ты. Особливо шикарны были две шестиместные кареты для императрицы: обитые изнутри войлоком, зеленым сукном и тисненой желтой кожей, они были раззолочены и имели герб империи с вензелем Екатерины.
В Кременчуге князь Потемкин не жалел своего времени на подготовку жителей к балам, кои планировались во время нахождения здесь императрицы и ее свиты. На Днепре по его распоряжению деятельно строилась специальная флотилия. Своему помощнику и управляющему его имениями, англичанину Сэму-элу Бэнтаму, он приказал приготовить тринадцать яхт и двенадцать особых галер для поездки государыни по Днепру до Херсона. Галеры должны были представлять собой плавучий поезд из нескольких отсеков, сложно соединенных друг с другом. Галера же самой императрицы должна была быть самой вместительной, приводимой в движение ста двадцатью веслами.
В начале генваря, вездесущий Светлейший князь прибыл в Крым и решал вопросы касательно путешествия государыни в Симферополе, Бахчисарае, Севастополе и других местах Тавриды. Двенадцатого генваря Миранда, Нассау и Потемкин ужо возвращались через степи, через Херсон в Перекоп. В минуты благодушия, князь вел беседы со своими молодыми спутниками:
– Я ведаю, наш Миранда еще весьма молод, не успел обзавестись женой. А ты, друг мой, кажется, совсем недавно женился? – расспрашивал князь Потемкин принца Карла Нассау. – Ты ж, пойди, мой ровесник? – любопытствовал он.
– Я сорок третьего года.
– Я старше на четыре года, – признался князь.
Принц доверительно сообщил:
– И вот уже пять лет, как женат на княгине Каролине Сангушко.
– И что же? Она позволяет так надолго отлучаться, принц? – с пристрастием вопрошал Светлейший.
Нассау глубокомысленно ответствовал:
– Вы же знаете, князь, на первом месте дела государственные.
– И то – правда! Сначала дела государственные, потом приватные! Наши дамы всегда подождут! – рассмеялся Потемкин.
В Перекопе князя Потемкина поджидал его огромного роста, адъютант Карл Баур с сообщением, что императрица на пути к Киеву. Потемкин с лица сменился: заторопился, засуетился, чем весьма удивил своих новых друзей. Потемкин, сменив лошадей, в сопровождении троих теперь спутников, спешно направился в Киев.
Прошло десять лет, после его разрыва с Екатериной. И с каждым годом, чем больше князь мужал, все чаще приходили ему в голову мысли о своей непростительно глупых поступках, которые он себе позволял в пору их любви. Вспоминая ее безумную к нему страсть, нежность, умную покорность, любовные разговоры, он с ужасом обращался сам к себе, вопрошая: что ему недоставало, что ему надобно было, опричь сей редкостной женской любви, но ответа не находил. Видите ли, он ревновал ее к прошлому, настоящему, будущему, и еще Бог знает к чему! И где все те, к кому он ревновал? Где Салтыков? Прозябает где-то: то ли в Голландии, то ли во Франции. Где красавец Орлов? – Умер, потеряв рассудок, скорее всего еще тогда, когда его оставила Екатерина. Где Васильчиков? Живет с братом, ведя безбрачную жизнь. Как там Завадовский? – Сидит вот уже десять лет в секретарях; в своем дворце поместил скульптуру Екатерины во весь рост, все еще мечтает о ней, впрочем, как и он, всесильный князь Потемкин. А что же Степан Зорич? – Живет сей серб в Шклове, создал шляхетский корпус для дворянских детей, сим и живет, а государыню забыть не может, везде и всюду окружает себя бюстами и портретами Екатерины, не женат. Один Римский – Корсаков в Москве, сказывают, живет с бывшей женой Строганова, но отчего-то не женится на ней. Не бросила бы она мужа, не поехала бы за Корсаковым, тоже болтался бы по жизни один. Все они, богатые, но, не у дел и явно, не счастливы без своей государыни. И он, Григорий Потемкин, промеж них – один из самых бессчастных! Потемкин досадливо тряхнул своей львиной гривой. Сидя в темноте, он низко склонил голову и принялся грызть уже до корней изгрызенные ногти.
Императорский поезд ехал не спеша: с утра до обеда, потом, после отдыха, с трех часов до семи вечера. На каждой станции кортеж встречало до шестисот свежих лошадей. Обеды устраивались в казенных зданиях или в помещичьих мызах. Распорядок дня императрицы был приближен к обычному, а во взаимоотношениях, по ее настоянию, отбрасывалось все официальное. Вести беседы на политические предметы было не принято, хотя иногда волей-неволей приходилось. И Екатерина, и Мамонов, и Безбородко, и дипломаты обсуждали и Восточный вопрос, и политику Пруссии, и плачевное, взрывоопасное положение Франции. Причем Мамонов часто оказывался на высоте положения, с каждым днем завоевывая все больший авторитет и у императрицы, и у дипломатов, кои сразу отметили в нем задатки будущего блестящего дипломата. Особливо толково он говорил о возрождении Византии, и оное было бальзамом для сердца императрицы Екатерины Алексеевны, понеже, можно сказать, засыпала и просыпалась она с мыслями о «Греческом прожекте». Для исполнения сего прожекта, как полагал, тоже увлеченный сей идеей, Дмитриев-Мамонов, всего токмо и нужно было – поднять греков противу своих поработителей. Казалось, что это было не трудной задачей. Однако первая попытка поднять греков на Архипелаге, которую предпринял Алексей Орлов еще в первой турецкой войне, увенчалась не большой удачей: греки хоть и ждали сигнала, но не сумели подняться одновременно, многие грешили самодеятельностью, не подчинялись главному командованию. Посему, сей вопрос, как утверждал молодой фаворит императрицы, надобно было разрешать более глубоко и детально, вместе, даст Бог, с привлечением к оному австрийского императора.
