да готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум.
Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:
Против нее были даже заговоры, пьемонтец Одар был доносчиком. Он изменил прежним друзьям своим, которые, будучи уже недовольны императрицею, устроили ей новые ковы, и в единственную за то награду просил только денег. На все предложения, деланные ему императрицею, чтобы возвести его на высшую степень, он отвечал всегда: «Государыня, дайте мне денег», и как скоро получил, то и возвратился в свое отечество.
Через полгода она возвратила ко двору того Гудовича, который был так предан императору, и его верность была вознаграждена благосклонным предложением наилучших женщин. Фрейлине Воронцовой, недостойной своей сопернице, она позволила возвратиться в Москву, в свое семейство, где нашла она сестру, княгиню Дашкову, которой от столь знаменитого предприятия остались в удел только беременность, скрытая досада и горестное познание людей.
Адриан Моисеевич Грибовский (1766–1830), государственный деятель, с 1787 г. служил в военно-походной канцелярии князя Потемкина; после того был определен правителем канцелярии графа П. А. Зубова. Мало-помалу он сделался правой рукой фаворита и получил доступ в покои императрицы; читал ей иностранную почту, подносил к подписанию указы, а в 1795 г. был назначен статс-секретарем «у принятия прошений». После смерти императрицы Грибовский был выслан из Петербурга, а в апреле 1798 г. был заключен в Петропавловскую крепость, из которой через год переведен в Шлиссельбургскую. Освобожден только императором Александром I, в 1801 г. Из «Воспоминаний и дневников»:
Государыня, заняв вышеописанное свое место, звонила в колокольчик, и стоявший безотходно у дверей спальни дежурный камердинер туда входил и, вышед, звал, кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер-полицмейстер и статс-секретари, в одиннадцатом же часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены были в неделе особые дни: для вице-канцлера, губернатора и губернского прокурора Петербургской губернии – суббота; для генерал-прокурора – понедельник и четверг; среда – для синодного обер-прокурора и генерал-рекетмейстера; четверг – для главнокомандующего в С.-Петербурге. Но все сии чины, в случае важных и не терпящих времени дел, могли и в другие дни приезжать и по оным докладывать. Первый по позыву являлся к государыне обер-полицмейстер бригадир Глазов со словесным донесением о благосостоянии столицы и о других происшествиях и с запиской на одной четверке листа, написанной в полиции некрасиво и неправильно, о приехавших и выехавших из города накануне того дня разного звания людях, которым угодно было о себе на заставе сказать; ибо часовые никого из проезжающих через заставу не останавливали и ни о чем их не спрашивали, да и шлагбаумов тогда не было; выезд за долги из столицы не был воспрещен, каждый получал от губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал из города, когда хотел. Посему реестр приезжих и выехавших не мог быть длинный.
По выходе обер-полицмейстера статс-секретари через камердинера докладывались и поодиночке были призваны (в сем числе и я находился). При входе в спальню наблюдался следующий обряд: делал государыне низкий поклон, на который она отвечала наклонением головы, с улыбкой подавала мне руку, которую я, взяв в свою, целовал, и чувствовал сжатие моей собственной руки, потом говорила мне: «садитесь». Севши на поставленном против нее стуле, клал я на выгибной столик принесенные бумаги и начинал читать. Я полагаю, что и прочие при входе к государыне то же самое делали и такой же прием имели. Но как скоро показывался граф П. А. Зубов, то каждый из нас немедленно в уборную выходил. Приходил же всегда с заготовленными к подписанию бумагами. Около одиннадцатого часа приезжали и по докладу перед государыней были допускаемы и прочие вышеупомянутые чины, а иногда и фельдмаршал граф Суворов-Рымникский, бывший тогда, после завоевания Польши, в Петербурге. Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, перед которым неугасимая горела лампада; потом, обратясь к государыне, делал и ей один земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать и говорила, поднимая его за руки: «Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать?» Но герой обожал ее и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение. Государыня подавала ему руку, которую он целовал как святыню, и просила его на вышеозначенном стуле против нее садиться и через две минуты его отпускала. Сказывали, что такой же поклон делал и граф Безбородко и некоторые другие, только без земных поклонов перед Казанскою. При сих докладах и представлениях в Зимнем и в Таврическом дворцах военные чины были в мундирах со шпагами и в башмаках, в праздники же в сапогах, а статские в будни в простых французских кафтанах и в башмаках, а в праздничные дни в парадных платьях. Но в Царском Селе в будни как военные, так и статские носили фраки и только в праздники надевали первые мундиры, а последние – французские кафтаны со шпагами.
