траншей из пятнадцати, но тут же они попали под жестокий огонь корабельных батарей турецкого флота. Ядра и картечь косили солдат и казаков. Тяжело был ранен в ногу генерал-маиор Рек, ранены были почти все батальонные командиры. У лошади Суворова ядром оторвало голову. Пехота, в основном состоявшая из новобранцев, дрогнула и начала отступать. Суворов со шпагой в руке отходил в последних рядах. И тут несколько янычар бросились на генерала, чтобы пленить его. Но, оказавшийся поблизости гренадер Шлиссельбургского полка Степан Новиков, спас Суворова, уложивший в рукопашном бою штыком и прикладом трех янычар, а солдаты, в отместку за своего генерала, бросились в атаку и погнали турок к траншеям. Вечером Суворова ранило картечью под сердце, и он потерял сознание. Увидев своего генерала в таком состоянии, русские пали духом и, было, побежали. Очнувшись, Суворов увидел, что русские вновь не выдержали огонь с кораблей. Но, благодаря Божьей милости, к третьей атаке подоспели свежие силы – шесть пехотных рот, легкая конница и казаки. Они вместе легко сбросили десант в море и одержали победу над врагом. Бой был смертельный, турок убито и потоплено – пять тысяч, а русских четыреста девятнадцать и шестнадцать офицеров. Оная победа означила, что Херсон и Крым теперь в безопасности до весны. В том бою, раненный, кое-как укрытый Суворов, был ранен еще раз – в левую руку. Светлейший князь Потемкин, узнав о победном сражении, был несказанно счастлив. Он с восхищением писал генералу Суворову:
«Я не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю Вашу важную службу, Александр Васильевич.»
Он послал ему много разных подарков, среди них дорогую шубу. Императрицу же просил наградить генерала орденом Святого Андрея Первозванного. Такое внимание к его особе, весьма расположило Суворова к Потемкину. Он написал ему в ответ письмо, кое заканчивалось словами:
«Судите ж, Светлейший Князь!…мое простонравие. Ключ таинств моей души всегда будет в Ваших руках».
Сия простота генерала весьма подкупила князя Потемкина.
С началом русско-турецкой войны, князю Григорию Александровичу Потемкину пришлось выполнять непривычные для него обязанности Главнокомандующего русскими войсками. Он прекрасно понимал, что на полководческой стезе ему не дано прославиться. Паче того, естьли бы его не окружали толковые, и даже блестящие полководцы, как, к примеру, Александр Васильевич Суворов, Петр Александрович Румянцев, Николай Васильевич Репнин и некоторые другие генералы, то ход военных действий мог принять совсем иной оборот. К тому же, ему следует Богу молиться, что в тяжелое время недуга и растерянности, его поддерживала и воодушевляла сама государыня Екатерина Алексеевна. Она убеждала его в полном к нему доверии и готовности защищать его от нападок недругов. В ответ на его жестокую ипохондрию, императрица успокаивала, обнадеживала и придавала его здоровью государственное значение. Князь Григорий Потемкин в душе был премного благодарен Екатерине, что она, быв мудрее и тверже характером, на его малодушную просьбу вывести войска из Крыма, сумела убедить его, что оставление сего полуострова откроет туркам и татарам прямой путь в сердце империи.
«Друг мой Князь Григорий Александрович! – писала она. – Сего утра приехал сперва курьер, отправленный 26 числа от Вас с известием, что флот, по вытерпении бури, собирается в Севастополь, а несколько часов спустя я получила письмы Ваши от 24 числа сентября. Ни те, ни другие, конечно, нерадостные, но, олибо столько же была вредна и неприятелю. Неужели, что ветер дул лишь на нас? Как ни ты, ни я сему не причиною, то о сем уже более и говорить не стану, а надеюсь от добрых твоих распоряжений, что стараться будут исправить корабли и ободрить людей, буде они унылы, чего однако я не примечаю.
Я сожалею всекрайне, что ты в таком крайнем состоянии, как ты пишешь, что хочешь сдать команду. Сие мне всего более печально.
В письмах твоих от 24-го ты упоминаешь о том, чтоб вывести войски из полуострова. Естьли сие исполнишь, то родится вопрос: что же будет и куда девать флот Севастопольский? У Глубокой, чаю, что пристань и прежде признана за неудобную. Я надеюсь, что сие от тебя писано было в первом движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал; и что мысль таковую не исполнишь без необходимой крайности. Я думаю, что всего бы лутче было, естьли б можно было зделать предприятие на Очаков, либо на Бендер, чтоб оборону, тобою самим признанную за вредную, оборотить в наступление. Начать же войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется спешить не для чего. Равномерно – сдать команду, сложить достоинства, чины и неведомо чего, надеюсь, что удержишься, ибо не вижу к тому ни резона, ни нужды, а приписываю сие чрезмерной твоей чувствительности и горячему усердию, которые имели не такой успех, как ожидали. Но в таких случаях всегда прошу ободриться и подумать, что бодрый дух и неудачу поправить может. Все сие пишу к тебе, как к лутчему другу, воспитаннику моему и ученику, который иногда и более еще имеет расположения, нежели я сама. Но на сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова.
