одно с другим в марьяже[376] было, чтоб комильфо. Пожаловать должен брат княгини Михаиле Бестужев, дипломат, с новостями.
Просил извинить, запоздает. Но гостям скучать не дозволено – у хозяйки в запасе умственный экзерсис.
– Господа, господа, кто ответит?
Она прикрывает карие с поволокой глаза, будто собирается с мыслями, арап же торжественно бьёт в гонг, требуя тишины.
– Что сказать о нынешнем веке? Как назовём его? Мудрейшие спорят, попробуем и мы…
– Злой век.
– Беспощадный.
– Век лукавства всякого…
– Ох, господа, – и хозяйка покачала головой скорбно. – Баналитэ[377].
Кричали бойкие, спешившие угодить ей. Рассаживались в гостиной, обитой заморским розовым штофом, двигали венские кресла на гнутых ножках, отбивались от резвых, игривых собачек, поднявших неистовый лай.
Маврин благостно улыбался, его округлое лицо лоснилось, словно смазанное маслом. Раздумывал, шепча что-то про себя, голос подал в защиту века. Россия вступает в пору просвещения, чему следует радоваться.
Желчный Черкасов слушал, саркастически усмехаясь. Похвалу редко исторгают его уста, время нынешнее досаждает всечасно. Где почтение детей к родителям, низших к высшим? Дерзость в народе, опасная дерзость.
Последнее слово – хозяйке.
– Я бы иначе сказала, господа. Век претензий…
Ответ вычитан, как и вопрос, – на то и есть наставления. Для светского обихода, для подобающих в благородной компании бесед. Выпрямив пышный стан, продолжала:
– Стыда вовсе нет. Разве было когда столько узурпаторов. Во всей Европе деется… Из подлых – министры, всякими неправдами пролезли… А у нас? Государь, царство ему небесное, посеял соблазн, смутил подлых. Прежде каждый своё место знал. Вот и вышло – из грязи да в князи.
– Истинно, матушка.
– Сатрап на нашей шее.
Любую взять тему, указанную Парижем – «Об идеальном монархе», «Об идеальном советнике монарха», «О свойствах истинного шевалье», – мишенью критических стрел, вместилищем зла в итоге окажется Меншиков. Уповают на Петра Второго, при нём-то наверняка конец пирожнику.
Куда делся Лини?
Агенты Меншикова напрасно искали его в Брюсселе: на квартире не застали, соседи сказали – съехал. Писем от него нет. Деньги в сентябре получил, выразил благодарность высокому покровителю, и умолк.
В декабре разъяснилось.
«Правительство здешнее, – пишет Стефано, – командировало пятьдесят драгун, дабы взять этого господина под арест, что удалось совершить с немалым трудом. Хитрец обитал некоторое время в Вильворде, потом в Генте, где и попался. Он есть звания поповского, родом итальянец из Вероны, служил в швейцарах у кавалера Трона, который был послом от Венеции в Лондоне. Покинув его, странствовал и прилагал себе разные имена – Бернард, Редонси, Средбери, шевалье де Рошарион. А подлинное имя Севастьян Бонциолини. При нём обнаружены тайные письма, из коих явствует, что вёл корреспонденцию с европейскими дворами на предмет вымогательства денег».
Стефано приложил номер газеты «Гравенхагсде Курант», содержащий достойные внимания подробности.
Среди взятых бумаг – послания принца Евгения Савойского, кардинала Флери[378], ведавшего иностранными сношениями Франции, и других знатных особ. Призраки-убийцы, плод воображения ловкого шантажиста, грозили монархам, понуждали развязывать кошельки. Обманут император Австрии, обманут курфюст Бонна… Несколько лет вымогатель существовал безбедно в разных странах, искусно заметал следы. Обычно имел в городе две квартиры – одну из них для отвода глаз, на имя придуманного сообщника, в нужный момент исчезавшего.
Заботясь о судьбе арестованного, Стефано посетил его в тюрьме, пожалел – три недели сидит кавалер, зачах, «лихорадка бьёт и рвота от груди». Рукой слабой, дрожащей нацарапал цидулю светлейшему, Стефано переслал.
«Я не был попом и не итальянец, языка того не знаю, жил с младенчества в восточных и западных Индиях, родился в Лиме, столице перуанской». Преступлений за собой никаких не ведает – оклеветали «зломысленные персоны, стремясь обогатиться имуществом арестованного». Он и сейчас готов исполнять данные обязательства, поедет в Россию с радостью, если ему исхлопочут освобождение.
Разжалобил Данилыча «перуанец».
– Попросим за него, Горошек. Кто там наместник цесаря, граф Висконти, что ли?
– Плут великий, батя.
– То-то и оно. Этакая голова в тюрьме пропадает.
Решили просить.
ОМФАЛА И ГЕРАКЛ
– Невесты в дому, что орешки в меду.
Так, с прибауткой, челом светлея, входил Данилыч к детям вечером, после уроков.
Сашка, едва закрыт учебник – прыг во двор, командовать ротой потешной, набранной из ребят округи. Дело мальчишеское … Дочки ухода наивящего требуют. Любимицы отца, особенно Маша – вся в мать, и нравом и мастью. Ей шестнадцать исполнилось, младшей пятнадцать.
Обе на выданье.
Александре до зеркала бы дорваться. Изобрела куафюру[379], стянутую жемчужной нитью – красиво ли? Может, лучше гранатовая – к чёрным-то волосам? Новой коралловой пудрой натёрла зубы – смотрите, папенька, как блестят! Мария – та работу покажет. Вышила рукавицы отцу, теперь платки его украшает вензелями, с короной. Если мажется, так только собираясь во дворец, и тем портит себя – белизна и румянец у ней природные. К руке отца припадёт нежно, спросит, полегчало ли голове, болевшей со вчерашнего дня.
Помнит ведь…
С обрученьем Машкиным конфуз получился. Рассердился Данилыч на жениха. Причина, в сущности, пустяковая – Сапега устраивал бал, князь предоставил ему свою залу и встретил отказ. Царица, осыпавшая поляка милостями, ещё и дом ему отвела в столице. Понять его можно… С тех пор он стал реже навещать невесту, а ныне и вовсе в нетях. Слухи проистекли, что амазонка полонила красавчика, Горохов сей дебош подтвердил. Отбила у Машки… Обидеться ли на Катрин? Пожалуй, не стоит. Безразличие ощутил Данилыч, облегчение даже.
Эка потеря – Сапеги! Дороже надо ценить Меншикову. Иные партии, иные гербы видятся… Варвара и Дарья горюют – ум-то бабий короток. Машка умница, ни слезинки не уронила.
– Человек он низкого поведения, – сказал отец – Тебе не ровня.
– Вам, папенька, лучше знать.
Сердце никем не затронуто, в куклы играет, дитя ещё. Сестра, поймав сплетню, об амурах чьих-то щебечет – Машка краснеет. Наставники хвалят – прилежна, понятлива. Отцу рада всегда, экзамент ему сдаёт. Спросишь, какие есть германские государства, – дюжину назовёт без запинки.
– Кто выше, дюк или герцог?
– Нету разницы. Дюк у французов.
– Верно. У англичан тоже.
Отец листает книжку с картинками, знакомую – притчи Эзопа, отпечатанные по повеленью царя. По ней легко проверять.
– Кура вот… несла златые яйца, хозяйку той птицы весьма обогатила. Далее что?
– Убила куру… От жадности, – Машка вскинулась возмущённо. – Думала, нутро набито золотом. Ан обманулась.
– Поученье какое нам?
– Что имеем, тем и довольным быть.
– Ненасытные похоти убегати, – дополнил Данилыч по памяти. – Это Эзоп говорит Я бы ещё сказал, которая птица полезна, фавор ей чини, скупость отринь. Так же и людей различай! А то упустишь пользу… Тут вот про лису. Влезла она на ограду, да неловко упала оттуда. Что с ней стало?
– За куст ухватилась. Больно ей, колючки впились.
– Тернии. Эзоп что советует?
– На куст не серчать Тернии от природы, папенька. Он невиновный.
– А я так сужу – вырвать куст этот к … Не ведаешь ты, сколько людей есть подобных. Жили бы в Питере да радовались. Европой признано – Северная Пальмира, ещё краше той полуденной, что у царя Соломона была. Мои с государем труды… А людишки эти… Прибыли на готовое. Ты им благо творишь, они же тернии в тебя вонзают.
Печалится Машка.
– Злых-то много, добрых мало, ох, мало! Выдам тебя за принца, на чужую сторону – гляди в оба! Тебе честь фамилии, честь державы нашей блюсти.
На всё согласна. Принц, не принц – воле родительской покорна. В глазах преданность, обожание. Тиха чересчур, однако. У сестры заняла бы бойкости…
Осень буйствовала. Ветер колотился в рамы княжеского дворца бешено, гнал Неву. Известие начертано рукой зябкой, дрожащей.
«1 ноября зачала вода прибывать в 3-м часу пополудни и в конюшне Его Светлости была полтора аршина два вершка с четвертью, а в пивном погребе была два аршина с четвертью».
Прошлась Нева по питерским улицам, разоряя лачуги, но «Повседневная записка» о сём умалчивает. Навестить горожан в беде губернатор не изволил. «Смотрел на прибывшую воду из своих покоев». Из всех городовых дел одно занимает светлейшего всецело – завершение дома её величества.
2 ноября, едва дослушав доклады – прямиком туда. Слава Богу, цела свежая кладка, нигде не размыто, не покорёжено! Лепщики доканчивают герб над фронтоном, расцветший лучами и копьями. Комнаты отделаны тафтой, бархатом, плиткой либо картинами сплошь, как повелось в Париже, при пятнадцатом Людовике. Ладят светильники, фигурную медь в каминах.
По набережным Невы и канала, от неё прорытого, вытянулись новые флигели Зимнего дворца, а заложены они, на диво иностранцам, всего полгода назад – так быстро и при царе не строили. К апартаментам императрицы примыкают княжеские – тут много плитки голландской, привычной его светлости, и живопись отобрана кисти голландской: морские баталии и пейзажи, во вкусе Петра.
Гостиные всех колеров, спальни, предспальни, зальцы и залы – не обойти и за час. Молча, затаив грусть в чёрных итальянских глазах, сопутствует ему архитектор Трезини – во крещении Доменико, в просторечии почему-то Андрей Екимыч. Создатель петербургской крепости, церкви Петра и Павла, Двенадцати коллегий, здесь обрёл вторую родину, обрусел и поседел. Начальник он рачительный – гвоздь, брошенный зря, подметит, заставит поднять, однако спокойно, без ругани. Тростью спины не метит, она лишь указкой учительной служит