Графиня Браницкая, весело оглядев всех, поведала:
– Ея Величество дала одну азбуку для сыночка Натальи Львовны. И что вы думаете? За месяц дитя выучилось читать по слогам!
– Ах, да! Как я забыла! Азбука! – воскликнула княгиня. – Как же, конечно! В оной азбуке и повести и беседы, пословицы и поговорки, сказка о царевиче Фивее… Отрывки из российской истории до нашествия татар на Россию….
Дашкова напрягла лоб, вспоминая, что там, в Азбуке было еще интересного.
Графиня Александра Васильевна согласно кивавшая, по завершении тирады княгини, почтительно изрекла:
– Наша государыня-матушка, заботливейшая и благотворнейшая бабушка для своих царственных внуков.
Княгиня мгновенно согласно отозвалась:
– Я бы сказала: лучшей бабушки нет более во всем свете.
Мария Саввишна, обыкновенно говорившая тихим голосом, здесь воскликнула:
– Воистинну, она добрейший человек! Как она ухаживала за Ланским! Как она была добра к душевнобольному князю Григорию Орлову!
Статс-дама Протасова, доселе равнодушно оглядывающая присутствующих, услышав, что речь идет о ее покойном любимом двоюродном брате, живо вмешалась в беседу, рассказывая то, что все давно знали:
– О да! Князь Григорий Григорьевич, потеряв свою молодую жену, сам заболел и пытался забыться от горя в поездках по Европе. Он поехал в Карлсбад, в Эльс, потом в Виши, но лечение на курортах никак не улучшило его состояния.
– Он, бедный, страдал от раскаяния, что не уберег молодую жену, – пояснила Перекусихина Державину, у которого на лице было написано, что он не знал, в чем было дело.
Протасова увлеченно продолжала:
– Когда князь Григорий вернулся в Санкт-Петербурге, императрица и все мы испугались его вида: он был живым трупом, с высохшим лицом, седыми волосами и блуждающим взглядом. Ко всему, по ночам, во время приступов безумия, по его словам, перед ним временами возникал призрак императора Петра Федоровича.
Безбородко, кивнув, заметил для Державина:
– Орлов считал себя его убийцей, хотя его и рядом с ним не было, когда убивали императора. Но он считал, что несет за его смерть заслуженную кару. Государыня, жалея князя, поселила его во дворце, где о нем заботились придворные медики.
Протасова жалостливо вставила:
– Иногда он, бедный, выл от страха. Тогда, Екатерина Алексеевна, оповещенная приставленным слугой, приходила и садилась у его изголовья. Он успокаивался токмо с ее приходом. Она подолгу тихо разговаривала с ним.
Протасова замолчала, задумавшись, глаза ее затуманились. Все молчали. Потемкин, встав, прошел к окну. К нему подошла графиня Браницкая. Все обратили свою аттенцию на них.
– А потом? – обратился к Анне Степановне Гаврила Романович.
Протасова тяжело вздохнув, смахнув слезу, печально завершила свой рассказ:
– Понемногу душевная болезнь Григория Орлова сильно усугубилась, и его вынуждены были перевести в отдельный особняк в Москве, за ним смотрели братья. Тамо он и умер, кстати, через две недели после смерти своего врага – Никиты Панина.
Перекусихина теребя носовой платок, промолвила:
– Добрая наша государыня весьма тяжело пережила смерть князя.
– Вестимо, тяжело!
Державин, выслушав сию печальную повесть, не решился спросить, отчего эти два человека – Орлов и Панин, были врагами. Неужто оттого, что Панин помешал князю жениться на императрице?
Без малого, через год после смерти Александра Ланского, едва Екатерина, под самым непосредственным влиянием князя Потемкина, пришла в себя, Светлейший, приобщая ее к делам государственным, заговорил о своей Новороссии, об обустройстве нового города Херсона.
– Весьма тяжело идет стройка, государыня-матушка, весьма! – говорил он и со значением поглядывал на бледную императрицу. Екатерина внимала, но мысли ее были еще далеки от насущных дел.
Потемкин гнул свое:
– Недавно, в августе, генерал Ганнибал собрал двенадцать бригад, закупил лесные угодья в верховьях Днепра, в Белоруссии и Польше. Древесину будем сплавлять к нам вниз по реке из городка Чернобыля. Я, государыня-матушка, с генерала крепко спрашиваю.
– Да, да, я знаю, в низовьях Днепра не растет лес. Правильно, князь, не худо вышел из положения сей Ганнибал: бревна надобно сплавлять сверху, – почти безучастно отмечала императрица.
– Город строят, в основном, солдаты, государыня-матушка, да еще я нанял пятьсот плотников, три тысячи работников, еще тысячу каторжников для рытья карьеров…. Уже спланирован город, заложены верфи…
Государыня задала первый вразумительный вопрос:
– Что же уже построено, князь?
Обрадованный ее пробудившимся интересом, Потемкин быстро ответил:
– Первыми построили казармы для солдат, глинобитные казармы, ибо вся древесина уходит на верфи.
– Чаю, теперь, когда лес будет сплавляться, Ганнибал распорядится строить достойные здания, – сказала императрица и обратила, наконец, свои печальные глаза на своего Первого министра.
– Не сумневайся, государыня-матушка, я сам буду руководить строительством.
Наступила пауза. Императрица смотрела в окно.