На подъезде к Смоленску, в кругу приближенных, среди коий превалировали молодые дипломаты, Екатерина, видя, каковое благоприятное впечатление производит на ее гостей сие путешествие, заговорила о своей огромной империи.
– Мы с вами проехали изрядно от столицы на запад нашего отечества. Как вам нравится мое маленькое хозяйство, господа? Не правда ли, оно понемножку устраивается и увеличивается? У меня не много денег, но, кажется, они употреблены с пользою.
Как всегда, первым среагировал остроумный граф де Сегюр: – Ваше Величество, есть ли бы у моего государя было такое «маленькое хозяйство», не знаю, смог ли бы он его обустроить его и наполовину того, как оное сумели сделать вы!
– Да, – поддержал его гишпанец, – управиться с таковым государством, дано не всем государям. Мы до сих пор никак не обустроим должным образом нашу небольшую страну.
Екатерина весело рассмеялась:
– А было время, в начале моего царствования, когда многие правители, ученые, философы полагали, что мы ходим на четвереньках, и желали научить нас ходить на двух ногах.
– В самом деле? – не ложно удивился Фиц-Герберт. Екатерина изволила ему благосклонно улыбнуться:
– А вот вам интересный анекдот: вообразите: десять лет назад, прочитав сочинение Мерсье де ла Ривиера, французского писателя с замечательным талантом, издавшего в Париже сочинение «О естественном и существенном порядке политических обществ», я пригласила его к нам. Ехал он долго, а мне недосуг было его дожидаться, как раз в то время я собрала депутатов со всей России в Москве для работы над усовершенствованием законов. Господин Ривиер же, по приезде своем, немедленно нанял три соседствующих дома, тотчас переделал их: парадные покои превратил в приемные залы, над коими прибил надписи пребольшими буквами – «Департамент внутренних дел», «Департамент торговли», «Департамент юстиции», «Департамент финансов» и так далее, а прочие помещения превратил в комнаты для присутствия.
Слушатели здесь дружно рассмеялись, но государыня, чуть улыбнувшись, продолжала:
– Философ вообразил себе, что я призвала его в помощь мне для управления империею, и для того, чтобы он сообщил нам свои познания и извлек нас из тьмы невежества. Вместе с тем, он приглашал некоторых жителей столицы, русских и иноземцев, коих ему представили, как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей соответственно их способностям. Все оное наделало шуму в Санкт-Петербурге. Между тем я вернулась и прекратила сию комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз поговорила я с ним о его сочинении, и рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был неглуп, но чрезмерное честолюбие немного помутило его разум. Я, как следует, заплатила за все его издержки, и мы расстались довольные друг другом.
Завершив свое повествование, императрица заулыбалась.
– Вижу, – сказала она, – рассказ мой вас позабавил.
Все стали высказывать свое мнение, но императрица жестом руки остановила их, сказав:
– Не будем обсуждать бедного философа: он оставил намерение быть первым министром и уехал довольный, как писатель, но несколько пристыженный, как философ, коего честолюбие завело слишком далеко. Лучше поговорим о другом, – предложила она, лукаво поглядывая на своего любимца.
Все заинтригованно переглянулись и обратили взоры на императрицу. Она помолчала, потом обведя всех взглядом, молвила:
– Однако я уверена, господа посланники, что ваши красавицы, модники и ученые теперь глубоко сожалеют о вас, что вы принуждены путешествовать по стране медведей, между варварами, с какой-то скучною царицей. Я уважаю ваших ученых, но лучше люблю невежд. Сама я хочу знать токмо то, что мне нужно для управления моим маленьким хозяйством.
– Ваше Величество изволите шутить на наш счет, – первым возразил граф де Сегюр, – но вы лучше всех знаете, что думает о вас Франция. Слова великого Вольтера, как нельзя лучше и яснее выражают Вашему Величеству наши мнения и наши чувства. Скорее, вы можете быть недовольны тем, что необычайное возрастание вашего «маленького хозяйства» внушает некоторым образом страх и зависть даже значительным державам.
Выслушав его, императрица сделала серьезное лицо и сказала укоризненно:
– Однако, любезнейший граф, ваш король не желает, чтобы я выгнала из моего соседства ваших союзников – турок. Нечего сказать, хороши ваши питомцы, они делают вам честь! Что, естьли бы вы имели в Пьемонте или Гишпании таковых соседей, кои ежегодно заносили бы к вам чуму и голод, истребляли бы и забирали бы у вас в плен по двадцать тысяч человек в год, а я взяла бы их под свое покровительство? Что бы вы тогда сказали? О, как бы вы стали тогда упрекать меня в варварстве!