Нелидовой. Но характер цесаревича еще не проявлялся в это время во всей его резкости, Нелидова была девушкой, и самые искренние друзья великокняжеской четы в возвышении Нелидовой видели унижение Марии Феодоровны и своими якобы примирительными действиями сами обостряли отношения между царственными супругами[50]. Замечательно, что в обществе, при всех неблагоприятных для Нелидовой толках, умели все-таки оценить смысл ее влияния. «Великая княгиня, — рассказывает Болотов, — не однажды не только говорила, но и просили еще сию госпожу, чтобы она связь сию разрушила, но что она будто всегда ей ответствовала, что она может, конечно, сие сделать и уговорить цесаревича сие оставить, но опасается и боится, чтобы тогда для самой великой княгини не было хуже, и что сие единое и почтение ее к ней ее от того удерживает»[51].
В начале 1792 года произошли, однако, события, которые вынудили Нелидову, помимо великого князя, обратиться к императрице непосредственно с просьбой об увольнении: великий князь поссорился с государыней, жестоко оскорбил Марию Феодоровну, говоря, что она готовит ему участь Петра III, и вслед затем уехал в Гатчину, где находилась Нелидова. Ее влиянию и приписали все эти выходки великого князя. Вся эта история нашла себе место в петербургской корреспонденции парижской газеты «Moniteur Universelle» от 24-го апреля нового стиля 1792 года, причем передавались в извращенном виде и слухи об отношениях Нелидовой к Павлу. Это и было, кажется, последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, 25-го июня, через две недели после рождения великой княжны Ольги Павловны, Нелидова подала императрице свою просьбу об увольнении от придворной должности и о дозволении жить в Смольном монастыре, прибавляя с ударением, что она возвратится туда с сердцем столь же чистым, с каким она его оставила[52]. Великий князь, узнав об этом, крайне огорчился и настоял на том, чтобы просьба Нелидовой взята была ею обратно. Мария Феодоровна и на этот раз не оценила поступка своей фрейлины, утверждая, что ее просьба была лишь одною «комедией», что Нелидова желала только «сделаться более интересною и заставить себя удерживать»[53]. С другой стороны Куракин писал великому князю: «Новость, которую вы изволили сообщить мне, мой дорогой повелитель, озадачила меня. Возможно ли, чтобы наша приятельница, после стольких опытов вашей дружбы и вашей доверенности, дозволила себе возыметь намерение вас покинуть? И как могла она при этом решиться на представление письма императрице, без вашего ведома? Мне знакомы ее ум и чувствительность, а чем более я думаю, тем понятнее для меня причины, столь внезапно побудившие ее к тому. Во всяком случае я рад, что дело не состоялось, и что вы не испытали неудовольствия лишиться общества, к которому вы привыкли. Чувствую, что вам тяжело было бы устраивать свой образ жизни на новый лад, и вполне представляю себе, как в первые минуты этот неожиданный поступок должен был огорчительно подействовать на вас»[54].
«Я читала ваше последнее письмо к вашему другу (Павлу), — отвечала ему сама Нелидова, — и видела, как вы удивлены поступком, в котором нет ничего не совместного с тою привязанностью и глубокой благодарностью, которые я питаю к вашему другу, и которых ни разлука, ни время не могут ослабить… Я вас прошу, однако, принять в соображение, что согласно с моим постоянным образом мыслей и моим постоянным желанием окончить свои дни в том мирном убежище, где я получила воспитание, — я не могла найти более удобного момента, чтобы привести свой план в исполнение, как тот, в котором я вижу единственного человека, привязывающего меня к моему месту, в спокойном состоянии, после того, как он, так сказать, принудил других признать, что он думал только о их счастии и спокойствии, так что они не могут уже заподозрить его мотивов или сомневаться в его принципах. Впрочем, мой дорогой князь, присутствие такой мало полезной подруги, как я, важно ни для кого. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы не чувствовать, как мало я значу во всех отношениях. Мои друзья могут придавать мне некоторую цену лишь вследствие искренности моих чувств к ним»[55].