– Великое дело начать: смелое начало – та же победа, князюшка. Семь раз проверь, прежде чем доверять кому либо. Чаю, Фалеев, твой новый друг, помогает тебе все такожде много, как и прежде? – испросила Екатерина утомленным слабым голосом.
– Цены нет, матушка-голубушка, сему Фалееву. Как взорвал пороги, теперь любо-дорого тамо ходить нашим судам. Сей наш любезный товарищ владеет винными откупами в трех моих губерниях, поставляет мясо армии, основал «Черноморскую компанию» для торговли с Турцией. Вот каковые у нас распорядительные люди есть на Руси!
Выказывая удивление, Екатерина полюбопытствовала:
– Каков же его доход?
Потемкин озадаченно почесал затылок, но быстро сообразив, ответил:
– Точно не знаю, но, вестимо, около пятьсот тысяч, государыня.
Екатерина, слабо улыбнувшись, одобрительно кивнула. Видя ее интерес, Потемкин продолжил:
– Совсем недавно я отставил господина Такса от руководства строительством и поставил на его место полковника Николая Корсакова. Он учился в Англии. А буде не станет Ганнибал справляться с руководством, то и его отставлю. Я, государыня, в строительстве требую прочности и наружного благолепия. Однако, – Потемки досадливо мотнул головой, – климат там, государыня, убийственный. Почти все петербургские и кронштадтские корабельные мастера перемерли.
Екатерина, вздрогнув, испросила:
– Что так, князь? Ужели тамо невозможно жить людям?
Потемкин подошел к Екатерине, погладил успокоительно руку, сел рядом.
– Прилипчивые болезни, матушка, не дают покоя… Но, мы справимся, государыня! – уверенно пообещал он. – Еще немного и все уладится.
Говоря последние слова, он заметил, что по лицу Екатерины катятся слезы. Екатерина всхлипнув, уткнулась ему в грудь.
– Ну, что ты голубушка! Успокойся, не надо, – уговаривал ее князь, беспомощно оглядывая комнату, бережно поглаживая ее плечи. Оторвавшись, утерев слезы и нос, Екатерина, срывающимся голосом, заговорила:
– Толико лет я страдала по тебе, ночи не спала, а естьли спала, то мучили сны о тебе, толико лет!
Потемкин хотел что-то сказать утешительное, но Екатерина продолжала:
– Теперь каждую ночь снится Сашенька. Снится и снится… Целует и обнимает, рвется ко мне. Измучили меня сны, Григорий Александрович!
Она снова заплакала. Почему-то, на сей раз, слова увещевания не шли в голову. Потемкин, обнял ее и сидел, молча, мысленно утешая ее. Чувствуя, что она успокаивается, задумался о своем. Екатерина, сидя рядом с ним, полагала, что он, сочувствуя ей, думает о ней. Он же сожалел о том, что не успел сей час поведать императрице о своих планах постройки еще одного города – Екатеринослава. Строящийся на месте маленькой запорожской деревни Палавицы, сей город будет достойным самой императрицы, поелику он должон стать роскошной столицей юга ее империи, новыми Афинами! Столицей, где судебные палаты будут наподобие древних базилик, рынок – полукружием, дом генерал-губернатора – во вкусе греческих и римских зданий! Не инако! Потемкин осторожно вздохнул, подумал: хорошо, что Екатерина разделяет его классические вкусы, она все одобрит, но сей час об оном говорить не стоит, следует повременить. Скосив глаз, он посмотрел на нее: из смеженных век, слезы уже не катились, распухшие губы обиженно не дрожали. Но, конечно, ей все же не до города Екатеринослава. «Однако, – подумал князь, – надобно срочно найти ей кавалера, способного вывести ее из столь затянувшегося противоестественного состояния».
Граф Луи-Филипп де Сегюр был приглашен императрицей в Эрмитаж, где она изволила беседовать с ним tet-a-tet. Желая или не желая того, она, с высоко взбитой и перевитыми жемчугами прической, в великолепном платье персикового цвета, восседая в кресле, выглядела притягательно-величественной. Жестом, указав смущенному посланнику на кресло супротив себя, императрица приветливо обратилась к нему:
– Расскажите мне, граф, немного о Версале, вашем монархе и его супруге.
Французский дипломат, слегка растерялся, не зная с чего начать. Екатерина, желая подбодрить его, сама изволила направить его мысли:
– Нам здесь, в России не верится, но сказывают, королева Мария-Антуанетта не в меру расточительна…
Де Сегюр доверительно улыбнулся:
– Пожалуй, Ваше Величество, но не более, нежели и все королевы в нашем подлунном мире. Дочь славной австрийской королевы, Марии-Терезии, хороша собой, любезна, играет на арфе. Подарила нашему королю дочь Шарлотту и сына Луи Жозефа.
– Что же за «Дело об ожерелье королевы» в коем, якобы, замешана ваша монархиня?
Луи Сегюр, оглянувшись на соседа, коим оказался граф Лев Нарышкин, поморщился, но принялся объяснять, выказывая изрядное знание предмета:
«Дело» состоит в том, что у королевских ювелиров после смерти Людовика Пятнадцатого, на руках осталось ожерелье, стоимостью в один мильон шестьсот тысяч ливров, предназначенное когда-то для фаворитки покойного короля, мадам Дю-барри.