По известиям из Цареграда в последних числах августа еще кораблей в море Черном не было.
По твоему желанию и теша тебя, я послала к тебе желаемый тобою рескрипт о сдаче команды, но признаюсь, что сие распоряжение мне отнюдь не мило и не славно. Никто на свете тебе не желает более добра, как я, и для того тебе так говорю, как думаю. Естьли же уже сдал команду, то прошу приехать сюда скорее, чтоб я могла тебя иметь возле себя и чтоб ты мог сам узнать, как я думаю и о сем сужу. Здесь найдешь, что я как всегда к тебе с дружеским и искренним доброжелательством. Прощай, Бог с тобою.
Октября 2 ч., 1787
А вот, как я о сем сужу: Что вы нетерпеливы, как пятилетнее дитя, тогда как дела, вам порученные в эту минуту, требуют невозмутимого терпения. Прощайте, мой друг. Ни время, ни отдаленность и никто на свете не переменит мой образ мыслей к тебе и об тебе.
P. S. Пришло мне на ум еще по случаю того, что пишешь о выводе войск из полуострову, что чрез то туркам и татарам открылася бы паки дорога, так-то сказать, в сердце Империи, ибо на степи едва ли удобно концентрировать оборону. В прошедшие времяна мы занимали Крым, чтоб укратить оборону, а теперь Крым в наших руках. Как флот вычинится, то надеюсь, что сия идея совсем исчезнет и что она представлялась лишь токмо тогда, когда ты думал, что флота нету. Но естьли хочешь, я тебе дюжинку фрегат велю построить на Дону. Вить и Севастопольский флот ими же пользуется и ныне.»
Прочитав сие письмо, Светлейший, сжимая губы и хмуря брови, долго размышлял, лежа в постели. Недоставало токмо, чтоб императрица написала ему прямо: «Нечего было соваться в во́лки, коли хвост тёлкин». Мысли его путались, но одна все время перебивала другие, что будь Екатерина на его месте, все бы решалось легко и просто. Как ему надоело его нездоровье! Он крикнул камердинера и секретаря и приказал собираться в Херсон.
– Как же, князь, вы не здоровы…
– В дороге приду в себя, – последовал резкий и лаконичный ответ. Приказав принести ему письменные принадлежности, он отписал Екатерине о своем отъезде в Херсон и желании проверить, что происходит в Кинбурне.
Не успел он пробыть в Херсоне и недели, как ему подали письмо от императрицы.
«Друг мой Князь Григорий Александрович. Вчерашний день к вечеру привез ко мне подполковник Баур твои письма от 8 октября из Елисаветграда, из коих я усмотрела жаркое и отчаянное дело, от турков предпринятое на Кинбурн. Слава Богу, что оно обратилось так для нас благополучно усердием и храбростию Александра Васильевича Суворова и ему подчиненных войск. Сожалею весьма, что он и храбрый Генерал-Маиор Рек ранены. Я сему еще бы более радовалась, но признаюсь, что меня несказанно обезпокоивает твоя продолжительная болезнь и частые и сильные пароксизмы. Завтра однако назначила быть благодарственному молебствию за одержанную первую победу. Важность сего дела в нынешнее время довольно понимательна, но думаю, что ту сторону (а сие думаю про себя) не можно почитать за обе-зпеченную, дондеже Очаков не будет в наших руках. Гарнизон сей крепости теперь, кажется, противу прежняго поуменынился; хорошо бы было, естьли б остаточный разбежался, как Хотинский и иные турецкие в прошедшую войну, чего я от сердца желаю.
Я удивляюсь тебе, как ты в болезни переехал и еще намерен предпринимать путь в Херсон и Кинбурн. Для Бога, береги свое здоровье: ты сам знаешь, сколько оно мне нужно. Дай Боже, чтоб вооружение на Лимане имело бы полный успех и чтоб все корабельные и эскадренные командиры столько отличились, как командир галеры «Десна». Что ты мало хлеба сыскал в Польше, о том сожалительно. Сказывают, будто в Молдавии много хлеба, не прийдет ли войско туда вести ради пропитания?
Буде французы, кои вели атаку под Кинбурн, с турками были на берегу, то вероятно, что убиты. Буде из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кашкину в Сибирь, в северную, дабы у них отбить охоту ездить учить и наставить турков.
Я рассудила написать к Генералу Суворову письмо, которое здесь прилагаю, и естьли находишь, что сие письмо его и войски тамошние обрадует и неизлишно, то прошу оное переслать по надписи. Также приказала я послать к тебе для Генерала Река крест Егорьевский третьей степени. Еще посылаю к тебе шесть егорьевских крестов, дабы розданы были достойнейшим. Всему вна унтер-офицеры. Еще получишь несколько медалей на егорьевских лентах для рядовых, хваленых Суворовым. Ему же самому думаю дать либо деньги – тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лутче не придумаешь или с первым курьером ко мне свое мнение не напишешь, чего прошу, однако, чтоб ты учинил всякий раз, когда увидишь, что польза дел того требует. Сказывают, Князь Нассау к тебе поскакал, а Линь все еще здесь и от своего двора ни о своем произвождении и ни о чем неизвестен.