В дальнейших письмах своих к Куракину Нелидова делается, однако, более откровенною и находит новые, неожиданные причины жалеть о неудаче своей попытки удалиться от двора: она замечает, что характер великого князя с каждым днем становится хуже, и что постоянная борьба с его раздражительностью ей становится не под силу. «Различные сцены, которые происходят у меня пред глазами, — писала она, — для меня так непонятны, что я вижу, что сердце этого человека — лабиринт для меня. Я не сделаю ничего, чем бы я боялась скомпрометировать своих друзей, но я решилась, и даю в том клятву пред Богом, сделать вторую попытку удалиться от двора»[56]. В начале 1793 года, Павел, по неизвестной причине, как оказалось потом, под влиянием «Ивана», то есть Кутайсова[57], разгневался на своего «тридцатилетнего друга», то есть Александра Борисовича Куракина, приехавшего из своего имения на короткое время в Петербург, выставляя предлогом, что он не представился ему тотчас по приезде. Усилия Нелидовой помирить друзей, которые, вместе с тем, были и ее друзьями, оставались безуспешны, и Мария Феодоровна имела право писать Плещееву в это время: «Скажите, мой добрый Плещеев, что такое происходит? Я вижу только печальные лица. Маленькая (то-есть Нелидова), имеет скорбный вид и в дурном настроении духа; супруг мой также сумрачен, и таким он является даже по отношению ко мне. Я замечаю, что есть нечто, что волнует его внутренне. Он часто спорит с маленькой; все это наводит такое стеснение и уныние на наше общество, что никто не открывает рта. Я предполагаю, что великого князя что-то мучит, но не сумела определить, что именно; сознаюсь, что это очень беспокоит меня, хотя я и стараюсь сохранить спокойный вид. Мне кажется, что Куракин на дурном счету; в конце концов, мы уже не видим счастливых»[58]. С своей стороны Нелидова писала тогда Куракину: «Ваше сердце не может быть более растерзано, чем мое. Я готова отказаться от всего, я не сумела проявить умеренности, которой обстоятельства, быть может, требовали от меня по отношению к характеру, столь живому и впечатлительному, как его (то-есть Павла)… Сердце мое возмущается, когда я представлю себе, что происходит в душе его… Уже давно я стараюсь уничтожить в сердце моем все то, что заставляет меня входить в его интересы[59]… Но вы, дорогой князь, будьте к нему снисходительны, окажите хладнокровие, которого не было у меня, которого, быть может, я не должна была даже сохранять. Дело в том, что он не отдал себе отчета в чувствах, которые породил в нем вид небрежности по отношению к нему с вашей стороны после восьмилетнего отсутствия вашего. Покажите себя, дорогой князь, великодушнее, чем другие… Ваша благородная снисходительность и мягкость заставят почувствовать свои ошибки душу, которая не лишена вовсе доброты и доступна угрызениям совести… Всем известна его привязанность к вам, знают, что он умеет беречь тех, которые для него дороги. Увы, все думают что он меня любит, и в то же время все видят, что, он поступает со мной так же, как вчера с вами. Это должно, по крайней мере, успокоить вас по отношению к мнению, которое могли бы составить себе свидетели происшедшей сцены»[60]. Кончилось дело тем, что Куракин написал Павлу письмо, составленное Нелидовой, в котором умолял его сохранить к нему дружбу, которая продолжалась уже 30 лет. Замечательно, что уже в этом случае обращались к услугам «Ивана», то-есть Кутайсова. «Кутайсов только что пришел ко мне, — писала Куракину Нелидова, — и я спрашивала у него объяснений о вашем деле. Он сказал мне, что, прочитавши ваше письмо, он (то-есть Павел) был тронут и приказал сказать вашему слуге, чтобы он передал вам, чтобы вы хорошо спали и провели ночь спокойно»… «Не думайте больше о своем отъезде, — прибавляла Нелидова, — это было бы хуже всего при данных обстоятельствах»[61].
Сама Нелидова, однако, не выдержала пытки своего положения при дворе и в сентябре 1793 года исполнила свою клятву — добилась у императрицы увольнения от придворной должности с дозволением поселиться в Смольном монастыре, убедив на этот раз и великого князя подчиниться своему решению. Нелидова с понятным облегчением оставляла двор, где, по ее признанию, «она испытала гораздо более печали, чем радостей». «Друг наш (Павел), — писала она Куракину, — я не могу отрицать этого, был чрезвычайно взволнован и огорчен моим поступком и особенно его успехом в более сильной степени, чем я желала бы видеть это; но это для него случай показать ту твердость, в которой он будет иметь надобность при обстоятельствах, гораздо более важных, и я надеюсь, что и в настоящее время он ее выкажет: теперь он несравненно спокойнее. Я не могу еще определить время окончательного своего отъезда, потому что друг наш требует, чтобы это время года (осень) я провела вместе с ним; он желал бы, чтобы так же точно поступала я каждое лето, а зимою каждый вечер у него ужинала. Хотя я уже получила некоторые уступки по этим двум пунктам, я, однако, не посмела и не захотела, в виду наступления празднеств, в течение которых я желала бы видеть его ясным и спокойным, — выразить ему свой образ мыслей о дальнейшем своем поведении, как мало я рассчитываю следовать его приглашению; пусть он думает, что я с ним согласна, и пусть в этом смысле истолкует мое молчание. Завтра великая княгиня представит меня ее величеству, чтобы благодарить ее за изъявленную мне милость и за приданое (la dot)