Государыня занималась делами до 12 часов. После во внутренней уборной старый ее парикмахер Козлов убирал ей волосы по старинной моде с небольшими назади ушей буклями: прическа невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все дожидались, чтобы еще ее увидеть; и в это время общество наше прибавлялось четырьмя пожилыми девицами, которые приходили для служения государыне при туалете. Одна из них, М. С. Алексеева, подавала лед, которым государыня терла лицо, может быть, в доказательство, что она других притираний не любила; другая, А. А. Палакучи, накалывала ей на голове флёровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. Туалет сей продолжался не более десяти минут, в которое время государыня разговаривала с кем-нибудь из присутствовавших тут, в числе коих нередко бывал обер-шталмейстер Лев Ал[ександрович] Нарышкин, а иногда граф Ал[ександр] Сергеевич Строганов, всегдашние ее собеседники. Раскланявшись с предстоявшими господами, государыня возвращалась с камер-юнгферами в спальню, где при помощи их и Марьи Саввишны одевалась для выхода к обеду; а мы все восвояси отправлялись.
Платье государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое, который назывался тогда молдаванским; верхнее было по большей части лиловое или дикое (т. е. серого цвета) без орденов, и под ним белое; в праздники же парчовое с тремя орденами – звездами: андреевской, георгиевской и владимирской, а иногда и все ленты сих орденов на себя надевала, и малую корону; башмаки носила на каблуках не очень высоких.
Обеденный ее стол был в сие время по 2-м часу пополудни (те, которые с нею кушали, были каждый раз приглашаемы, исключая П. А. Зубова, который всегда без приглашений с государыней кушал). В будни обыкновенно приглашаемы были к столу из дам: камер-фрейлина Протасова и графиня Браницкая, а из мужчин – дежурный генерал-адъютант П. Б. Пасек, Л. А. Нарышкин, граф Строганов, два эмигранта французские, добрый граф Эстергази и черный маркиз де Ламберт; иногда вице-адмирал Рибас, генерал-губернатор польских губерний Тутолмин и, наконец, гофмаршал кн. Барятинский; в праздничные же дни, сверх сих, были званы еще и другие из военных и статских чинов, в С.-Петербурге бывших, до 4-го, а в чрезвычайные торжества до 6-го класса.
Ежедневный обед государыни не более часа продолжался. В пище была она крайне воздержанна. Никогда не завтракала и за обедом не более как от трех или четырех блюд умеренно кушала; из вин же одну рюмку рейнвейну или венгерского вина пила; и никогда не ужинала, через что до 65 лет, несмотря на трудолюбивый образ жизни, была довольно здорова и бодра. Хотя же иногда на ногах у ней и оказывалась опухоль и открывались раны, но припадки сии более служили к очищению мокрот, следовательно, и к поддерживанию ее здоровья. Уверяют, что смерть ее приключилась единственно от закрытия на ногах ран.
После обеда все гости тотчас уезжали. Государыня, оставшись одна, летом иногда почивала, но в зимнее время никогда; до вечернего же собрания слушала иногда иностранную почту, которая два раза в неделю приходила; иногда книгу читала, а иногда делала бумажные слепки с камеев, что случалось и при слушании почты, которую читали перед нею или П. А. Зубов, или гр. Морков, или Попов, который, однако ж, по худому выговору французского языка редко был для сего чтения призываем, хотя в это время всегда почти в секретарской комнате находился.
В шесть часов собирались вышеупомянутые и другие известные государыне и ею самой назначенные особы для провождения вечерних часов. В эрмитажные дни, которые обыкновенно были по четвергам, был спектакль, на который приглашаемы были многие дамы и мужчины, и после спектакля домой уезжали; в прочие же дни собрание было в покоях государыни. Она играла в рокомболь или в вист по большей части с П. А. Зубовым, Е. В. Чертковым и гр. А. С. Строгановым; также и для прочих гостей столы с картами были поставлены. В десятом часу государыня уходила во внутренние покои, гости уезжали; в одиннадцатом часу она была уже в постели, и во всех чертогах царствовала глубокая тишина.
Из записок Сегюра об общем положении дел при дворе Екатерины II:
Недели две употребил я на то, чтобы познакомиться с обыкновениями петербургского общества и с главнейшими его представителями. После того принялся я за мои служебные дела, которые на первых порах были немногочисленны и не важны. Холодность в отношениях между нашим и русским двором не давала нам никакого веса в России; всем известно было предубеждение Екатерины против версальского кабинета. Министры и царедворцы, пользовавшиеся ее милостью, были весьма холодны в обращении и разговорах со мною. Чтобы дать понятие о нашем политическом значении, достаточно будет изложить содержание инструкции, полученной мною от Верження пред моим отъездом в Россию. Министр между прочим писал: